Она смотрела то в окно, то на свои ногти. Океан за белым, чистым, наряженным в тонкую гардину окном кабинета коменданта выглядел величественным, красивым, дымчато-бирюзовым под ослепительно-синим небом Атлантики. Не то, что тот же океан через узкое решетчатое окошко тюремной камеры: свинцово-серый под серым же, хмурым небом, и волны его какие-то суровые, трагические, даже в редкие часы штиля тоскливые — безотрадная картина… Ногти выглядели ужасно, отвратительно, гадко; как она допустила такое? Не просто короткие, а обломанные и обкусанные до мяса; сухие пальцы в заусенцах и царапинах: последние недели заключения дались ей нелегко… Лучше забыть, не вспоминать, она справилась, смогла доказать собственную адекватность, неопасность для окружающих. Адвокаты постарались, связи, друзья, Гарри, конечно, и теперь она смотрит на небо и волны не из тесного, холодного, пропахшего гнилой рыбой каменного мешка, а из комендантского окошка, а через несколько минут выйдет за стены крепости, её переместят на большую землю, домой, можно будет принять горячую ванну, выпить некрепкий кофе с лимоном и фисташковой пастилой, сварить себе овсянку с сушёной земляникой… Или нет, первым делом сделать маникюр, точно! Переодеться — и сразу в салон; никакого экзотического экстрима, никакого модернового дизайна, никаких нарощеных ярких когтей, всего лишь аккуратные блестящие, чуть перламутровые ноготки — мило и прилично, романтично в меру, достойно для неюной британской колдуньи. Перламутр не в моде у современных работающих волшебниц, намёк на вульгарность? Слишком легкомысленно и пошловато? А ей, Гермионе Грейнджер, нравится, значит, именно такой маникюр и сделаем. А потом кофе, ванна, хлопковая пижама, белоснежная постель, сон часов на двенадцать или на сутки. А потом… А потом? А потом…

— Вот, миссис Грейнджер, ваши документы, — в кабинет вошёл комендант, изобразил на лице подобие улыбки, — порт-ключ не понадобится, вас будет сопровождать мистер Поттер. Вы не против? — он разложил на столе бумаги, быстро поставил несколько подписей, печатей, протянул Гермионе перо. Она расписалась и встала, вежливо попрощалась. А что ещё скажешь?..

Гарри ждал её у ворот тюрьмы, бродил по пляжу и перекатывал ногой некрупный округлый камень. Волны сегодня плескались спокойно и безмятежно, играли с клочками водорослей и мусором, пригнанным штормом, даже не верилось, что они могут, оглушительно рыча, разбивая вдребезги белоснежную пену, биться о самые верхние уступы тюремных стен, брызгать солёными каплями в окошки подвалов и нижних этажей крепости… не верилось, что в этом почти идиллическом, тихом мире, искрящемся солнечными бликами на мягких, низких, медленно накатывающих волнах, бывает зло, горечь, обида, разочарование, несправедливость, предательство, отчаяние; и боль, тягостная, гнетущая, может так же, как эти прозрачные ласковые волны, неспешно лизать твои ноги… И так же неспешно и почти ласково лишать рассудка… Изо дня в день, изо дня в день…

— Ты промокнешь! Что ты, Герми? — Гарри схватил её за руку и потащил подальше от воды.
Гермиона сама не заметила, как зашла в волны. Ноги и правда промочила. Эх, туфли жалко, удобные, её любимые.

— Со мной всё нормально, — она поймала встревоженный взгляд Гарри, — просто задумалась. Красиво здесь. Из камеры всё другое.

— Ничего красивого, — Поттер, поёжившись, оглянулся на чёрные стены Азкабана, закрывающие за спиной полнеба. — Не задумывайся так больше, ладно? Пойдём, нам пора, — он протянул Гермионе руку, она крепко сжала его ладонь и закрыла глаза.

Аппарировали они прямо к её дому. Гарри спросил, чем может помочь, намекнул на чай, предложил одолжить домового эльфа, но Гермиона сослалась на усталость, головную боль, извинилась и пригласила Гарри зайти на чаепитие вечером. А с хозяйством она сама справится. Он улыбнулся почему-то виновато и унёсся по делам.

Маникюр, кофе? Сил хватило только на то, чтобы расшторить окна, сдёрнуть в гостиной чехлы с мебели, набрать ванну, раздеться, устроиться в тёплой воде, растворить немного пены с ароматом орхидей и уснуть…

Вечером Гарри принёс домашний ревенный пирог, извинился за Джинни, которая не смогла прийти из-за малышей: у Лили, кажется, режутся зубки, а Альбус подцепил маггловскую ветрянку. Гермиона кивнула и перевела разговор на другую тему. Поинтересовалась подробностями работы Главного аврора Поттера, министерскими новостями, смогла даже спросить, как дела у Рона. Гарри долго увлечённо рассказывал о новом деле, которое не мог раскрыть уже почти месяц, вроде бы и подобрался к подозреваемому в преступлении, а доказательств, достаточных для суда, никак не соберёт, потом он в общих чертах описал законодательные нововведения, обсуждаемые в кулуарах Министерства, начал говорить про Рона и осёкся.

— Продолжай, я могу про это слушать.

Да, слушать про то, что бывший муж уехал с молодой женой и двумя дочками-близняшками отдыхать в Южную Америку и заваливает Поттера открытками с красочными видами Рио-де-Жанейро, непроходимых джунглей Амазонки, грохочущих каскадов Игуасу, золотых пляжей Капакабаны, Гермиона могла, но говорить на эту тему оказалось выше её сил. Руки предательски задрожали, тяжёлый ком разросся в груди, перекрыл горло. Она скрыла невольный всхлип за неприлично-шумным глотком чая, Гарри замолчал, откашлялся и извинился.

— Я не подумал, прости. Давай о чём-нибудь другом поговорим? Как ты себя чувствуешь? На работу скоро думаешь возвращаться?

— Давай о другом. Только не извиняйся, я в норме. Почему бы мне не порадоваться счастью Рона? А с работой пока не знаю. Ты же понимаешь: прежнюю должность мне не доверят, проситься профессором в Хогвартс тоже нет смысла, может быть, придумаю что-то. Луне в экспедиции требуются разнорабочие, сиделкой в хоспис можно. Если ты поможешь с рекомендацией, то я пошла бы библиотекарем.

Гарри пообещал, что поможет и вздохнул. Разговор не задался, они оба чувствовали неловкость, подолгу молчали, когда Гарри начал громко пересказывать содержание какой-то глупой статьи из «Пророка», Гермиона отставила чашки, свою и его, взяла друга за руку. Спокойно посмотрела в глаза.

— Гарри. Я должна сейчас всё сказать. Просто выслушай, хоть ты это и знаешь. А потом встань, пожелай мне спокойной ночи и уходи. Да?

Гарри тревожно заёрзал на стуле, сжал ладони Гермионы и опустил глаза.

— Ты очень помог мне, спасибо, — она не убирала рук. — И в тот раз с глупым неудачным зачатием, и потом, на суде, в тюрьме. Если я стану тебя благодарить, ты обидишься, я чувствую. Поэтому, пропустим пустые слова. Мы друг друга понимаем, это главное, — голос Гермионы звучал тихо, но казался единственным важным звуком в комнате, в мире. — Я не знаю, как буду жить дальше, — вздохнула она, встала, подошла к окну и продолжила, обращаясь к синему вечеру, к тёмным деревьям, к блестящей в свете тусклого покачивающегося фонаря мостовой. — Но как-то буду. Жить. Постараюсь не совершать ошибок, очень постараюсь, — Гермиона обернулась к Гарри, спрашивая взглядом: «Веришь?», тот кивнул. — Я потом как-нибудь обязательно попрошу прощения у Джинни. — Гарри замахал рукой: «Не стоит, что ты!», но Гермиона не обратила внимания. — Она женщина, она поймёт. Я рада, что у вас всё хорошо. Я много думала. Понимаешь, если у меня нет детей, значит, так и должно быть. Это трудно признать, даже говорить про такое больно, — приложила она руку к сердцу, Гарри тревожно нахмурился, но Гермиона только покачала головой. — Всё нормально. Боль — это жизнь. Я теперь точно знаю. Так вот, — махнула она коротко остриженными волосами, — я постараюсь просто жить, делать дело, займусь чем-то интересным, может быть, смогу вернуться на работу… ну, на какую-нибудь работу, приносить пользу людям. Я справлюсь. И больше не буду думать о том, что причиняет мне боль. Только прошу, — Гермиона вернулась к столу, — на некоторое время оставьте меня, мне надо побыть одной. Не обижайся, и не говори, что в тюрьме я вдоволь наелась одиночества. Это другое. Мне надо просто пожить одной, ни с кем не встречаться, не разговаривать. Так можно?

— Если ты хочешь, — не очень уверенно пожал плечами Гарри. — Мне эта идея не кажется правильной. Но если ты хочешь…

— Да, хочу. Я буду ходить к психологу, как обязал меня суд, буду заниматься чем-то полезным, не пропаду, приведу себя в порядок, может быть, начну бегать по утрам или ходить на фитнес.

— Ты?

— А что тут такого? Многие женщины уделяют своей внешности много времени. Это и для здоровья хорошо. Хочу сделать тут ремонт, — Гермиона оглядела комнату. — Или слетаю к моим в Австралию, с родителями повидаюсь, с братом. Но это, когда мне вернут палочку и отменят ограничение перемещений.

— Уже скоро, я потороплю Отдел надзора.

— Никого не надо торопить. Пусть всё будет по закону. Без волшебной палочки можно жить, и вообще жить можно и нужно. Только, у меня скоро День рождения…

— Я помню, — воодушевился Гарри, — и, может быть, мы…

— Забудь. Мне приятно, что ты помнишь, но ничего не надо, никаких «может быть». Я, собственно, именно это и имела в виду: не вздумай затевать праздник, присылать подарки. Не хочу. Не обижайся, Гарри, я не стану больше праздновать этот день. Это не блажь, а продуманное решение. Никакой радости по поводу этого календарного дня и никакой печали тоже. Родилась — и родилась, спасибо маме с папой. Сейчас этот день не играет в моей жизни никакой роли. Лишнее напоминание о возрасте, об упущенных возможностях, о том… — Гермиона побледнела и с трудом, но чётко и внятно выдавила из себя: — О том, что я бесплодна, и это навсегда, на долгие годы, на многие Дни рождения. Всё! — тряханула она головой. — Не будем об этом! Я тебя попросила, для меня это важно.

— Конечно, — согласился Гарри и тяжело вздохнул. — Не хочешь праздновать — твоя воля. А насчёт всего остального… Я не согласен. Ты же не всё ещё испробовала, зачем отчаиваться? Ты никогда не сдавалась. Я люблю и ценю тебя за это.

— Не сдавалась. И к чему это привело? К нервному расстройству, к страшному непростительному преступлению! К заслуженному наказанию. Ты знаешь, что такое Азкабан? Азкабан, даже без дементоров? Да, ты, Гарри, знаешь, поэтому должен меня понять. Я больше не стану думать про детей, я не желаю больше жить этими глупыми мечтами. Я всё испробовала. Что ещё? Сколько врачей? Сколько слёз, надежд, отчаяния? Рон не выдержал и завёл любовницу. Я его не осуждала, жить с женщиной, всё время сидящей на гормонах и зельях, невыносимо: взрывной характер, перепады настроения, капризы, скандалы, стихийная магия, никакого секса, это мало кто выдержит. И когда подружка Рона забеременела, я сама прогнала его, потому что не могла позволить себе жить с мужчиной, у которого должны родиться дети. Дети! Это и есть любовь, семья, будущее! А у меня его нет, и у Рона со мной его не было, — Гермиона отпила глоток остывшего чая и продолжила: — Потом все эти эксперименты с зачатием. Магия бессильна, медицина тоже — вот вердикт. И даже тебя я умудрилась втянуть!

— Перестань! Я твой друг и помогал потому, что сам хотел этого!

— Конечно друг. Самый верный. Только когда потом на суде и во время всей этой мерзкой шумихи в газетах стало известно, что мне подсаживали твои сперматозоиды, как отреагировала твоя жена? Была счастлива, что мы с тобой хотели родить ребёночка, пусть и зачатого не естественным путём? В Азкабане иногда разрешают читать газеты, я знаю, что Джинни чуть не подала на развод.

— Это ложь и преувеличение. Скандальные писаки всё придумали.

— Джинни смогла устроить свидание со мной. Мы говорили. Я ей всё объяснила, всё, что смогла, она, кажется, поверила… в то, что мы с тобой не были близки, но… Гарри, это ужасно! Я чуть не разрушила твою семью, я чудовище, Гарри! Эгоистка, думающая только о себе, о своей боли, о своих желаниях! Мне просто нельзя иметь детей, поэтому их и нет. То, что я совершила — это никогда и ничем не искупить!

— Тебя выпустили. Ты понесла наказание! Хватит!

— Наказание? За то, что я убила человека? За то, что украла чужих детей?

— Хватит! Прекрати! — было видно, что Гарри растерян и почти напуган, он не знал, чем остановить опасное самобичевание подруги. — Иначе я вызову врачей и тебя снова упекут в Мунго! Ты этого хочешь?

— Я в норме, я в норме, — развела руками Гермиона, будто взмахнула лёгкими крыльями. — Можно я расскажу? Пожалуйста. Только тебе, я на суде молчала, адвокаты говорили за меня. Они сказали, что так нужно, но я сама просто не могла говорить, голоса не было, сил не было, дышать не хотелось, смотреть, слышать, ничего не хотелось. Если бы меня не осудили, я, наверное…

— Прекрати! Герми!

— Я должна сказать. Это не истерика. