Глава 42. Тиски
Это случилось, когда я абсолютно не был к этому готов. Хотя, не знаю, мог бы я хоть когда-либо излечиться полностью и быть готовым к этому. Если все же да, то когда? Через год? Через десять лет? Через столетие? Может быть.
Вряд ли.
Не представляю, что такого должно было бы измениться во мне или случиться в мире вокруг меня, чтобы я не отреагировал на Ее имя в газетной заметке так, как я отреагировал на него – сдавившим будто тисками горлом, невесомой пустотой в желудке и каким-то неземного происхождения волнением, появлявшимся всякий раз, когда я думал о ней.
«Натаниэль Висконти снова помогает своим ученикам получить порцию славы, пока они еще не покинули безопасных стен школ. Среди талантов, которые представят свои работы широкой публике на новой выставке – юное дарование Кембервелла американка Ренесми Каллен, искусная работа которой поражает воображение несвойственной ее годам искренностью и эмоциональностью, сквозящими в каждом мазке кисти».
Я перечитывал эти несколько строк снова и снова, хотя в этом не было надобности – слова прочно отпечатались в моем сознании с первого раза. Но я все же читал. Один раз даже вслух, будто вспоминая, какое на вкус звучание ее имени.
Оно было сладким. Но не приторным. С легкой кислинкой. Оно было немножко едким. Но не болезненным. С легкой пикантностью. И еще оно было волнующим. Таким волнующим, что, перекатывая ее имя на языке, я почувствовал мгновенное, абсолютно не к месту в данной ситуации, возбуждение.
Я чертыхнулся и закрыл глаза в попытке отогнать оживающие видения своей кары в девичьем обличии. Но ничего не помогало. Слайды ее: в лыжном костюме, в вечернем платье, в халате, в майке, без ничего, - мелькали перед глазами, разжигая всепоглощающий пожар моей нездоровой страсти к Ней.
Американка Ренесми Каллен, вот ты и снова добралась до меня.
Рефлекторным жестом я смял газету и запустил ее в дальний угол комнаты. А потом уставился на этот бумажный комок, чувствуя, что начинаю погружаться в водоворот совершенно ненужных эмоций.
Мои ощущения в тот момент сложно описать. Наверное, они были подобны падению с доски, когда падения еще были способны волновать меня. Страх, жажда риска, опасность и адреналин. Сумасшедший адреналин, горячим пламенем побежавший по венам.
Она все-таки смогла возродиться. Она смогла.
Я испытывал странное чувство. Смешанное в своей неопределенности. Я был рад за нее. Правда рад и даже чуточку горд. Она была талантлива – только слепой мог не видеть этого. И она была достойна и выставки, и признания, и поклонения. Но при этом… Но при этом та другая, жуткая, жалкая и извращенная часть меня, была… Наверное, удивлена, опустошена и разочарована этой действительностью, в которой Ренесми больше не гонялась за мной.
Она все-таки смогла возродиться. Она смогла. После меня. Без меня.
Я сравнил ее успехи со своими. Что ж… Она оставила меня далеко позади. Я уж точно не возродился. Наоборот, стал еще более жалким и отвратительным типом, упивающимся своей ничтожностью в уединении своего безалаберного шале.
Я мог бы описать свою жизнь фазы «после Ренесми» только одним словом – метание. Я метался. Не знаю, как тигр в клетке, как рыба в сетях, или как какое-то другое существо, попавшее в силки. Я метался из стороны в сторону. Из крайности в крайность. От мысли к мысли. Я то жалел о своих поступках по отношению к Ней, то наоборот успокаивал себя тем, что это были единственно правильные решения. То проклинал судьбу за испытания, то благодарил ее за саму возможность узнать Ее. Я ненавидел себя. Ненависть и самоуничижение вообще намертво прилипли ко мне. Но иногда я даже ненавидел Ее. За тот взгляд, как у побитого котенка. За те слова, как у всепрощающей мученицы. За невинные жесты, за верность, за любовь, за бескомпромиссную отчаянность, с которой она боролась за меня. Точнее, за нас. Все это было напрасно. Да и своей жертвенностью она только сильнее показала мне мою гнилость.
