Глава 7
Луны безжизненный свет

Приём проходил скучно, полностью оправдывая мои ожидания. С одной стороны, отсутствие сюрпризов не могло не радовать, с другой — я ощущал себя мумией, чересчур туго спелёнатой заботливыми бальзамировщиками и погружающейся в битум. За неполный час я бесконечное число раз принимался считать минуты и даже секунды. Ад. Мучительное томление. Даже школьник, пригнувшийся за партой и рвущийся домой, ожидал бы звонка с наименьшим трепетом, нежели я конца чёртова приёма. Моя душа намертво прицепилась к минутной стрелке часов. Сердце взмывало ввысь с каждым «тик» и гулко ухало вниз вместе с очередным «так». Тик-так. Шестьдесят раз. Шестьдесят крутых виражей на русских горках, что вымотали меня и практически довели до грани отчаянья. Жестоким часам было плевать на всё, и в особенности на моё нервное ожидание. Кажется, они наконец-то нашли того, кому давно хотели сказать: «Жалкий человечек, ты мнишь, будто создал нас, но ты бессилен и слеп». Я не спорил, молча хлестал дрянной виски, окончательно принимая факт своей пагубной тяги к спиртному. Если уж я собирался спиваться, то ни к чему было ещё и мучить себя угрызениями совести по этому поводу. А вдруг не всё потеряно? В том смысле, что я всё равно умру раньше.

— Эдвард Каллен! Вот так встреча!
— И не сказать, чтобы радостная, — бесцеремонно разглядывая оказавшегося по правую руку от меня типа, выплюнул я. Только этих пьяных бесед мне не хватало. В самом деле, как человек вроде меня сможет спать спокойно, если вечером никому не поплачется в жилетку? И мне «повезло» — жилетка, ведомая неизвестным навигатором, сама нашла источник соплей. Ко всему прочему, в жилетку был втиснут странный типчик неопределённого возраста с собранными в хвост длинными волосами и, судя по всему, с не менее длинным языком — у него прямо на лбу было написано, что он жаждет потрепаться, поделиться переполнившими извилины соображениями. Последнее обстоятельство не сильно-то меня радовало — я ведь собирался не слушать, я собирался жаловаться на жизнь. Но я попытался дать жилетке шанс. Впрочем, особого выбора у меня не было. Говоря, что особого выбора не было, я, конечно же, имел в виду — выбора не было никакого. Местный «бомонд» ещё не созрел для оказания всем страждущим сочувствия или первой психологической помощи. В этом смысле наполнявший жилетку неким содержанием типчик имел неоспоримое преимущество: он, судя по акценту, был европейцем, а, как мне известно, нет гуманней части света, чем старушка Европа. Оно и понятно, впадая в маразм, хочешь, не хочешь, а начинаешь всех жалеть.

— Джеймс. — Собеседник лучезарно улыбнулся (что, наверняка, далось ему нелегко, потому как лицо у него было совсем не предназначенное для подобного рода улыбок) и протянул руку. Глаза не улыбались. В них застыло очень странное выражение, и, не будучи специалистом должного уровня в физиогномике, понять его я не смог. Этот взгляд был как салат из десятка ингредиентов, хорошо перемешанных и мне незнакомых. Я бы сказал, что Джеймс о чём-то сожалеет или чем-то раздосадован, но сомневаюсь, что всё было именно так и столь прозаично. А может, он был всего лишь съехавшим с катушек маньяком.

Подумав секунд пять, стоит ли быть предельно вежливым с каждым встречным (тем более со съехавшим с катушек маньяком), я пришёл к выводу, что не стоит. Высокомерие — то немногое, что у меня ещё осталось. Последний булыжник из основания моего некогда монолитного эго. Я делал работу, я был практически лучшим, и я совершенно справедливо хотел, чтобы люди меня уважали. Уважение же предполагало наличие некой дистанции. Да и никакого желания жать руку сумасбродному мудаку я не имел.

Однако Джеймса моё поведение ничуть не смутило. Он снова улыбнулся — на этот раз менее оптимистично, зато более правдоподобно — и как ни в чём не бывало, продолжил:
— Я, кстати говоря, уже год за вами гоняюсь. Ищу, ищу, ловлю и не могу ухватить. — Тут он уже открыто засмеялся, видимо, посчитав сказанное охрененно забавной шуткой. — За вами не такие личности гоняются, но мне повезло — я оказался первым.

Я кисло улыбнулся. Ха-ха, вот оказывается, в чём была соль. Тупо и ничуть не оригинально. Если бы те самые «личности», о которых мы оба предпочитали умалчивать, не называя никого конкретно, за мной гонялись, то я бы давно гнил в тюрьме. За мной, несмотря ни на что, всерьёз не гонялись и ловить не хотели. Каждый чётко зазубрил свою роль — жертва удирает, охотники делают вид, что гонятся, поднимая много шума и пыли, тем самым вызывая приступы паники у своей добычи, но ничего, по сути, не предпринимая. Если, конечно, не считать великим свершением присвоение выделенных на спецоперации средств. Итак, я убегал, а «хорошие парни», стоящие на страже сна и спокойствия человечества имели деньги честных, но туповатых и слегка индифферентных ко всему, что не касается платных кабельных каналов и не подпадает под «юрисдикцию» холодильника, налогоплательщиков. Со стороны наша инсценировка смотрелось очень даже эффектно. И заодно я мог не тратиться на услуги пиарщиков: имидж мне создавали враги. Не удивлюсь, если мной пугали непослушных детей — вот не будешь спать, придёт злой дядя и подарит тебе автомат, и станешь ты талибом. Просто поразительно, насколько некоторые обыватели не разбираются в подобных вопросах. Либо они настолько дорожат своей устоявшейся спокойной жизнью, что у них напрочь отшибает мозги от страха.

Одно меня волновало — в последнее время всё стало потихоньку сходить с накатанных рельсов, заставляя убегать и бояться уже не в шутку, а всерьёз. Это ощущение не было вызвано конкретными действиями властей, но было продиктовано неким внутренним чувством самосохранения. Сидевший внутри меня предсказатель судьбы вовсю трубил о приближающейся опасности, наглым образом умалчивая, об опасности какого рода шла речь. На всякий случай я удвоил бдительность и уже откровенно стал шарахаться от каждой тени, выныривающей из-за ближайшего угла, и от каждого трепещущего листочками на ветру куста. Кто знает, вполне возможно, кто-нибудь в верхах решил украсить грудь орденами, вопреки устоявшимся правилам, стремясь повысить собственные рейтинги, избавив мир от суперзлодея, от мистера Смерть. Я ведь не мог знать всего. Но, думается, уже назревала ситуация, в которой игрокам придётся пожертвовать Эдвардом-пешкой, стремясь свести результат партии хотя бы к ничьей. И это будут не забавы, это будет настоящая травля. Я мог бы так никогда и не узнать, в чём они меня обвинят, но уже тогда знал, что обвинят уж точно.

— Слышал, один небезызвестный департамент вас потерял. — Джеймс лукаво улыбнулся. И я вынужден был признать, что из раза в раз его мимические экзерсисы выглядели всё менее приторно и всё более натурально. — Надолго ли?

Визит парней из DEA, к моему величайшему огорчению, не прошёл незамеченным. То, о чём я полагал, неизвестное ещё никому, давно стало достоянием общественности и даже в виде слухов докатилось до какого-то пустозвона.

Я несколько растерялся и не сразу смог сделать выводы. Происходившее там и происходившее здесь внезапно обрело точки соприкосновения, тем самым внося хаос и неразбериху в отлаженный механизм поставок и в мою голову в целом. У меня появился единый враг на трёх континентах. Вот и всё что я придумал. Иного объяснения не существовало в природе. Разнести весть о моей «проблеме» мог лишь человек, всё организовавший и, следовательно, обладавший информацией. А Джеймс был не так уж глуп, как хотел казаться. Стоило приглядеться к нему повнимательнее. Стоило, но не было сил. Хреновое оправдание для человека, который хочет жить, но я не мог себя заставить думать ещё и об этом. Я практически готов был умереть, лишь бы мне уже дали умереть спокойно.

— Само собой, я не буду говорить, от кого это слышал. Я, мистер Каллен, предпочитаю общаться на иные темы.
— Не стоило и начинать. — Первый испуг, вполне естественный в подобной ситуации, прошел, и я смог с самым безразличным видом добить очередной стакан виски. Если успею умереть от цирроза печени, это будет очень и очень неплохо. Выстрела в голову я уж точно не переживу — загнусь от огорчения и осознания того, что торговца оружием застрелили. Вот это была отличная шутка, и я не сумел удержаться от слабой, но весьма ядовитой ухмылочки. Джеймс впервые за всё время нашей странной беседы нахмурился, забывая про весь свой богатый ассортимент улыбок. Этот парень явно не терпел конкуренции и считал себя самым остроумным.
— В самом деле, сегодня очень весело. Все эти пляски на костях, — раздражённо бросил он, не упуская возможности картинно обвести зал рукой — когда ещё такой шанс покрасоваться выпадет. И мне бы смолчать, но я не удержался, выплёскивая осадок, оставшийся от пережитого страха, и заодно выказывая, как сильно успел набраться.
— Ради Бога, не нужно трагедий на пустом месте. Какие, на хрен, пляски. И вообще, это их кости, пусть делают, что вздумается. Ненавижу, когда люди говорят банальности, — прикладываясь к новому стакану, самым ледяным тоном, на который только был способен, выговорил я. — При этом им, как правило, до всего сказанного и дела нет. Вам же плевать на все эти кости. Они вам безразличны в той же степени, что и мне.

Я ведь не мог сказать первому, подвернувшемуся под руку типу с нечитаемым взглядом и тараканами в голове, что всего час назад сам думал о грядущем торжестве, как о валтасаровом пире¹ или, по крайней мере, как о чём-то до ужаса напоминавшем мне валтасаров пир. Праздник у края пропасти. Разумеется, всё закончится не сегодня, и будет много бессмысленных попоек, и веселье, быть может, потечёт полноводной рекой, разбавленной дрянным алкоголем с вьющимися в вышине никотиновыми дымками. Но когда-нибудь актёры выйдут на сцену, даже не догадываясь о том, что разыгрывают самую последнюю и самую драматичную сцену. И я выйду вместе с ними. Более того, я знаю, что выйду первым, и яркое солнце на миг поблекнет, забитое вспышкой отлетающей души, отдавая таким образом последнюю дань моей загубленной жизни, прощая мне все глупые пьянки, оплаченные чужой кровью. А пока что я собирался плясать на чужих костях и пировать, в то время как другие умирают. Вернее, делать вид, что танцую и ликую. Признаваться в притворстве, пускай даже самому себе — опасная затея, всё равно что добровольно класть голову под нож гильотины. Кто не с ними, тот против них. Лучше уж не вылезать и тем более стоит воздерживаться от подобного рода бесед после первой же опрокинутой рюмки.

— Мне люди не безразличны. — И насколько я мог судить, Джеймс свято верил в ту чушь, что сам же сочинил. Иначе какого хрена у него появился злой блеск в глазах и побелели стиснутые в кулаки пальцы. — Неважно, чьи конкретно кости. Речь идёт о людях и человечестве.
— Где вас научили такой херне? Это ж надо. Люди? Человечество? — После каждого слова, желая усилить всю заложенную в них злобу и язвительность, я делал неторопливые глотки из стремительно пустеющего стакана — ещё чуть-чуть, и я не смог бы наблюдать за своим омерзительным отражением, время от времени плывущим по золотисто-волнистой поверхности. — Речь никогда не идёт о человечестве. Речь идёт всего лишь о чьих-то интересах. Моих интересах, например, и интересах нашего расчудесного президента, который, ко всему прочему, соизволил нас сегодня накормить, напоить и слегка развеселить, разогнав хандру. Более того, человечество прекрасно себя чувствует, и ни один тип не станет хуже засыпать по ночам от осознания происходящего. Вся эта возня никого давно не трогает. Постреляют и разойдутся. — Я философски махнул рукой, выплескивая выпивку из только что взятого полного стакана. Чёрт возьми, но я их уже даже и не пытался считать.
— Вам плевать, что умирают люди? — Будь он электроприбором, давно бы сгорел, напряжение явно превысило триста восемьдесят вольт и всё продолжало нарастать. — Знаете же, что вы им смерть продаёте?
— Так меня зовут — торговец смертью. Не волнуйтесь, я в курсе, сколько патронов и автоматов продал. Я знаю, зачем у меня их купили, и не тешу себя иллюзиями насчёт местной медицины. — Я хмыкнул. Медицина, конечно, паршивая, но вот знахари у них весьма компетентные. Едва я только ступил на сию землю грешную, сразу же отправился к одному из них, лечившему меня около года назад от отравления. И только благодаря этому безграмотному одетому в какое-то рубище старику я мог безбоязненно держать стаканы одинаково легко как в как левой, так и в правой руке. Мои пальцы снова были нормального размера и нормального цвета. — Думаете, если не продавать им оружие, они перестанут умирать? — Я специально сказал «они», подразумевая, конечно же, не только либерийцев. Я имел в виду всех. Всех своих сепаратистов, борцов, повстанцев и воинов во имя всякой там херни. Может быть, мне стоило устыдиться, но я давно перестал интересоваться, за какие такие идеалы воюют эти люди. Они были покупателями, потребителями, а я парнем по другую сторону прилавка. Так зачем мне чужие знания, а заодно уж и сопутствующие им многие печали? Умножающий познания, умножает скорбь — это я хорошо усвоил ещё лет десять назад.
— А вы думаете, что не виноваты? — Поспешил вклиниться в мои мысли Джеймс.
Как же я устал от этого идиотского вопроса. Устал объяснять другим, что ничего не поправить и не изменить. Не мне и не в этом столетии. Всему своё время, а пока люди хотят убивать, я буду бессилен что-либо сделать. Согласен, трудно забить гвоздь, не имея молотка но, в конце концов, гвозди забиваются не только молотками. Было бы желание, забить можно и голыми руками. А желание убивать у людей всегда наличествовало.
— Дышите глубже и не принимайте всё слишком близко к сердцу. Думайте об этом как о спектакле, который, ко всему прочему, идёт по заранее написанному сценарию. И идёт он для зрителей, насытившихся хлебом и жаждущих обещанных зрелищ. Чем больше кровавых стычек и кровавых плясок, тем лучше. — Я пожал плечами. — Смотрите на вещи шире, и вы всё поймёте.
— Но смысл? — Слегка дезориентированный новым поворотом нашего разговора, спросил Джеймс. Все расставленные им ловушки не сработали, и он это, наконец, понял, умело подстраиваясь под новые правила и избавляя меня от необходимости лицезреть его мерзкую улыбку на пол-лица — лица, не предназначенного для улыбок.
— Смысл в том, чтобы втискивать в перерывах рекламу.
— Причём здесь это? — Он не понимал. А я не считал нужным что-либо объяснять и тем более пытаться себя оправдывать. Для меня всё было проще простого и объяснялось, в первую очередь, потерей духовности.

