Я сажусь в такси и называю водителю адрес детского центра. Мысль отправиться именно туда, посетила меня неожиданно. Захотелось разнообразить сегодняшний день. Или сыграть на контрасте. Или убить время до вечера. Отвлечься. Найти занятие. Никаких благих побуждений. По крайней мере, я их не признала. Не разглядела. И не придумала другого места своего посещения.

Печально, когда никого нет. Когда не к кому прийти и просто поговорить.

Кто-то назовет это одиночеством, но одиночеством это становится только тогда, когда начинаешь нуждаться в чем-то большем, чем пустой холодный номер. И, когда перспектива провести день в четырех стенах, если не пугает, то уж точно действует на нервы. До этого момента это всего лишь образ жизни.

Так вот, кажется, я очень близко подошла к границе между «образом жизни» и «одиночеством». И даже занесла одну ногу, чтобы ее переступить.

У меня в руках папка с бумагами, которую оставила Элис, и я внимательно их читаю на заднем сиденье. Кропотливо перелистываю тонкие листы, вникаю в строчки. Как в древний манускрипт, сулящий мировое открытие в области науки и всеобщее признание.

В каком-то роде так оно и есть. Открываю для себя неизведанные стороны своей жизни и признаюсь, что в ней не все так гладко, как мне бы хотелось думать. То есть помимо всего прочего, у меня еще и беда с прошлым, о котором я так самоуверенно забыла.

Чувствую как с каждой последующей буквой или цифрой у меня холодеет все внутри. Сжимается в тугой комок и подкатывает к горлу. Словно кто-то натягивает до предела очень тугую пружину и вот-вот готов ее отпустить. До максимальной отдачи. До визга, до крика, до зубного скрежета. От злости, обиды и ненависти.

С трудом разжимаю челюсти, давая отдохнуть онемевшим мышцам лица. Повторяю это упражнение несколько раз. Открываю и закрываю рот, как выброшенная на берег рыба, пойманная на крючок и с песком на брюхе. Правда, от подобного образа я все же далека и задыхаюсь далеко не от предсмертных мук. Выравниваю дыхание. Как истинный йог. Чуть ли не бубню про себя индийскую мантру об успокоении души своей. Но не для того чтобы действительно успокоиться, а чтобы хладнокровно выстроить план действий.

Но завтра, завтра я обо всем подумаю. Как следует, до мельчайших деталей. Сегодня только наброски, общие штрихи.

Наши с братом отношения не сложились, по-моему, с первых минут моего рождения. Он не хотел сестру. Он вообще никого не хотел, желая оставаться в семье единственным. И неповторимым. Это вроде бы даже какая-то наследственная черта – быть эгоистом до мозга костей. Она распространялась на всех, кто жил в нашем доме. Как бактерия. Вроде гриппа или кишечной палочки.

Мы с Джеймсом были просто обязаны ей заразиться. У нас не было для защиты от нее иммунитета в виде хоть одного любящего родственника, который смог бы смягчить суровые нравы нашей семьи. Мы росли детьми своих родителей. Не больше и не меньше. Поэтому никаких привязанностей, родственных чувств и прочей сериальной херни. Главная цель – занять собой как можно больше свободного пространства. В доме, в жизни, в будущем.

Родители хотели еще одного сына. Как конкурентоспособного элемента их строгой семейной системы. Это именно тот случай, когда дети не радость, а способ сделать солидное вложение в свое будущее, чтобы в старости получить хорошие дивиденды. Только расчет. Холодный и вдумчивый.

Я в чем-то им проиграла. Им всем. И не угодила. Прежде всего, по половой принадлежности. Особь женского пола, по определению, явление ненадежное и бесперспективное.

Переубеждать их в обратном не хотелось. То ли не хватало гонора, то ли все та же наследственная черта причудливо изогнулась и дала совершенно иной результат. Я просто ушла. А надо было остаться, чтобы быть хоть немного в курсе.

После смерти родителей мы остались с Джеймсом один на один. Но проведенные вдали от него дни, дали о себе знать. Я потеряла хватку и расслабилась. Совсем забыла, что это непозволительная роскошь. Пускать все на самотек.

Поэтому теперь я, не мигая, смотрю в белоснежные листы и ощущаю предательскую дрожь по всему телу. Счет закрыт Джеймсом Своном, а все деньги переведены на его имя. Мне интересно знать на каком основании. По какому праву. Да, и вообще какого хрена. Но это будут, наверное, последние вопросы, которые я ему задам. Потом. Когда придумаю, как до него добраться.

Элис была права по поводу неожиданного сюрприза. Однако это далеко не удар в спину. Это тот удар, который следовало бы ожидать. В нем есть все составляющие родственных традиций. Как привычка собираться всем вместе на Рождество. Кто-то наряжает елку под веселенькие мотивчики, а кто-то методично уничтожает друг друга. У каждого свое хобби. По душе и по возможностям.

Знакомое приземистое здание. С разбитым крыльцом и тоскливым цветом серых стен, темной крышей и белыми оконными рамами. Миллион таких же расположилось по всей стране на ничем не примечательных глухих улицах. В тени небоскребов и жилых кварталов. И просто в тени. Словно спрятавшись от стыда за густыми кронами деревьев, чтобы случайно не попасться на глаза тем, кто их не хочет видеть. Здания-невидимки. Люди-невидимки.

Выбрасываю в урну папку и, чуть помедлив на выщербленных ступенях, захожу внутрь. Запах, от которого меня раньше чуть не стошнило, теперь кажется знакомым. Он как будто приводит в норму все функции организма. Отвлекает от ненужных мыслей и возвращает сбившуюся планку жизненной позиции на место.

За административной стойкой меня встречает милая девушка. То есть она изо всех сил старается именно такой выглядеть, но ее улыбка то и дело сползает с губ, и она с большим трудом возвращает ее на место. Называю свою фамилию. Объясняю ситуацию. Возможно, очередная финансовая помощь. Может быть, просто помощь. Мне или вам. Вы не понимаете? Не трудитесь. Я и сама не в курсе, о чем говорю. Просто дайте немного времени для реабилитации. Ваших подопечных? Конечно, и их тоже. Спасибо, вы ничем не можете мне помочь. Я сама. Я сама. Вы не против?

Она не против. Она оценивает мой внешний вид коротким взглядом, равнодушно пожимает плечами, словно говорит «Делайте, что хотите». В ее записи занесено мое имя. Напротив него записана сумма пожертвования. Как и в любом другом месте, здесь тоже многое играют деньги. Они открывают двери и пускают внутрь, а уж хочешь ты туда зайти или нет – дело твое.

Не торопясь иду по узким длинным коридорам, замечаю рисунки и слабо им улыбаюсь. Я прохожу мимо палат, в которые некоторые двери открыты. Я вижу в них застеленные кровати, прозрачные трубочки капельниц и столики, заставленные медикаментами и детскими влажными салфетками. Сложные конструкции медицинских приборов и красочные книжки со сказками. Я вижу на полках застиранных зайцев, мишек, собак. С черными глазами-пуговками, испуганно следящих за мной. За каждым шагом. И только потом понимаю, что это не игрушки. Это ребенок. Девочка.

Растеряно останавливаюсь. Замираю. И, кажется, не дышу.

У нее светло-голубые глаза. Пронзительно голубые в обрамлении густых темно-рыжих ресниц. И только по цвету ресниц можно сказать, что она рыженькая, потому как волосы на голове у нее тщательно сбриты. Бледные тонкие губы, вздернутый аккуратный носик, острые скулы. Она настолько худая, что создается впечатление, будто ее кожа светится изнутри. Изможденная. Уставшая. Словно вот-вот упадет в обморок. Или умрет. Прямо здесь. В коридоре. На холодном полу. С большими голубыми глазами и лиловыми синяками на руках.

- Вам дальше, - видя мое замешательство, вдруг отзывается девочка и отводит взгляд. Голос у нее не звонкий, а хриплый. Глухой. В нем лишь отголоски заливистых детских нот. Слабое напоминание.

- Что? – я неловко перекладываю сумку в другую руку. Но и не думаю шевелиться. Стою себе на месте и смотрю на это человекоподобное существо. То ли в шоке, то ли в прострации.

- Я говорю, дети дальше, - терпеливо повторяет она с таким пренебрежением, будто сама к категории «детей» не относится. Но ей лет шесть, не больше, а глаза уже тусклые и безжизненные. Мне становится не по себе от этого. Хочется передернуть плечами и как-то исправить картинку, представшую передо мной. Раскрасить ее. Наделить теплом и светом.– Маленькие. Совсем. Вы же их ищите? Если приходят, то только за ними.

Нет. Не ищу. Это уж точно.

- Нет, - эхом повторяю я свои мысли.

- И они тоже не нужны, - довольно соглашается она и одергивает выцветшую сорочку. – Никому.

Ситуация, требующая моральной отдачи и каких-то слов. Самых простых, но способных поддержать и как-то успокоить. Не переубедить, а всего лишь отвлечь. Тут не подойдет жалость или сочувствие. Лишь полное проникновение в самую суть, намеренное погружение в вязкое болото реальности.

Беру ее за руку, сжимаю тонкие пальцы и веду внутрь палаты. Мы садимся на низкую койку друг против друга и молчим. Я не знаю, что говорят в таких случаях. Я не знаю, о чем говорят в таких случаях. Такой случай вообще первый раз в моей жизни. Поэтому я начинаю сначала. Спрашиваю ее имя.

Прежде, чем ответить, она с интересом смотрит на меня. Но даже интерес у нее вялый, будто из последних сил. Слабый рывок из безразличия, как из зыбучего песка.

Ренни. Полное имя Ренесме, но все зовут ее Ренни.

- Я буду звать тебя Несси, хорошо?

Она пожимает плечами. Безразлично.

- Можно подумать, ты придешь еще раз.

- Приду, обязательно приду.

Ее губы растягиваются в робкой улыбке.

- Тогда, хорошо.

Я спрашиваю ее про рисунки. И про то, любит ли она рисовать. Я спрашиваю про ее любимые игрушки и любимое занятие в свободное время. Я спрашиваю, какие животные ей больше нравятся, и какое время года. Я спрашиваю обо всем. А сама только и думаю о словах Джейка, произнесенных в прошлую нашу встречу. Лейкемия. Операция. Не помогла. И не понимаю, почему. Почему так. Почему этому ребенку не повезло с самого рождения. У нее нет родителей и дома, но судьба, видно решив, что этого недостаточно, решила добить ее еще и смертельной болезнью.

Несправедливо.

И, блядь, слишком жестоко.

Через час к нам заходит медсестра. Она делает Несси укол. Очередной. В исколотую, словно решето венку. И бросает короткий взгляд на меня.

- Она скоро заснет. Я думаю, вам пора попрощаться, - будто чувствуя за собой вину, поясняет она.

- Не уходи, - Несси хватает меня за руку и крепко сжимает. От действия лекарства ее глаза мутнеют. Внимание рассеивается. Голос становится тише, а слова лениво растягиваются на всех гласных звуках. Но сколько же в нем звучит доверия. Доверия к совершенно постороннему человеку. Исхудалое и болезненное, как и сама девочка, но такое яркое и беспомощное. – Я быстро. Подожди меня. Честное слово, я очень быстро посплю, ты только не уходи.

И я остаюсь сидеть на краю кровати. В тишине палаты. А она засыпает, но даже во сне продолжает сжимать мою руку.

Когда я выхожу из центра уже темно. Время около семи. И чувствую, что это уже поздно. Непозволительно поздно. Пока я еду на такси до гостиницы, пока стою в пробках, стрелки перебираются через цифру «восемь» и стремительно приближаются к девяти. Мне почему-то кажется, что я не успею добраться до места назначения первой. Потом это перерастает в уверенность. Чуть позже – в стопроцентную уверенность.

И так как поделать я все равно ничего не могу, предпочитаю опоздать по полной программе. То есть, расслабляюсь и даже перестаю нервно покусывать нижнюю губу. Мне не страшно, но я немного переживаю за свой мозг. Возможно, даже за его вынос. И последствия сего действия. Я больше не на грани. Я на тонкой леске над обрывом. И леска больно впивается в ступни. Один неловкий шаг, и мне светит долгое падение вниз. Куда бы я ни посмотрела, до какой бы не дотронулась мысли – все плохо. И вязко. И зыбко. Очень неуверенно и шатко.

Мне бы хотелось иметь хоть один форт спокойствия. Такой, где можно было бы отдохнуть. Морально.

Расплачиваюсь за такси и не торопясь иду к сияющим дверям гостиницы. На ходу поправляю юбку, приглаживаю волосы, стираю пальцем брызги грязи с носка туфли. Не потому что я хочу хорошо выглядеть, просто так привыкла.

Я привыкла к дорогим гостиницам. Машинам. Украшениям. Одежде.

Я привыкла к фривольной жизни. Красочной, как залп фейерверка. К искрящемуся шампанскому, белому порошку и экзотическим блюдам. Я знаю, какое вино, с чем пьют, и какой вилкой едят десерт. Я знаю, в каких платьях надо появляться вечером, а в каких днем. Какие духи использовать для романтического ужина, а какие для деловой встречи. Я разбираюсь в тонкостях этикета и ведения разговора. Я выучила все правила, чтобы быть своей в своем мире.