Первые недели после Нее были для меня адом, ежесекундно поджаривавшим меня на костре из моих собственных пороков. Но тот, кто сказал, что время лечит – был человеком с головой. Время пусть и не вылечило, но значительно освежило голову, приведя мысли в более или менее стройный порядок. Я убедил себя, что поступил правильно. Для ее блага. Ведь если она будет в порядке (а она, конечно, будет, ведь ничто в этом мире не вечно, особенно недолговременна так называемая любовь), то и я как-нибудь переживу все это.
Я не остался в Вольтерре. Конечно, я мог жить там, как ни в чем не бывало, и никто из Вольтури даже не догадались бы, что я сделал с ними, точнее с их памятью. Но я не хотел. Там было сносно только первое время, когда я постигал устройство Вселенной глазами Аро и компании, которое было так отлично от взглядов на жизнь Калленов. Но потом от слов «правило, власть и закон» меня стало тошнить, и я ушел. Да и, наверное, я не мог не уйти. Вольтерра стала прочно ассоциироваться с ней (черт бы побрал эту сладкопахнущую колдунью – нет в мире родных мест, которые она бы не отравила своим присутствием!), а эти ассоциации были отнюдь не из приятных. Глядя на старинные потертые временем и стихиями стены старого города я не мог отделаться от видений ее – одинокой, разбитой и униженной, бредущей куда глаза глядят после того, как я буквально вывалял ее в грязи…
Я знал, всегда знал, что это было непростительно жестоко по отношению к ней. Особенно часть с Дарьей. Я знал, что это было малодушно, низко и подло с моей стороны. Но я также знал, что это был единственный шанс отвратить ее от меня. Ударить по самому больному. И я сделал это. И не спрашивайте меня почему. Точно не потому, что я такой аффигительно-жертвенный.
Я вздохнул и чертыхнулся. Черт бы побрал ее и эту заметку. Они обе снова вернули меня в прошлое. В прошлое где была Ренесми и был я, как если бы я еще недостаточно много раз проигрывал сцены из нашей жизни в своей голове.

- Дэниэл, - прошептал голос так тихо, так жалобно и умоляюще, что я был уверен – это очередная из галлюцинаций моего воспаленного сознания. С каждым разом мне становилось все сложнее переносить их. Галлюцинации преследовали меня: то смеясь, то шепча ласковые слова, то, что было самым ужасным, крича. Крича, как кричала Она, когда я совершенно одуревший от жажды пил ее кровь.
Чтобы не позволить недугу снова вцепиться в меня, я сделал вид, что не расслышал его. Уставился в свой стакан, в котором густела чья-то кровь, сосредотачиваясь на монотонном бормотании бармена.
- Дэниэл, - произнесла галлюцинация снова. Так же жалобно и тихо, но уже не умоляюще, нет. На этот раз в ней проскользнули призрачные нотки радости. И не успел я осмыслить их, поддаться их мелодичному звучанию, как галлюцинация приняла совершенно устрашающие, доселе немыслимые, масштабы – она смогла сымитировать прикосновение. Легкое, теплое, осторожное и почти невесомое касание маленькой ладошки к моему плечу.
Я замер. Конечно, я замер. Мышцы по привычке мгновенно отозвались на нежное прикосновение, точно воспроизводящее те другие, которыми Ренесми касалась меня до того, как я выпил ее.
- Дэниэл, - снова услышал я. И на этот раз галлюцинация не только точно передала интонации Ренесми, но и затаила в словах слезы, отчего содержимое моего желудка сделало сальто от внезапно возникшей нервозности. Я ненавидел, когда она плакала. Это заставляло меня чувствовать себя последним подонком. Ну, то есть, еще хуже. Последним из всех последних. К слову, им я и был. – Я так долго искала тебя.