Когда-то у людей были храмы и церковные службы. У них был Бог. И люди считали нужным для себя верить и искать утешения в молитве. Но с тех пор минули сотни лет, и что-то в мировом порядке надломилось. С недавних пор со всеми проблемами рода людского ринулся бороться телевизор. Поистине неравноценная замена и самая жестокая шутка мирозданья. Как бы там ни было, новыми пастырями стали бойкие молодые люди с хорошо подвешенным языком в аккуратных костюмчиках, лезущие на баррикады красотки в камуфляже, задорно отплясывающие подростки и туповатые герои блокбастеров. Людские страхи больше никто не пытался излечить или объяснить, подобное излечивали подобным. В конце концов, телевизор не способен был ничего заполнить, потому что не способен был созидать, а способен лишь был сгущать имеющиеся фобии общества. Способен был проникновенным и убедительным голосом говорить изо дня в день, из одного выпуска новостей в другой такие успокаивающие слова — тебе плохо, дружище, но есть миллионы людей, которым ещё хуже. Смотри же, вот оно, то, что ты и хотел увидеть: насилие, кровь, опустившиеся тринадцатилетние наркоманки, мальчики, зарабатывающие своим телом, войны и злой дядя, торгующий автоматами поштучно и оптом. Этим зловонным дерьмом заполнилась душевная пустота и кое-как утолился духовный голод. Люди в большинстве своём смирились и привыкли. Ящик стал отпускать грехи. Не нужно было особо напрягаться, не нужно было пытаться в чём-то разобраться, не нужно было стремиться к лучшему. «Ящик» всё равно будет любить всех такими, какие они есть. Мать вашу, не нужно было больше вставать и тащиться в ближайший храм. Получай индульгенцию сидя на диване. Прямо сейчас и за смешные деньги. И кто-то должен умирать, чтобы остальным спалось спокойнее. Одна только беда — каждый выпускающий редактор хочет, чтобы в его-то эфирное время подохло больше всего народа, ну или хотя бы пострадало. Больше боли! Больше аудитория! Больше крови! Больше насилия! Больше денег! Больше плясок на костях! Больше! Ещё больше! Этот конвейер уже никому не остановить, ведь он всего лишь часть целого производства с множеством цехов и подразделений.
— А мрачного злодея, по вашему мнению, случайно слепили из Эдварда Каллена? Эдварда Каллена, что невинен, как младенец, и непорочен, как девственница. — Так и не дождавшись пояснений с моей стороны, Джеймс поспешил сделать собственные выводы. Благо, они лежали на поверхности и так и напрашивались на язык, хотя и были абсолютно неверными.
— Да простит меня Господь, но девственницы бывают разные и о непорочности некоторых из них говорить не приходится. В такое время мы живём, добро не всегда добро, а зло порой это единственный выбор.

Я видел, что сумел довести Джеймса своими словами до грани, и он готов был не только меня прилюдно оскорбить, но и, пожалуй, даже ударить. Мне показалось, что он уже заносил руку, но в последний момент успокоился и так и не влепил мне пощёчину. Заслуженную и, несомненно, болезненную. Из всего этого я сделал неутешительный вывод — эге, да этому типу от меня что-то нужно. Что-то, несомненно, важное, стоящее немалых внутренних треволнений. Подтверждая мои самые худшие опасения, Джеймс примирительно улыбнулся, натягивая на лицо знакомую маску добродушного идиота, и поспешил сменить тему. Сказать, что я напрягся, значило бы попросту назвать солнце луной. Но деваться мне было некуда — устроить публичный скандал или уйти в самом начале приёма было бы равносильно тому, чтобы плюнуть Слесарю в лицо и после похвалиться своим поступком перед целой толпой экзальтированных зевак. Я должен был смириться и пережить несколько неприятных часов. Оставалось надеяться, что эти муки пойдут в общий зачёт и будут занесены в книги небесной канцелярии.

Мы немного поговорили ни о чём. В том числе, о какой-то неизвестной мне фотомодели с хорошо запоминающимся именем — Наоми, и абсолютно не запоминающейся фамилией. Единственным, но самым разительным её отличием от прочих красоток был цвет кожи. Она была чернокожей. Я в жизни видал всякое, однако такое встречал впервые. Что-то в мировом порядке в очередной раз сдвигалось.

— Я думал, это враки. Ну, все эти слухи про Наоми Кэмпбелл, — сказал Джеймс, уподобляясь самым отвратительным бабам сплетницам. — Вот уж не знал, что он к ней натурально клинья подбивает.
— Он, это Чарли?
— А кто ещё, — продолжил удивляться моей неосведомлённости по части «придворной жизни» Джеймс.
— По мне так, у него есть все шансы эти клинья подбить и забить.
— Откуда бы вам, мистер Каллен, знать?
— Я и не знаю, — устало вздохнул я и, видя, как Джеймс уже открывает рот, спеша что-то возмущенно возразить, поспешил добавить: — И знать не хочу.
— С вами очень трудно вести диалог.
— Дело в том, что я мастер монологов.
— Я уже понял. Хм. — Джеймс на некоторое время задумался. Но моё терпение к тому моменту иссякло, и я не стал дожидаться очередных пустых слов.
— Что вам от меня-то нужно? Мораль прочитать хотите? Вы, наверное, играете роль отсутствующей совести его президентского величества или что-то в этом роде? Ловите торговцев оружием и сообщаете им, какие они все гады и сукины дети?
— Да нет. Я играю роль шута. — С надрывом в голосе и наигранной горечью патетично заявил Джеймс. Я бы подумал, что в нём погиб трагический актёр, но дело в том, что актёр это не погиб, он процветал и продолжал действовать мне на нервы. — Я шут. Какая насмешка мирозданья.

Новость на меня не произвела того впечатления, на которое Джеймс рассчитывал. Случилось это отчасти потому, что я всё ещё силился придумать достойный предлог, позволивший бы мне без вреда для себя свалить подальше и не мог адекватно воспринимать иную информацию, а отчасти потому, что конкретно на Джеймса мне было наплевать.

— Раньше привезённые из колоний чёрные дикари становились шутами при дворах блистательных монархов, теперь пришло время образованным европейцам примерить на свои забитые знаниями головы шутовские колпаки с бубенчиками. Кого-то смешит глупость, но почему бы Чарли не посмеяться над умом и теорией струн?
— Я вообще-то приехал сюда писать очередную свою книгу. Проводить исследования… хотя, какие к чёрту, тут могут быть исследования! И какие книги! Тут даже телефон не в каждом доме найдёшь. Обо всём прочем говорить не приходится. Да, тут и дома не дома, а одно название. Сущий кошмар, сущий.
— Значит, книгу вы, дружочек, не пишите? — Чёртов виски, он оказался коварнее, чем я предполагал. Его действие с каждой секундой уменьшало умственную активность и ослабляло самоконтроль.
— Не пишу. Но её якобы написание помогает мне тянуть деньги из спонсоров. Этим спесивым меценатам и в голову не приходит, что кто-нибудь сунется в такую выгребную яму по доброй воле и сможет сносно жить, не корчась в страшных муках, вдали от цивилизации. Они считают, что меня ведёт азарт истинного учёного, как когда-то вёл моего отца, но на самом деле… — Джеймс махнул рукой. — На самом деле я мотаюсь из одной дыры в другую просто так, без особой цели. Единственное, к чему я стремлюсь — не потерять свободу. Я не хочу ни перед кем отчитываться, не хочу, чтобы за мной следили и каждый мой шаг оценивали.
— Вполне похоже на цель.
— Цель, в моём понимании, это нечто, способное принести пользу не только индивиду, но и окружающим.
— Пусть так, однако, всё это очень миленько. Хотел бы я вот так же пристроиться. Вам тут лучше, чем девочкам из публичного дома.
— Да. — Джеймс усмехнулся, хотя по всему было видно — этому парню не до смеха. — Но чем больше я на всё это смотрю, тем труднее мне относиться к собственной жизни по-старому.
— Абстрагируйтесь.
— Как вы? Как все остальные? Все только и делают, что абстрагируются.
— Джеймс, вы ведь не кретин, каким хотите казаться и должны понимать — в одиночку ничего не изменить.
— Знаю. Знаю также, что соломинка способна переломить горб верблюду. Может быть, я не совершу неслыханного подвига, но я вполне могу сделать первый шаг в направлении, в котором пойдут затем тысячи и миллионы.
— Не пойдут. Вы снова несёте ерунду. Забудьте-ка всю эту херню. Скажите, наконец, за каким, за каким хреном, вы мне это начали рассказывать?
— Чтобы хоть как-то объяснить… подвести вас к нужной теме. — Джеймс замялся и даже слегка покраснел. Я с ужасом подумал, а уж не гей ли он и не собирается ли предложить мне все радости однополой любви, полагая, что тип вроде меня, должно быть, привык обходиться без женского общества и стал предпочитать мужчин.
— Что за тема? — Сдвигая брови и представляя, как это потешно смотрится на моей пьяной физиономии с разъезжающимися глазами, спросил я, и, кажется, в тот миг голос мой дрожал от ужаса.
— Я, мистер Каллен… я собираю… как бы точнее это выразить, взгляды людей на жизнь. Я всего-навсего хотел спросить, в чём для вас заключается смысл жизни.
— Да, вы, мать вашу рехнулись. Вот это отличная шутка. В самом деле. — Я не сразу сумел подавить приступ истерического смеха. Лучше бы он оказался геем. — О’кей. Вы хотели узнать, каков мой взгляд на жизнь. Так вот, у меня нет взгляда на жизнь. Тут не на что смотреть.
— Вполне ожидаемый цинизм со стороны человека… — Так и не узнав, каким именно человеком меня считает этот Джеймс, я поспешил его перебить:
— Поставим на этом точку. И не буду скрывать — вы меня допекли. Достаточно.

Таким образом, от дальнейшего разговора я спасся позорным бегством. Не таким уж оно было позорным, если принимать во внимание стоявшее на карте моё душевное здоровье. Вполне может статься, что этого самого здоровья давно уже и след простыл, но мне хотелось сохранить хотя бы сносную добротно смастерённую иллюзию. И совсем уж не хотелось вспоминать о только что произнесенных словах. Будучи тем, кто я есть, я давно отвык говорить правду и привык высказывать то, что лучше всего подходило к случаю. В такой стратегии был один минус — я забыл, что думаю на самом деле. Джеймс заставил меня вспомнить. И теперь я чуть ли не вприпрыжку нёсся к спасительным дверям, ведущим в просторный холл, где можно было бы не просто покурить, но и попытаться скрыться от негативных мыслей, заново возводя каменную стену безразличия вокруг сердца. А главное, у меня было несколько ценных секунд до той поры, пока сбитый с толку Джеймс опомнится и успеет что-либо предпринять, дабы вновь затянуть меня в сети тягостных бесед.

— Доброго вечера, мистер Каллен. — Я настолько выпал из реальности, что не сразу понял, где нахожусь и что кто-то держит меня за рукав. Невольно я дёрнулся, нитки жалостливо заголосили, натягиваясь подобно моим нервам.
— Да, мистер Каллен, у меня на родине это называется из огня да в полымя. Прости, у тебя было такое раздосадованное лицо. — Последовавший за этими словами смех сумел окончательно разрушить то ледяное оцепенение, что сковывало каждую мою клетку.
— Ещё бы, — вырвалось у меня. — Эндрю, тебя я, признаться, не ждал.
— Я такой же друг Чарли, как и ты. — Звучало это утверждение весьма достоверно, хоть проницательный взгляд говорил об обратном. — Покуришь со мной? Или предпочитаешь мрачно дымить в одиночестве, разыгрывая из себя разочарованного жизнью мудилу? — Он снова хохотнул. Шутник, мать его. Как бы там ни было, я согласился и покорно проследовал за Эндрю, через гулкий, пышно украшенный холл, на крыльцо, под своды могучего ночного неба, израненного звёздами. Эндрю неспешно достал сигареты, старенькую пластмассовую зажигалку, закурил, и, разумеется, от него не смог укрыться мой взгляд, обращённый в заоблачные выси.
— Для таких, как мы, звёзды это всегда дырки от пуль.
— Трагично. — Впрочем, никакой особой трагичности в моём голосе не было. Я давно смирился с некоторыми вещами и не считал нужным лить слёзы ещё и по пустякам.
— Да, — задумчиво протянул Эндрю.
Разговор, судя по всему, предстоял не из коротких, а присесть было негде, и я, не раздумывая, бросил на ближайшую ступеньку свой пиджак. После этого его можно будет только выкинуть, но трагедия состояла не в этом. Трагедия состояла в моём отношении к вещам и к тому, что мне было плевать на пару сотен или на пару тысяч американских долларов. В Либерии это выглядело как восьмой смертный грех. Впрочем, я мог бы отнести всё насчёт собственной гордыни. Как и полагается грешнику моя гордыня была непомерной.
— Твою ж мать, это напоминает романтическое свидание, — присаживаясь рядом и протягивая мне начатую пачку сигарет, как-то устало и безразлично проговорил русский. Так уж случилось, что моим главным конкурентом в Либерии был именно русский. По совести сказать, завали его Андрей Васильевич. Но выговаривать каждый раз непривычное словосочетание было тяжким испытанием для подручных Чарли-боя, и они сократили непроизносимое «Андрей Васильевич» до привычного англоязычного аналога — Эндрю. Забавно, учитывая, что я оставался мистером Калленом. Но даже это обстоятельство не заставило Андрея Васильевича начать собственную «холодную войну» против американского выскочки, — а ведь подобные досадные мелочи зачастую ранят сильнее, чем нечто важное. Эндрю оказался мудр. Видит Бог, вокруг нас и так было слишком много самых различных войн. К тому же и он, и я прекрасно знали — все «горячие точки» одному человеку не охватить и там, где не поспею я, поспеет Эндрю. Работы всё равно останется ещё на десятерых.
— Откуда тебе знать? Твоё последнее свидание с женщиной было лет сорок назад, — беззлобно подколол я.
— Тогда, конечно же, ты в этом больше понимаешь, твоё-то было всего лет двадцать назад. — Так же без злости в голосе отозвался мой собеседник. Начинать серьёзные разговоры всегда легче с пустяков. А если ещё и появляется возможность немного расслабиться и передохнуть, то почему бы не поболтать с приятным человеком о всевозможной херне.
— Сомневаюсь. Мне тогда было лет восемь.
— Прости. Но раз прошло всего десять лет, тогда выходит, что ты вообще специалист в этом деле.
— Да уж. — Глядя на складывающийся в причудливый узор дым от сигареты, усмехнулся я. — Меня, кстати, любовница бросила.
— Та блондинка что ль? Долго же она терпела, ты мог бы ей памятник поставить. Найди другую. В чём проблема-то? — Для Эндрю в его шестьдесят проблемы точно не было. Ещё лет пять назад я узнал, что у него были и жена, и дети. Но они постоянно проживали в Лондоне, где Эндрю появлялся хорошо если раз в месяц. А то и раз в полгода. К тому же, по словам самого русского, жена его была очаровательной хранительницей очага. А собранные в пучок волосы и пушистый махровый халат до пят это вовсе не то, чем можно привлечь внимание шестидесятилетнего мужика, даже при его фантастической тяге к прекрасному полу. Или, может быть, как раз поэтому.
— Не хочу никого искать.
— Пугаешь меня, мистер Каллен.
— Я, пожалуй, обойдусь шлюхами. Это будет, по крайней мере, честно и просто. Я устал.
— Нам ли тосковать об отдыхе и бороться за честь? — Вот он и прозвучал вопрос, что обречён был стать чертой, разделяющей глупости и серьёзный разговор.
— Видел, как этот шут гороховый тебя окучивает.
Я болезненно поморщился. Во-первых, потому что, пытаясь затушить окурок, больно ударился ещё окончательно не зажившей рукой о ступеньку. Во-вторых, напоминание о Джеймсе было весьма и весьма некстати. Оно, без преувеличения, было лишним.
— Достал он тебя своими вопросами?
— Вопрос был один.
— Дай-ка угадаю. — Закуривая новую сигарету, весело спросил Эндрю. Надо сказать, веселился он частенько. — Этот скоморох спрашивал о смысле жизни? Тебе повезло, в его анкете заготовлены вопросы и похуже. Этот самый нейтральный. Следующий был бы о том, как ты понимаешь любовь.
— На кой ему это сдалось, — отбрасывая окурок в сторону и наблюдая за исчезающей белой точкой, пробурчал я. Вовремя я сбежал. Разговоры о любви с Джеймсом — это было бы восхитительно и едва ли способствовало моему спокойствию.
— Говорит, что изучает людей или коллекционирует. Он вообще того, — Эндрю покрутил в воздухе кистью руки. — Его отец, тот был истым учёным, потратил почти все деньги на науку, а когда стало невмоготу, приставил дуло к виску, да и сыграл в ящик.

Следующие минут пять мы провели в дивной тишине, какая возможна только ночью и только вдали от дома — пусть дома у меня не было, но Либерия была мне совершенно чуждой страной, и её самобытность обостряла все чувства.

Каждому из нас было о чём подумать и о чём с тоской вспомнить. Хотели мы того или нет, но Джеймс забросил в наши защищённые бронёй цинизма — лучше защиты человечество пока не изобрело — души свои чёртовы вопросы. Их не так-то просто было искоренить или забыть. А ещё мне было безумно интересно узнать, что же ответил настойчивому прохиндею Эндрю. Каков был его взгляд на то безобразие, в которое мы оба оказались против собственного желания погружены.

— Иногда бывает так тошно, что хочется всё бросить. — Внезапно оборвал мои неторопливые и отстранённые мысли русский. — Сколько раз я думал, сейчас вдавлю педаль в пол, разгонюсь и… — он опять сделал рукой не лишённый изящества полукруг — и врежусь в ближайший фонарный столб. Потом отпускает, и я просыпаюсь утром с одной только мыслью: ещё один бессмысленный день, и мне предстоит его прожить. А вечером, особенно в удачные периоды, думаю, как же хорошо, что я жив, и как хорошо, что не позволил помрачнению себя захлестнуть.
— Я иногда начинаю думать, что это грёбаная война сломала мне жизнь. Хотя какое право у меня так думать? Я ведь не солдат и не генерал. И мне абсолютно всё равно, кто и зачем ведёт войну. Так какого хрена я себя жалею? — Я не был уверен, что он меня услышал. Так же, как не был уверен, что спрашивал у него. Это был вопрос не для русского торговца оружием. Слишком сложный, чтобы когда-либо найти на него ответ.
— Мы как два больных человека, пришедших каждый жаловаться на свои болячки. — Русский тяжело вздохнул. И, уж конечно, он был прав — у него свои сомнения и горести, у меня — свои, и не нам быть лекарями израненных душ.
— Пожалуй, так.
— А в чём смысл жизни, я не знаю. Прости, что не оправдал твоих надежд. Ты-то думал, что чем старше человек, тем больше у него ответов и у такого хрыча, как я, их должна быть целая россыпь. Однако истина такова, что чем старше, тем больше сомнений и больше вопросов.
— Я сказал, что смысла нет. — И видя, как разглаживаются глубокие морщины на лице Эндрю, озвучил мысль, одновременно пришедшую в наши головы. — Теперь мы как школьники после экзамена, сравниваем ответы. Поскольку ответы не сошлись, мы так и не сможем узнать, верны ли они.
— Если только не взломаем кабинет директора.
— Ну, это вряд ли. — Я усмехнулся.
Ещё пару минут мы задумчиво смотрели в ночную пустоту, не спеша продолжать непростые размышления.
— Человек смертен — таково мое мнение. Но уж если мы родились — ничего не поделаешь, надо немножко пожить…²
— Ты меня не обманешь. — Пепел с раскуренной сигареты обсыпался, а я всё никак не мог сделать затяжку. Нечто неизъяснимое волновало душу посильнее никотина и всяческих там смол. — Это не твои слова. Кто их сказал?
— Да не важно. — Отмахнулся Эндрю. — Один русский писатель. И он уже умер.

В самом деле, авторство слов не вызывало особого интереса. Важен был заключённый в них смысл. У меня как будто глаза открылись. Это был взгляд на жизнь не просто под другим углом, а взгляд с другой стороны. Не с позиции ведомого фатумом барашка на поводке, а с позиции сильного игрока, что с умилением в душе наблюдает за жалкими потугами противника вырвать победу. На лице игрока блуждает улыбка, и он милостиво позволяет себя обыграть, закрывая глаза даже на откровенное шулерство. Не судьба вертит тобой, а ты позволяешь ей станцевать этот танец. Всего-то и нужно, что разрешить себе жить.

— Нет, не нам отвечать на подобные вопросы.
— Но попытаться-то стоило. У меня ведь не так много времени, мистер Каллен, мне уже скоро шестьдесят пять, и нужно поспешить с ответами. Не хотелось бы умирать, так ни хрена и не разобравшись, что к чему. Загробное бытие, оно то ли есть, то ли его и вовсе не существует, поэтому не стоит откладывать на потом, а тем более надеяться на заготовленные разъяснения из уст Господа.
— Шестьдесят пять? Блядь, я-то думал, что тебе шестьдесят. — Мне бы стоило поразиться его взглядам на религию, но я удивился лишь его возрасту. Стоило ли упоминать, что выглядел он едва ли на свои годы. Слишком уж он был холёный. Этакий образчик успешного бизнесмена, которого хоть ночью подними, хоть утром застань за утренним кофе — на одно лицо. Спокойный, собранный и самоуверенный. Но не просто красивая раззолоченная пластмасса, а настоящий благородный металл. Каждое его слово железно, каждый поступок взвешен и просчитан.
— Ну, спасибо, ты здорово смог потешить моё самолюбие. Был бы я женщиной, умилился. Шестьдесят мне было пять лет назад, когда мы познакомились в Эмиратах. Время летит. Иэх.
— Да, — немного сбитый с толку, невнятно пробормотал я. Это был очень интересный феномен. Все истёкшие пять лет я свято верил, что Эндрю шестьдесят. И год назад и два ему, по моему разумению, было шестьдесят, и это, как говорится, не обсуждалось и не подвергалось сомнению или хотя бы поверхностному анализу, способному вскрыть нестыковки. Так словно бы каждый раз первого января истёкшие триста шестьдесят пять дней обнулялись. Но они-то суммировались. Я сам не осознавал, что время застыло. Ровно пять лет назад я перестал двигаться в его потоке. Я воспринимал всё происходящее не как непрерывную цепочку, а как хождение по одному и тому же замкнутому кругу. Теперь стоило бы признать, что траектория моя более всего походила на спираль, хоть витки её мало чем и отличались один от другого. Монотонное повторение одного и того же с незначительными ремарками в конце каждого поворота. Чуть легче или чуть труднее, чуть быстрее или чуть медленнее. Задачи изощрённее, но при ближайшем рассмотрении и их можно было разложить на простые знакомые подзадачи. И выходило так, что всё, чем я гордился было не столь уж грандиозным и столь непреодолимым. Я тупо копировал сам себя, не забывая похвалиться после очередного повтора.
— Это болото. — Я едва ли узнавал собственный внезапно утративший всяческие живые нотки голос. — Дни — как под копирку. Ночи — словно клонированные в пробирках. Даже я сам ничуть не поумнел и не изменился.
— Со стороны ты очень сильно изменился, мистер Каллен. Не в лучшую, кстати, сторону. — Эндрю спокойно выдержал мой растерянный и, чего уж душой кривить, недовольный взгляд.
— И что изменилось? — На ум сразу же пришли сказанные в порыве ярости Таней слова. Одно и то же. И тут было одно и то же.
— А ты посмотри на старые фотографии.
— Не уверен, что они у меня есть.
Эндрю только закатил глаза к бездонному либерийскому небу, словно бы призывая его в свидетели моей глупости. Но минуту спустя всё-таки достал бумажник и извлёк из отделения для мелочи небольшую довольно-таки истрёпанную фотографию.
— Да, я старомоден, но не так много у меня в жизни было друзей, да и вообще людей, о встречах с которыми приятно будет вспомнить в старости. Что бы там ни было, но ты … наверное, таким я видел своего сына. Не таким, как сейчас, а таким, каким ты был пять лет назад. — Впервые на моей памяти взгляд русского наполнился чем-то похожим на тоску. Как правило, тоской полнились лишь его слова, взгляд же оставался спокойным. Этаким тихим омутом, способным скрыть ни одну тайну. — Тогда не было в тебе всего того, что налипло сейчас. Тогда ты был хорошим человеком.
— Продавая оружие? Хорошим? — Само это слово применительно ко мне звучало если не дико, то просто неразумно, ещё более странно, чем весть о моём сходстве с образом идеального сына для торговца оружием из России. Люди не говорили мне такого. В том смысле, что я мог быть хорошим деловым партнёром, хорошим торговцем или хорошим собутыльником, с которым не совестно распить бутыль мансанильи³, но никогда я ещё не был назван хорошим именно как простой человек. Как Эдвард Каллен без своего громкого титула — торговец смертью. И не потому, что я пил, курил, без стеснения употреблял кокаин и матерные слова или путался с женщинами самой сомнительной репутации. И даже не потому, что от моего безразличия и грубости способны были отшатнуться самые прожжённые циники и подлецы. Никто не причислял меня к когорте хороших лишь потому, что и сам я был далёк от зачисления себя в их стройные ряды.
— Главное не что делаешь, а как на это смотришь. Тебе ли не знать — все мы заложники обстоятельств и порой нет иного выбора, кроме как грешить и замаливать грехи.

Эндрю протянул мне фотографию. А я не решался к ней прикоснуться, словно бы это были останки того Эдварда, что мог бы умереть пять лет назад. Словно это было нечто пронесённое из моего прошлого контрабандой, и теперь с меня за это нарушение строго спросят. Наказание мне грозило весьма жестокое. На какое-то время фотография зависла в ночном мраке, в заполненном неподвижным и ленивым воздухом пространстве, но любопытство во мне пересилило, и я почти что вырвал этот измятый кусок бумаги из рук русского.

Сначала я себя на фотографии не увидел. А распознав в субъекте с идиотской улыбочкой Эдварда Каллена, невольно хмыкнул. Рядом, на фоне голубого безоблачного неба Дубая стоял сосредоточенный и собранный Эндрю. Снимок был небольшим и не очень-то чётким. Но я вспомнил тот день. Вспомнил все мелочи, даже вспомнил, что держал в правой руке свои солнцезащитные очки. Вспомнил, как металлическая тонкая дужка впивалась в судорожно сжатые пальцы. И как будто вновь пережил тот миг, когда с ожесточением и остервенением оттирал отпечатки собственных пальцев на стёклах, а лёгкий ветер гнал прочь тяжёлый аромат лаванды. Мучительно не хватало слов, а новая случайная знакомая неспешно растворялась в прошитом цепочками неона воздухе. Я решительно потряс головой, отгоняя сентиментальные мыслишки и возвращаясь к фотографии. Придаваться мечтаниям о некоторых женщинах можно было бесконечно, но придаваться мыслям о себе можно было бы ещё дольше.

На первый взгляд ничего не изменилось, не считая неизбежных перемен за столь продолжительный срок. Сменился стиль в одежде, причёска. В остальном же это был тот самый Эдвард Каллен, который каждое утро хотел плюнуть из зазеркалья в собственное лицо. Малоприятный тип, что уж там говорить. Неулыбчивый, с непроницаемым взглядом. Увы, взгляд человека с фотографии разглядеть было не так-то просто. Учитывая, что смотреть приходилось, подсвечивая себе зажигалкой и при этом стараясь не подносить огонь слишком уж близко, чтобы случайно не спалить потрёпанную временем бумагу, задача и вовсе казалась непосильной. Но думаю, Эндрю подсунул мне фотографию с другой целью — он надеялся, что я вспомню. Вспомню себя, так же как несколько мгновений назад вспомнил свои новые ботинки первый Филипп Патек.

— Разницы не вижу, — честно признался я и, щёлкнув крышкой зажигалки, отдал фотографию Эндрю.

Тем не менее, завалившись глубокой ночью в свой коттедж, я первым же делом бросился искать старые снимки. Я искал не те вульгарные картинки с обложек и залитых глянцем или просвечивающих на солнце слегка сероватых страниц всевозможных вшивых газетёнок, стремящихся вытащить на свет божий скелеты из чужих шкафов и полоскавших грязное бельё на глазах у благодарной, заходящейся в экстазе, публики. Я искал что-нибудь более правдивое, что-нибудь способное прояснить загадку, оставленную мне Эндрю. Вполне могло случиться, что ничего удивительного я бы так и не обнаружил, но я хотел убедиться в этом воочию. Убедить себя уж не знаю в чём. В том, что всё нормально и ничего важного я не потерял, с упорством ишака волочась по своему замкнутому кругу и глядя лишь под ноги.

Искал я довольно долго, пока, наконец, не вспомнил про стоящую на рабочем столе рамку. Я и Слесарь. Такие неправдоподобно благодушные и приветливые. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что мы с ним друзья навек, чего, разумеется, и в помине-то не было, просто каждый считал нужным убедительно притворяться и не подбрасывать сплетникам столь вожделенных сахарных косточек, которые можно было бы обсасывать. Я неловко повертел рамку в руках, испытывая какое-то странное чувство омерзения, словно бы меня заставили выпить пару стаканов грязи, и я всё никак не мог избавиться от её отвратительного привкуса застрявшего в глотке.

Дрожащими руками я постарался достать из-под стекла верхнее фото, но ничего не получалось. И я готов был от отчаянья придушить себя собственными же руками. Сейчас все выпитые стаканы виски ровной шеренгой встали между мной и тем, чего я хотел. Не видя более иного выхода, я со всего маху швырнул рамку в ближайшую стену. Неодолимая преграда звонким фонтаном брызг опала на пол.

Постояв ещё какое-то время и прикидывая, стоит ли так глубоко залезать в отверстую рану ржавыми крючьями сомнений, я сделал несколько шагов, нагнулся и, не обращая внимания на осколки, так похожие на сказочных серебристых рыбок с острыми чешуйками, поднял обе фотографии. Ту, что с Чарли небрежно и даже с ожесточением швырнул на стул. Нижнюю, с отцом прижал к груди. Странный выбор для человека, который во всём привык винить именно отца. Но моё отношение к этому человеку не было столь однозначным. Оно было таким же, как бензиновая плёнка на поверхности воды. Хрупкая и переменчивая, с бегущими во всем стороны радугами. Я его ненавидел, я его не понимал, но я всегда искал его одобрения. Я винил, и я странным образом по нему тосковал. Я и прощал ему всю свою боль, и не мог смириться, помня о ней каждую минуту и не спеша сводить взаимные счёты.

Но речь шла не о нём, речь снова шла обо мне. И я поспешил к зеркалу, включая весь свет, какой только можно. Час или около того я неподвижно стоял, застыв в душном африканском воздухе, и сравнивал отражение с фотографией. Терпеливо, трепетно и въедливо, как археолог, силящийся найти в толще песков останки древней, давно погибшей цивилизации. Он и я. И пять лет между нами. Каждый день я видел это лицо, и каждый день на изображение старого Эдварда наносили новый слой, в точности повторявший все черты с каким-нибудь незначительным и неуловимым отличием. Пленки копились, наслаиваясь одна на другую, незаметно подменяя и корректируя и в итоге до неузнаваемости переврав мой собственный образ. Не то чтобы я был не я. Но уж совершенно точно я был не таким. Я таким не был пять лет назад. Каким именно я был, вспомнить не представлялось возможным. Моя гордыня, мои цели и мечты — всё вроде бы уцелело. Меньше иллюзий, меньше доверия к жизни, больше злых скептических ухмылок. Так нашёл я несколько углубившихся морщинок вокруг рта и в углах глаз. Но и только. Тот прежний Эдвард мастерски отрубил мне все пути к отступлению, замаскировав их и заметя следы. То, что наблюдательный Эндрю видел со стороны, мне оказалось не доступно. Я не мог разорваться и разделить себя на двух Эдвардов, не мог их сравнивать. Оставалось смириться со своим новым образом. Образом конченого ублюдка в глазах единственного человека, которого можно было бы назвать другом.

А впрочем, финального аккорда пьесы оставалось ожидать недолго.

***
Кризис случился через сутки. Следующей ночью. Часа в два или три. Сам не знаю, почему, но я вдруг проснулся, обрывая путы Морфея. Наверное, одна из проституток двинула меня ногой или просто повернулась во сне. И вместо того чтобы натянуть простыню и поспешить вновь окунуться в чёрные неповоротливее воды тяжкого забытья, я кое-как выпутался из всего, что было нагромождено поверх кровати — рук, ног, одежд и покрывал — и осторожно сполз на пол. Яркая полоска, сотканная из лунного сияния, тянулась от неплотно задёрнутых штор, разрубая комнату надвое. Пользуясь этим единственным источником света, я попробовал найти что-нибудь из одежды. Моё копошение разбудило одну из девиц, и она сонно поглядывала на меня блестевшим во мраке глазом, второй скрывали упавшие на лицо матовые пряди волос.

— Спи, — зная, что она меня не слышит, но полагая, что сможет истолковать всё правильно, прошептал я. Какое-то время мы продолжали смотреть в глаза друг другу. И я всё больше утверждался в мысли, что зря это затеял. Ничего от устроенной разгульной оргии я не получил. Конечно, я от души радовался, что всё благополучно разрешилось со Слесарем. Радовался, что выпутался из очередной липкой и сложной паутины, хоть и потерял экипаж. Но не было причин для огульного веселья. Не было повода заказывать шлюх.

Мне не было стыдно — да и с какой стати мне бы стало стыдно, авось не в первый раз — мне не было как-то особенно противно, просто чувство было такое, что я слишком уж отпустил тормоза, слишком ослабил затянутую на шее петлю. И ещё почему-то мешали мысли о Свон. Вот уж совершенно не понятно было, к чему тут ещё и школьная учительница. Её я никогда не рассматривал в качестве… в таком качестве. Я на столько свыкся с мыслью о её отстраненности от реальности и о её неисчислимых добродетелях, что стал забывать, что Белла Свон — это не замурованная в монастыре монашка, связанная по рукам и ногам обетами, а живая женщина, у которой есть привлекательное молодое тело, и которая, наверняка, согревает кого-нибудь не только божественным сиянием своих глаз. На роль кого-нибудь я не претендовал. Она и я. Это было бы слишком вольным допущением. Мы были осколками разных миров, кусочками из разных пазлов, и совершенно не могли бы оказаться связанными воедино. Столь близко, столь грубо. Я не мечтал сбросить перед Беллой одежд, я мечтал о большем — сбросить перед ней свою броню из цинизма и явить ей истыканную остриями, израненную, иссушенную и запылённую душу. Но это было столь же нереально, сколь и желанно мне.

— Спи, — повторил я проститутке и, путаясь в найденных брюках, неловко подпрыгивая, переместился за дверь. В гостиной окно завешено не было — белесый, пугающе яркий и холодный свет расползался по полу и стенам, затапливая всё доступное пространство. Мебель и прочие предметы интерьера выглядели при этом выброшенными на берег осколками потерпевшего крушение утлого судёнышка: тёмными, неподвижными грудами неясной формы, молчаливо наблюдавшими за мной. За своим незадачливым капитаном, которого судьба столь немилосердно швырнула на каменистую отмель. Мёртвый свет, мёртвая тишина, обмирающая в теле душа.

Я и дальше готов был предаваться тяжким, но бесполезным мыслям, если бы внутри меня внезапно что-то не переломилось: резко и быстро. Просто так, словно в привычное русло, в котором, то бурно, то неторопливо текли мои думы, уронили здоровенный булыжник. Это было одновременно и удивительно, и предсказуемо. Удивительно от того, что такого поворота не ждешь и не думаешь о том, что однажды сам себя сломаешь. Но, с другой стороны, в последнее время на меня сыпались сплошные несчастья и разочарования. Сыпались, сыпались и сыпались. Сыпались. Подобно мелким земляным комочкам, падающим на лакированную крышку гроба. Тихо. Методично. Со звуком, рождающим внутренне чувство неотвратимости. Чем-то же должно было это закончиться.

Всё рухнуло, всё полетело в бездну. Мир дёрнулся и я, испугавшись, что потеряю его и себя навсегда, в неком то ли отчаянье, то ли бреду попытался ухватиться за последний лучик убегающей реальности, выбрасывая руку вперёд и судорожно сжимая пальцы на спинке стоящего передо мной кресла. Мне и в голову не пришло, что меня всего лишь слегка качает после выпитого виски. Сознание продолжало играть со мной в свои изощрённые игры, не считая при этом необходимым посвящать в правила и не обещая лёгкого поражения. О победе речь, конечно же, не шла. Даже о почётной ничьей. В лучшем случае меня ждало поражение с гордо поднятой головой.

Всё разом сорвалось. Ухнуло. Пропало. Я и глазом моргнуть не успел. Как стоял идиот, идиотом так и остался стоять, окутанный светом луны, словно мертвец саваном. Ни душевного дискомфорта, ни боли измученного сердца. Ничего не было. Удивительная пустота. Ни напряжённая отдающая гулким эхо и заставляющая кровь течь по венам в ускоренном темпе. Ни умиротворяющая и успокаивающая опустошенность, когда всё сделано и можно позволить себе отдых. Ни тяжёлая, ни гнетущая. Ни леденящая и не чёрная. Пустая пустота. Пустота в одном шаге от чёрной бездны космоса.

Я понял что всё, что делал ранее, было мне не нужно. Было неправильно. И не так уж важно, что у меня было призвание к своей работе. Проще простого поддаться искушению и пойти путём наименьшего сопротивления. Делать что умеешь, умеешь лучше всех и сознавать собственное величие слишком легко. А побороться и что-либо изменить у меня не хватило в своё время сил. Не хватило смелости сделать шаг в сторону и пойти ветвистой тропинкой сомнений и вопросов.

Наверное, я даже закричал и схватился за голову ужасающе театральным жестом, призванным выразить моё отчаянье. Потому как в следующий момент на пороге появилась одна из девушек: голая и прелестно взволнованная. Сначала я попытался как-то вяло махнуть ей рукой, чтобы уходила, но понял, что и на это меня не хватает, что, в общем-то, мне плевать, где она будет находиться, когда внутри меня всё умерло, словно бы в единый миг целый город накрыло адскими волнами цунами. Да и смотрел я на неё скорее по инерции, потому что мои глаз намертво были прикованы к двери, а вовсе не потому, что мне хотелось кого-то видеть.

Она что-то спросила, но я не слушал. Я бы, наверное, пожал плечами, но какой был смысл мне её успокаивать, какой резон оправдываться. Я был торговцем смертью. Я находился в своём коттедже. И потому волен был орать посреди ночи, нарушая сон проституток.

Постояв ещё какое-то время, девица грациозно развернулась, предлагая мне лишний раз убедиться, что цена, заплаченная за неё, вполне справедливая, и ушла. «Глупа и тщеславна», — успела проскользнуть мысль. Зато, как и все проститутки, она обладала одним очень ценным качеством — не лезла в то, что её не касалось и в то, что не значилось в списке оказываемых услуг. Говоря честно, жаловаться мне было не на что. Эта шлюха сделала всё, что от неё требовалось, и не делала того, чего ни в коем случае делать не стоило. Странно, но в тот момент она мне даже была симпатична. Её гибкое тело цвета крепкого чёрного кофе определённо волновало. Стоя среди остывающих и рассыпающихся прахом руин собственной души, я тем не менее успел уловить слабый отголосок похоти — низменные инстинкты, они, пожалуй, не умирают никогда. Напротив, от внутреннего дисбаланса только обостряются, чуя ослабевающий контроль разума. И я, наверное, мог бы схватиться за эту шёлковую нить, заставить зазвучать свою страсть громче, мог бы пойти в спальню, мог бы скользнуть, в способные отвлечь от многих проблем, объятия и тем самым купить себе спокойствие до утра. Но не пошёл. Предпочёл остаться в окружение пустоты и с пустотой внутри. Впервые, может быть, в жизни идя против течения и готовясь платить по счетам.

Странно, когда я смотрел на все эти пафосные надписи «мой личный ад», «невыносимые муки», то, как правило, думал — ни хрена, подобного не бывает. Но когда это случилось, то в мозгу билась единственная связная мысль: и почему меня вчера машина не сбила? Это было больно, это было гадко, это было всё равно, что пробираться сквозь строй вооружённых отморозков. Не надеясь на милосердие — каждый будет стрелять. Был только один реальный шанс выжить — сжать зубы, отключить все чувства и пройти. Вперёд с единственной мыслью — чтобы там ни было в отдалённом будущем, но если ты выживешь, то впереди определённо забрезжит свет, и на какое-то время ты будешь спасён. Нужно пройти. Если бы я только знал как. Как мне это сделать?

Я обессиленно опустился на пол, приваливаясь голой спиной к шершавой обивке кресла. Завтра я мог улететь из Либерии, но я не мог улететь ни от себя, ни от собственной боли. Ни от страшной пустоты, поглотившей всего меня без остатка, набросившей муаровую пелену на весь мой внутренний мир. И как мне в этой темноте идти вперёд? И главное, куда мне всё-таки идти? Мне нужна была цель, ориентир, свет в конце пути, что-нибудь, за что можно было бы зацепиться. Что-нибудь получше похоти.

1 Веселая, роскошная жизнь, неуместное веселье в канун неминуемых бедствий.
2 Венедикт Ерофеев «Москва — Петушки».
3 Мансанилья — сухой херес биологической выдержки.

Автор: Bad_Day_48; Бета: Rara-avis