Все эти хитровыебанные правила закрытой системы. Закрытого общества.

Но я не имею представления, чем можно помочь ребенку. Что ему сказать и как успокоить.

Я не освоила азы самых простых отношений. Построенных не на деньгах или взаимной заинтересованности, а на человеческом понимании и отзывчивости.

За последний месяц у меня был мастер-класс по этим понятиям.

Нажимаю кнопку лифта и внимательно слежу, как меняются цифры на табло.

Новый раунд. Отсчет пошел. Выпрямляюсь и делаю короткий выдох.

Мои шаги по мраморной плитке коридора хорошо слышны в ватной тишине. Уверенные шаги. Не торопливые, но и не ленивые. Все в меру. Как в аптеке. Если прислушаться, я не спеша возвращаюсь в свой номер. После долгого, но не обремененного дня. Правильно произведенное впечатление – залог тщательно выстроенного образа.

Перед дверью останавливаюсь и ищу в сумке карту. Затем плавно провожу ей по замку и захожу в номер. Верхний свет погашен, в темноте отливает только тусклый настенный ночник.

Чувствую, что Каллен здесь. Чувствую легкий запах его туалетной воды. Вижу едва заметные следы его присутствия. Бокал с виски на столике, пепельницу, не затушенную сигарету.

Бросаю сумку, скидываю с плеч куртку и, не оглядываясь, иду в ванну. Вот тут-то, на пороге меня и застает его голос. Притворно ласковый. Тихий и спокойный.

- А ты не слишком торопилась, - замечаю его темный силуэт в отражении зеркала. Включаю воду. Расстегиваю молнию на юбке. Материал легко соскальзывает с бедер и падает к ногам. Перешагиваю. По очереди снимаю с ног чулки, избавлюсь от пояса.

Главное, не поддаваться на провокации.

Сделать вид, что ничего необычного не произошло.

Сдержаться от глупых объяснений. Оправданий. И уж тем более, извинений.

Замечаю, как бы между делом:

- У меня были дела, - прикрываю дверь в ванную - Мне нужно десять минут.

Передышки.

- Белла, - мое имя перекатывается на его языке. Неспешно и с чувством. – Оставь. Тебе давно нечего от меня скрывать.

Передергиваю плечами в неопределенном жесте. Жесте, включающем в себя все сразу. И «Да» и «Нет». И «Пошел ты» и «Как хочешь». Универсальном жесте безразличия.

- Ты не заказала ужин, - замечает он, явно желая подчеркнуть очередной мой промах. Но как-то без энтузиазма. Скорее, для галочки. Похоже, в его списке накопилось немало пунктов претензий ко мне, и указывать на каждый из них слишком затруднительно.

- Заведи себе экономку и пускай она заботится о твоем питании, - осторожно ступаю в душевую кабину и подставляю лицо горячим струям. Вода приятно окутывает плечи, скользит по спине. Согревает. Расслабляет. Освобождает.

- Ты и сама можешь с этим справиться, - в его голосе улыбка. Или насмешка. В общем, что-то такое, что заставляет меня вздрогнуть и упрямо напомнить:

- Я не экономка. И ты никогда меня не заставишь ею стать.

- Не надо так категорично.

Интересная у нас беседа складывается. Удаленная. Без поддержки зрительного контакта. И просто без какой-либо поддержки. Да и складывается то не слишком удачно. В который раз.

От любого другого мужчины я бы ожидала вполне конкретных действий. Действий, к которым эта обстановка благоприятно располагала. Секс в душе, например, но с этим, блядь, все не так просто. Ждать от него стандартных поступков, то же самое, что верить в существование воды на Марсе. Глупо. Однако от одной только мысли о такой возможности по телу растекается упругая волна возбуждения. Некстати. И не к месту. Но я и правда хочу, чтобы он сейчас зашел ко мне. Ничего не говоря, обнял. Без разговоров. Без предисловий. Только секс.

Врут, когда говорят, что физический контакт теряет весь свой смысл без душевной близости. Бывает и так, что этот смысл в нем можно обрести. Когда простое прикосновение другого человека лучше, чем его отсутствие. Если не привередничать и не ждать, чего-то большего. Простое прикосновение.

Несколько минут стою молча. Не шевелюсь. Слышу только приглушенное шипение воды. И больше ничего. Тишина ватная, пронизанная леностью вечера. Хрустальная. Очень нежная.

Медленно сползаю вниз по гладкой стенке. Утыкаюсь носом в колени. Капли собираются на волосах и ручейками стекают вниз. Прекрасное зрелище. Мне плевать, видит ли меня Каллен и что он об этом думает. Между нами прозрачная перегородка, а на самом деле, бетонная стена. Шириной в метр.

- С тобой все в порядке? – доносится до меня его вопрос. Даже без иронии. Но и без беспокойства. Так, больше для проформы.

- Вроде бы, - не очень уверенно отзываюсь я.

- Ты сидишь на полу.

- И что? – мой последний железный аргумент. О который можно разбить все, включая его терпение.

- Прекрати, - раздраженно огрызается он. - Заканчивай и выходи. Хочу с тобой поговорить.

Первый раз, когда бы мы могли сойтись в желаниях, сходит на «нет». Мы расходимся в кардинально противоположных направлениях. Говорить мне сейчас хочется меньше всего.

- Сегодня я была на оглашении завещания, - именно с этими словами я появляюсь в гостиной, завернутая в полотенце. Делаю несколько уверенных шагов к бару и наливаю себе бокал виски. Кубики льда приветливо звенят мне в ответ.

Сколько надо времени, чтобы взять себя в руки? Немного, если умеешь себя контролировать. Если ты не на грани истерики и в тебе осталось еще нечто такое, что способно поддерживать твою спину идеально прямой.

- Вновь обрела некогда утерянную независимость? – Каллен сидит на диване и при этих словах язвительно приподнимает одну бровь. Надо сказать, смотрится он великолепно. Вписывается всей своей натурой в интерьер и подходит к нему по стилю. Расслабленный, с холодной усмешкой на лице. В дорогом костюме и белоснежной рубашке. Чуть отрешенный, словно я своим присутствием отвлекла его от важных размышлений, но с горячим цепким взглядом, направленным на меня. И мне это нравится. Если особо не прислушиваться к нему, то по этому взгляду можно сказать, что я не пустое для него место. Сегодня. – Дальше последует тирада о свободе? Опережая дальнейшие твои рассуждения на эту тему, хочу сказать, что дерзай.

В его словах слышится, если не угроза, то точно предупреждение. При чем довольно откровенное. Игнорирую.

Не спеша делаю глоток из бокала, медленно к нему приближаясь. Шаг за шагом, пока не останавливаюсь прямо напротив него.

- Тебе нравится, когда с тобой трахаются из-за денег? – одно движение, и я оказываюсь у него на коленях. Лицом к лицу. По старой памяти. Чуть сжимаю бедра, так что чувствую прикосновение колючего материала к обнаженной коже. Как по нервам. В одной руке продолжаю сжимать стакан с виски, а другой быстро пробегаюсь по вороту его рубашки.

И в лучших традициях, Каллен не реагирует на меня. Никак. Совсем. Не делает ни одного движения навстречу.

- Если честно, мне плевать из-за денег или по каким-то другим причинам, - он чуть отклоняется назад и криво улыбается. – Ты помнишь, что я тебе говорил в первую нашу встречу? Так вот, сядь на свое место и внимательно меня выслушай, - и, видя, что я не шевелюсь, твердо добавляет. – Прямо сейчас.

- Может быть, у тебя какие-то проблемы? – поднимаясь, фыркаю я. – Трудное детство или отсутствие отца? Почему ты такой невыносимый?

- Нормальное детство, как у всех, - пожимает плечами он. – И никаких проблем.

Глоток виски. Глоток виски. Глоток виски. Уже сидя в кресле напротив. Закинув ногу на ногу. С сигаретой в дрожащих пальцах. И нарастающей злостью.

- Незаметно, - и еще один глоток виски. Для душевного равновесия.

- Белла, - Каллен продолжает улыбаться, глядя как я уничтожаю спиртное. – Когда ты так близко, мне трудно сосредоточиться, и мои родители здесь совсем не при чем. Когда ты попала к Ричарду?

Сложнее всего переключиться на последний вопрос. В данной ситуации. Мозг просто не желает ничего слышать. Он воспринимает слова как неразборчивый набор звуков. Пустых звуков. Он не дает активировать память и извлечь из нее хоть какие-либо данные.

- Не знаю, года два назад, - раздраженно отмахиваюсь я.

- Точнее.

- Может быть, три. Или около того.

- Кто-нибудь из твоих родных знал, куда ты подевалась?

Мне приходится прикурить еще одну сигарету. Нервно выпустить дым в потолок. Мне приходится призвать на помощь все свое терпение, чтобы не выругаться матом. Потому что все его вопросы полная херня. От начала и до конца.

- У меня только брат, а мы не очень-то ладим, чтобы перед ним отчитываться.

- Хорошо, - Каллен сдержанно кивает. Блядь, в нем столько спокойствия, что в пору вешаться. Он так внимательно на меня смотрит, словно мы сидим за столом переговоров или на допросе у следователя. Вывод напрашивается только один: если уж он решил поговорить, то так тому и быть. И никакие ухищрения не дадут сбить его с этого пути.

Дальше мои представления о допросе несколько расходятся с реальностью. Каллен протягивает руку и берет меня за лодыжку. Чуть сжимает пальцами и осторожно проводит ладонью по коже.

От неожиданности вздрагиваю.

- Потому что все эти три года ты находишься в розыске, - невозмутимо продолжает он. Его рука перемещается чуть выше. К коленям. Он медленно гладит мои ноги, подбираясь выше к бедрам.– Как без вести пропавшая, милая. Тринадцатого марта от твоего брата в местную полицию поступило заявление о твоем исчезновении. Пришло время признать тебя мертвой. Ты как-то говорила, что в тебя стреляли?

Риторический вопрос, на который не нужен ответ. Он вытекает из всего вышесказанного и как-то совершенно по-блядски сияет неутешительными выводами.

Вдруг Каллен резко притягивает меня к себе и шепчет на самое ухо:

- Я смог тебя удивить?

Если честно, не особо. Просто паззл в голове медленно и уверенно сложился. Деталь за деталью. И появилась картинка. Печальная такая. Безрадостная. Возможно, даже траурная. И насколько я понимаю, траур должен был быть по мне. Но это неважно. Сейчас неважно.

Я не открыла Америку и мне ее не открыли. Я не удивлена и не ошарашена. Так зачем же мне сейчас убиваться над поскудностью своего братца? Правильно, ни к чему.

К чертям летит мое полотенце. Туда же отправляется его рубашка. Ровно за моей показной неприступностью. Гордостью. Самолюбием. И еще чем-то там, что я лелеяла при каждой с ним встрече.

Глупо, конечно, было сопротивляться так долго. И бессмысленно. Потому что нет прекрасней минут, в которые ощущаешь себя желанной. И нужной. Хоть на какое-то время.

Только секс. Но это такой секс, когда забываешь обо всем, что творится за пределами стен. Даже если там конец света. Наводнение или Третья мировая война. Чтобы не происходило в той, другой реальности не имеет значения. Есть и Я и Он. А все остальное пустое. И будто бы незначительное.

Впечатление сохраняется ровно до первого спокойного и размеренного вдоха. А потом мир возвращается на свое место. Небо становится небом, а земля землей. Со всеми ее проблемами и катастрофами личного характера.

Появляется перспектива его скорого ухода. И я вроде бы не хочу о ней думать и придавать значения, но как-то приходится. Приходится ждать этого момента. Чтобы почувствовать горькую, как полынь обиду. Саднящую боль, растекающуюся по височным венам. Чтобы остаться одной. До следующего раза.

Смятые простыни, ночная тишина. Незажженная сигарета. Недопитое виски. Кажется, я ему уже говорила «Тебе пора, уходи». Как раз, когда мы перебирались из гостиной в спальню. Получилось даже язвительно. Хоть и из последних сил. На пределе.

Все равно, он не услышал. Или сделал вид. Оборвал мою фразу быстрым поцелуем. Не в губы – в шею. В место, где, как правило, бьется пульс. Но он бился у меня в истерике. Клинической.

А теперь действительно уходит. Собирается неторопливо и не смотрит в глаза.

И я не смотрю. Ни в глаза, ни на него. Все больше в стену. Будто она гораздо интереснее.

- Я позвоню, - уже на пороге.

Киваю.

- Не заставляй тебя больше ждать.

Киваю. Передо мной стена. С вычурной темно-красной шелкографией. Передо мной китайское панно с причудливыми изгибами цветов. В руках у меня незажженная сигарета.

А простыни все смяты. Потому что еще десять минут назад…

Короткий щелчок замка. И наступает свинцовая тишина. Часы показывают три ночи. И снова совсем нет сна. Прекрасное время, чтобы сходить в бассейн. А потом поужинать.

Одной.