В гудящем сердце Изумрудного города молодой мужчина неопределённого возраста сидит на краю света и играет то, что он причудливо называет своей «композицией».

Те, кому случается проходить мимо, когда он не сочиняет музыку, когда его опухшие мозолистые руки отдыхают и он пристально всматривается в то, что может видеть лишь он – они на самом деле не видят его. Они видят старые кроссовки с дырками на носках, изношенную куртку, небрежно свисающие волосы и пустоту в пустых глазах. Они видят, что он сидит далеко от центра рыбного рынка, далеко от того места, куда они традиционно шли слушать настоящую музыку.

Те, кому случается проходить мимо, когда его пальцы спокойны, продолжают идти. Они чувствуют мимолётную жалость или неуместную весёлость, или вовсе ничего не чувствуют. Они идут вперёд, не зная, что пропустят музыку, которая не могла бы быть более настоящей – магию, которая свершается в тот самый миг, когда его пальцы начинают танцевать.

Но есть и другие.

Много других.

Эти другие приходят ради его магии. Они приезжают из отдалённых уголков города и страны, и мира, по суше и морю, чтобы услышать игру этого человека. Большинство не знают его имени, они не знают его, но они знают его историю. Они знают сказку уличного музыканта из Сиэтла, который играет вечную колыбельную для единственной, которую он любил и потерял.

Они приходят, сердца и лёгкие ускоряются, готовые быть заворожёнными живой легендой.

Они приходят в сумерки.

Поскольку он начинает играть, только когда солнце уходит, в то время, когда ещё не совсем темно, но уже и не очень светло. Самое время для его сумеречной серенады, потому что он и сам пребывал в состоянии задумчивости, погруженный в нее навечно – он казался чем-то бóльшим, чем был на самом деле, но много меньшим, чем мог бы быть.

Он мог быть умным.

Он мог быть знаменитым.

Он мог быть королём мира.

Но не стал. Не стал, потому что в день, когда он покинул тот переулок, он оставил позади свою жизнь. Он не был способен спасти её, значит, он неспособен спасти себя.

Он позволил себе вернуться назад. Но в отличие от Элис, он не растерял всё, что обрёл. В отличие от Элис, он не умер в течение года после пройденного лечения. Наука не может объяснить, почему он живёт, а она - нет. Конечно, учёные пытались. Они утверждали, что его предшествующее состояние было скорее психическим расстройством, нежели эмоциональным. Они выдвигали теорию, что вторая доза, которую он принял, могла каким-то образом противодействовать. В конечном счёте они постановили – как и многие до них, - что его жизнь не что иное как чудо.

Для него же его жизнь никогда не будет казаться чудом.

Правда, он сохранил свою музыку, также он сохранил слабые отголоски своего дара – словно случайные метеоры, пролетающие по ночному небу его разума, - которые позволяют ему мельком увидеть часть того, что он потерял. О некоторых потерянных вещах он не сожалеет. Он не скучает по тому, что слышал слова, которым лучше оставаться невысказанными. Он не скучает по докторам и иголкам, и белому. Он не скучает по Элис.

Но есть что-то – кто-то, - о ком он действительно скучает.

Очень сильно.

Прошёл год с происшествия в том переулке - месте, куда люди идут умирать. Он живой, но он не чувствует себя живым. Время смешало течение дней в его разуме, как листву в ближайшем лесу. Днём он расставляет на полках книги, которые никогда не прочтёт. На пляже он ищет сокровища, которые никогда не найдёт. Дни повторяются, повторяются и повторяются вновь до тех пор, пока не забудутся.

Но есть дни, которые останутся в памяти навсегда – дни, наполненные музыкой и смехом, и обычной девушкой с выразительными глазами и открытой душой. Он никогда не забудет те дни. Он никогда не забудет ту девушку.

Когда она была жива, она была его солнцем, путеводной звездой надежды в его всеобъемлющей тьме – светом и теплом, и жизнью.

Но солнце неизменно уходит.

И теперь, когда его солнце зашло, он поднимает своё лицо к темноте и находит самую яркую, самую красивую звезду, сидящую так высоко, будто она была выше неба. Его бриллиант в полуночном небе. Он играет для неё, своей маленькой звезды. Он играет свои самые лучшие произведения для неё одной.

Играя, он сидел лицом к воде, спиной к миру. Он не принимает заказы на песни или подсказки. Он едва ли видит свою аудиторию, потому что он играет не для них. Он играет для кого-то, кого никогда не увидит.

Иногда к нему приходят люди, которых он узнал бы, если бы когда-нибудь смотрел сквозь звёзды в своих глазах. Чаще всего, это был похожий на медведя гризли мужчина в заляпанном фартуке, мужчина, чья помощь прибыла слишком поздно.

Иногда в толпе стоит женщина с малышом на руках. Иногда повар тоже стоит там, и он замечает разительное сходство в аристократических профилях женщины и пианиста. У них одинаковые орлиные носы, такие же волевые подбородки, похожие печальные глаза. Всё же она никогда не приближается к своему брату, никогда не говорит с ним, никогда не просит, чтобы он заметил её присутствие.

Она лишь смотрит. Она лишь слушает.

Она понимает.

- Мне жаль, - шепчет она, уходя, её слова уносит ветер.

Сегодня, в тот самый день, спустя год, как молодая жизнь угасла в маленькой улочке, новый мужчина стоит в стороне от толпы. Его усы поседели от горя. Отец стоит с опущенной головой и влажными глазами и ждёт, когда юный пианист заиграет о жизни его дочери. Хотя пианист не видит мужчину и не знает, зачем он приехал, он знает, что это за день.

Её колыбельная – это его торжественный финал, причина, по которой путешественники отправляются в Сиэтл, исполнение которой они ждут, затаив дыхание. И всё же из-за того, что муза колыбельной ушла из своей жизни, дыхание колыбельной никогда не приходит к своему естественному завершению, Эдвард никогда не играет дальше определённого момента в её песне. Она всегда обрывается короткой – точно как жизнь Беллы.

Те, кому посчастливилось услышать сыгранную полностью колыбельную – в один-единственный день, – до сих пор помнят её.

- Это была поэзия, это была чистота, это была самая красивая вещь, которую когда-либо слышал этот мир, - сказали бы они. – Какая жалость, что мир никогда не услышит этого снова. – Те несколько счастливчиков всегда будут помнить, что слышали его музыку. Они всегда будут помнить, что видели его улыбку, ту мягкую, робкую улыбку, которая содержала в себе тайну.

Он всё ещё улыбается, но улыбается печально. Его глаза во время улыбки подобны перекошенным окнам в заброшенном доме. Он улыбается своей печали, когда его пальцы отрываются от заключительных нот.

Преследующая мелодия заканчивается нерешительной нотой, что задерживается в воздухе, всегда несчастная и бездомная. Пленённая им аудитория сидит, восхищённая и надеющаяся, что песня не закончилась, что окончание наконец прозвучит.

И всё же в глубине души они знают, что песня закончена, что они никогда не услышат чудесный финал истории любви, которую играл молодой пианист. Что у них никогда не будет «долго и счастливо».

Когда они чувствуют, что музыка закончена, они не аплодируют, они не кричат, они не окружают его, чтобы дотянуться и прикоснуться к человеку, который дотянулся и прикоснулся к ним. Они остаются тихими и потерянными, и одинокими.

Они приходят, чтобы быть очарованными, но вопреки этому они разбиты.

Но даже в их отчаянии, даже несмотря на то, что пианист тянет их в глубины отчаяния, он не покидает их, не бросает их на съедение демонам. Потому что в тишине не только лишение, в ней спасение.

Спасение в понимании, что колыбельные их жизней остаются ненаписанными. Их колыбельные живут, их мелодия угасает и льётся, и набирает силу. Так что они идут домой, к своим мужьям и жёнам, и детям, и касаются их, целуют их и любят.

В своей музыке он навсегда увековечил свою любовь. Своей музыкой он затрагивает чужие жизни, но он никогда этого не увидит и никогда больше не сможет понять. Пульсируя так же медленно и непрерывно, как кровь в вене, звуки, которые он издает, проходят сквозь людей, коих он никогда не встретит, оживляя жизнь после жизни, оставляя после себя маленькие чудеса.

Но молодой человек ничего не знает об этих чудесах. Он не знает ничего о жизни за пределами своей сферы, своих восьмидесяти восьми чёрно-белых клавиш и своей мерцающей маленькой звёздочки. Он не играет ни для кого больше. Пульс его музыки не бьётся для них. Его сердце бьётся для Беллы.

Он играет только для Беллы.

Как он всегда делал.

Каждый вечер Джаспер забирает его и уводит обратно в то место, которое они теперь называют домом. Когда Эдвард перестал быть умным, когда у Эдварда больше не было Беллы, Эдварду был нужен друг, такой, который не будет опьянён алкоголем и наркотиками. Джаспер дал ему такого друга. Он привёл себя в порядок, приобрёл на остатки от гонораров «Царя горы» ветхое, но просторное жилище на окраине города, и начал кропотливый процесс по превращению его в дом.

Каждый вечер, когда Джаспер сжимает плечо Эдварда, подавая молчаливый знак, что пора идти, Эдвард опускает руки, поднимает лицо к звёздам, вглядываясь в просветы облаков, и задаёт единственный вопрос:

- Мисс Белла услышит эту музыку?

Каждый вечер Джаспер честно отвечает:

- Я думаю, она слышит, парень. Я думаю, слышит.

И как-то, где-то – она слышит.



Перевод Найк
Редактура gazelle