Голос дрожал. Сиплое дыхание поддерживало его. И я больше был не в силах терпеть эту муку. Я отставил стакан и начал поворачиваться. Медленно, как в кино, в замедленной съемке особо важных моментов. А этот момент и был важным. Он должен был показать, свихнулся ли я окончательно, или случилось невероятное и Она действительно пришла.
Она была прямо здесь. Даже ближе, чем я мог себе представить. Выглядела галлюцинация как живая, только более худая, более изможденная и болезненная Ренесми. Она выглядела плохо. Как если бы перенесла какую-то смертельную болезнь и стояла сейчас на пороге смерти. И только ее глаза жили на осунувшемся сером лице. О, ее глаза. Она смотрела на меня в упор этими глазищами. Они были так же красивы как ее голос. Они были огромными от охватившей ее гаммы чувств и влажными от застывших в них слез. Они были яркими. Они были чистыми. И они были такими колдовскими, что я почувствовал, как забурлила в жилах выпитая утром кровь безымянной жертвы.
Мне пришлось сделать вдох, чтобы отогнать эту сладкую муку прочь, растворить ее в пространстве, как раньше, и сбросить напряжение, но как только я сделал это – пряный, сладкий, одуряюще желанный запах проник в мои ноздри, разносясь по всему телу, затвердевая все мышцы, дразня все нервные окончания.
Осознание было подобно вспышке молнии. На мгновение я потерял дар речи, а потом единственное что я смог выдавить из себя, было:
- Ренесми? Какого черта ты тут делаешь?

Я не знаю, как вышло, что раздражение переродилось в нечто иное. Откуда вдруг появилась давно забытая беспечность. Не понимаю до сих пор, как созрело это решение – увидеть ее. Оно просто возникло, и я не мог ему сопротивляться. Даже не пытался. Я не собирался встречаться с ней лицом к лицу. Не знаю как она, но я не был к этому готов. Я хотел просто посмотреть на нее. Издалека. Увидеть ее в тот момент, когда сбылась ее мечта. Я заслуживал это, подарив ей ее. Ну, не конкретно ее, а саму возможность жить и творить. Я ведь оставил ее, чтобы у нее была такая возможность.
Выставка начиналась уже послезавтра. Вроде быстро. Но даже прежде чем наступит завтра, должна пройти целая вечность, как же дождаться послезавтра?
Я ничего не паковал с собой. Не бронировал. Просто ушел из дома в Гштааде. Добрался до Женевы и купил билет на первый самолет в Лондон.
Было странно быть здесь снова. Все эти месяцы я тщательно избегал Англии и всего, что с ней связано. Даже не понимаю, как та заметка о Ее выставке пробралась ко мне через все барьеры, которые я выстроил. Может быть, так должно было быть? Возможно. С недавних пор я стал фаталистом.
Я хотел поселиться в своем обычном отеле. Передумал, только когда был уже на полпути к нему. Мой отель? Что за шутка? Это был и ее отель тоже. После тех нескольких дней, которые мы провели с ней вдвоем, и в которые я впервые, по большому счету, узнал ее, отель уже никогда не был только моим. А жить в НАШЕМ отеле мне совсем не хотелось.
Не знаю, как я дотерпел до вечера 16 декабря. Не знаю, как получилось, что я в последний миг не одумался и не сбежал из Лондона. Логически, это было бы самым правильным решением. Но я не убежал. Остался. Сидел в затрапезном баре, глядя в окно, за которым мела белая пурга и думал о Ней. Это было неприятно. Думать о ней всегда было неприятно, потому что эти мысли неизменно возвращали меня к самому ужасному периоду в моей жизни, но в то же время так сладко-болезненно, что я позволил себе эту слабость.

- Я не уйду без тебя, - сказала она твердо, бесстрашно глядя прямо мне в глаза, будто надеясь этой бескомпромиссной уверенностью наставить меня на путь истинный.
- Мне что, написать тебе это на руке, чтобы ты не забывала? – произнес я язвительно, четко выделяя каждое слово. – Ты-не-нужна-мне!
Я увидел, как она дернулась, будто я ударил ее. Увидел, как ответная колкость готова сорваться с ее языка. Ну, давай же! Выйди из себя! Накричи на меня! Перестань быть такой невыносимо всепрощающей и понимающей! Перестань изображать святую! Веди со мной так, как и должна. Груби, презирай, ненавидь! Я почти убил тебя! Так отомсти мне! Отомсти!
- Давай пойдем куда-нибудь вместе… Вдвоем, - вместо этого сбивчиво прошептала она, полностью сбивая меня с толку.
- Ты боишься свидетелей? – хмыкнул я, стараясь вложить в свои слова столько яда и грязи, на сколько я вообще был способен. Я старался не подать вида насколько меня поражает ее поведение, насколько оно уже ослабило меня, насколько я готов… Насколько я готов броситься к ее ногам и молить о прощении. – Можешь не волноваться, до тебя никому нет дела.
Я знал, что причиняю ей боль. И я делал это нарочно. Чтобы когда она уйдет отсюда, теперь уже навсегда, у нее не было искушения вернуться. И у меня не было такого искушения тоже. После того, что она услышала и еще услышит здесь, она уже никогда не простит меня.
Она спросила меня о моем даре. Я ничего не ответил ей. Я не хотел пугать ее. Только не своим даром, который иногда пугал даже меня самого. В этот момент, когда я готов был на все, чтобы она возненавидела меня, я не опустился до такой низости и подлости, я не опустился до своего дара…
- Дэниэл, пожалуйста, не будь таким, - она сделала шаг ближе, а я отшатнулся от нее. Ну, уж нет, подходить ко мне? Так близко? Дурманить меня собой? – Не веди себе так, будто тебе все равно. Я знаю, что это притворство.
- А ты не думаешь, что притворством был тот год, что мы провели вместе? – спросил я.
- Это не было притворством. Это было любовью.
Я засмеялся. Засмеялся искренне. Любовь? Она совсем свихнулась? Любовь? Я изнасиловал ее, выпил ее кровь и бросил умирать! Где в моих действиях она увидела любовь?
- Любовь, Ренесми? Ни ты, ни я понятия не имеем, что это такое.
- Я люблю тебя, - сказала она бескомпромиссно, смотря мне прямо в глаза, делая шаг еще ближе, практически прижимая меня к барной стойке.
Я люблю тебя. Так просто. Я люблю тебя. Так откровенно. Я люблю тебя. Так бескорыстно.
Боже, Ренесми, что ты делаешь? Что ты делаешь со мной? Но главное, что ты делаешь с собой? У тебя что, напрочь пропало чувство собственного достоинства? Гордость? Самосохранение?
- Я люблю тебя, - повторила она. - Люблю тебя. Люблю.
- Хватит, Ренесми, - выкрикнул я жестко. Сил терпеть ее голос, повторяющий слова любви не было.
- Я люблю тебя. И я знаю, что ты любишь меня тоже. Именно поэтому ты ведешь себя так. Ты думаешь, так будет лучше, но это неправда, Дэниэл. Так не будет лучше. Будет только хуже.
Теперь она была совсем близко. Ее тело почти коснулось моего тела, заставляя меня мгновенно реагировать на ее близость.
- За все эти недели не было ни минуты, чтобы я не думала о тебе. Я искала тебя так долго. Я была в нашем отеле в Лондоне. Я была в Гштааде. Я была в Вашингтоне у твоей мамы. Я искала тебя везде. И я нашла тебя…
- И напрасно, - глухо сказал я, стараясь казаться равнодушным, но ее слова… О Боже, ее слова в почти поколебали непроницаемую стену холодности, которой я окружил себя. Они почти заставили меня сдаться…

Я опоздал. Намеренно. Давал ей и себе последнюю возможность еще что-то изменить. Хотя… Вряд ли она могла бы пропустить свою первую выставку, а я уже зашел слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Для дара Элис или Эдварда я был невидим, так что волноваться, что ее не отпустят, тоже было глупо.
Я нервничал. Ну не знаю, можно ли назвать это волнением, но что-то похожее определенно было. Это было… Как если бы воздух вокруг меня разряженно колебался и раздражал все мои нервные окончания, а я бы ждал и был не в силах что-либо изменить.
Я почувствовал ее еще из-за поворота. Я мог слышать ее аромат на немыслимых расстояниях. Да что уж там. Черт возьми, если закрыть глаза, я даже мог представить, что уже чувствую ее вкус на языке. Это нездорово. Наши отношения никогда не были здоровыми. И вот – очередное доказательство.
Когда я, наконец, увидел ее, я почувствовал, будто умер. Или наоборот ожил. Внезапно воротник рубашки будто стал чересчур тесным, а каменное сердце сжали дробильные тиски.
Она была красива. Естественно. Подбородок высоко поднят, плечи расправлены, волосы растеклись по плечам. Длинные серьги колыхались при каждом движении ее головы. Несколько минут я почти благоговейно изучал ее. Изучал все изменения, которые произошли в ней после нашей последней встречи. Она выглядела чуть более… женственной. Ну вы понимаете, округлой в тех местах, где это положено. Она выглядела румяной. Исчезли тени под глазами и мертвенная бледность. Исчезли синяки и ссадины на руках. Исчезло затравленное выражение из глаз. Даже походка изменилась. На своих десятисантиметровых каблуках она теперь плыла, будто по подиуму, а все мужики вокруг ничуть не скрываясь пялились на нее. Даже этот ее преподаватель-извращенец.
Я не мог не признать, она выглядела как королева. И я мог бы быть ее подданным вечность… Если бы я не потерял право даже на мысли о ней много месяцев назад.
Мне хватило совести скривиться в отвращении к самому себе. Неужели я надеялся, что она предстанет передо мной жалкой, замученной и глубоко несчастной девочкой, которой она была тогда, в нашу последнюю встречу? Я проклял себя еще раз, потому что понял – это было бы не так неприятно для моего эго, как видение ее – такой цветущей, счастливой и… о боже, так живой.
Я почувствовал себя слегка опьяневшим. От нее. Невероятно, что она спустя такое долгое время все еще способна делать со мной это… Это неподдающееся описанию действо. Пьянить без алкоголя, возбуждать без прикосновения, совращать без ласки.
Конечно, она не могла знать, что я наблюдаю за ней. Что я уже какое-то время рядом. Но какое-то извращенное животное внутри меня усмехалось, понимая, что ее нервозность, ее украдкие взгляды по сторонам, ее пальцы, теребящие подол – это все ее предчувствие. Ее предчувствие меня. Так всегда было между нами. Я украду эту фразу у Беллы, но скажу: мы были как магниты – я двигался, и двигалась она. Неосознанно. Иногда против воли. Но этого нельзя было изменить.
Я чувствовал себя как извращенец. Маньяк. Преступник, выслеживающий объект своей нездоровой страсти. Но я не мог остановиться. Я следил за ней, ловил каждое движение груди, когда она вздыхала, каждое движение головы и губ, когда улыбалась… Я знал, что она чувствует мой взгляд. Несколько раз я видел, как она резко разворачивалась, и смотрела будто прямо на меня. К счастью, я был надежно скрыт за темной ширмой.
Я никогда не был святым. Ни в детстве, когда дрался с мальчишками в приюте. Ни у Дэвисов, когда сбегал из дома. Ни в школе, когда прогуливал уроки. Я не был святым во взрослой жизни. Я пил. Курил. Занимался сексом. Я лгал. Я бросал. Я использовал. Я не следовал заповедям и нормам морали. Я вообще не следовал ничему. Только своим желаниям. Она же, конечно, всегда была ангелом. Взбалмошным, дерзким ангелом, отправленным на землю, чтобы покарать меня. Выпить из меня все соки, отнять волю и разум, чтобы осталось только одно – вернее одна она в мыслях, в поступках, в желаниях.
Когда она на некоторое время исчезла из главного зала, я не последовал за ней. Но смог, наконец, увидеть ее картины. Я был полностью покорен. Серия «Остров Эсми» была лучшим, что она когда-либо писала. Каждая картина была так глубока, так сильна, так наполнена темными переживаниями, страхами и разочарованиями, что заметить их было просто невозможно. И я внезапно почувствовал странную связь с ними. С картинами. И с ней тоже. Будто она вывернула мою душу наизнанку и изобразила на этих картинах. В клубистых грозовых тучах – боль, в бушующих метровых волнах – отчаяние, в темных красках – беспросветную горечь и крушение всех надежд, когда-либо озарявших мою жизнь.
Я смотрел на картины, когда почувствовал какое-то волнообразное движение в воздухе. Конечно, я сразу понял, что это. Кто это. Она возвращалась. Она возвращалась и об этом мне заблаговременно сообщал ее тонкий аромат.
Я едва успел ретироваться, когда она снова вошла в зал. Она остановилась у одной картины, обхватила себя руками и на мгновение замерла. Казалось, она полностью погрузилась внутрь пейзажа и не замечает ровным счетом ничего вокруг. Она была поразительна. Я не мог контролировать себя – я смотрел на нее во все глаза, изнемогая от желания коснуться ее. По-настоящему. Просто провести рукой по волосам, коснуться кожи, погладить платье. Это было неправильное чувство, но я ничего не мог с собой поделать. И она будто заметила это. Обернулась вновь так же резко, сразив меня встревоженным взглядом своих карих глаз, но не найдя ничего тревожного, вновь вернулась к своему созерцанию.
И я полностью отключился от реальности на время. Сосредоточился на ней, а на все остальное забил. А потом, сквозь монотонный гул светского общества, я вдруг услышал голос, от которого ярость затопила мое тело, и ее голос, от которого закружилась голова.
- Ты в порядке?
- Да, просто устала.
Она сказала это так, будто действительно устала, а потом сделала невероятное. Она повернулась. Улыбнулась. И прижалась всем телом к другому мужчине! К ублюдку Алеку Вольтури!
Спокойно, кричал я себе. Я приказывал себе. Пытался оторвать глаза от видения ее стройной фигурки, жавшейся в Алеку. Но я не смог. Как не смог успокоиться.
Когда я увидел ее в объятиях Алека, будто огненная волна ненависти застлала мои глаза, уши, рот и на мгновение я не мог ни видеть, ни слышать, ни говорить, ни чувствовать ничего, кроме ярости. Когда я пришел в себя, она снова была одна. Он оставил ее, но я не сомневался, что он вернется – это было понятно по тем эмоциям, которые легко можно было прочесть, когда я наблюдал за его лицом. Он был без ума от нее. Он был без ума от моей, да, черт возьми, моей Ренесми!
За время, прошедшее с тех пор, как я увидел ту заметку в газете, я перебирал в уме сотни возможных вариантов встречи с Ренесми. Возможных вариантов и колей, по которым теперь текла ее жизнь. Но ни одни из этих вариантов не допускал участия в ее жизни Алека Вольтури!
Это известие будто долбануло меня током. Я полностью перестал владеть собой и ситуацией. Поэтому я даже не заметил, как сделал шаг из своего укрытия. Понял, что пропал, только когда увидел, что она смотрит прямо на меня. Что она дрожит. Что в ее глазах вспыхнула паника, а рот приоткрылся.
Она выглядела испуганно. Но я нашел ее сейчас более прекрасной, чем за весь этот вечер. Отчасти потому, что это была первая эмоция, которую вызвал в ней я.
Казалось, мой мир перестал вертеться. Кровь, которую я выпил только вчера, перестала меня согревать. Холодные тиски сжали грудь.
Ренесми.
На этот раз ошибки не было.
Я снова был рядом с ней.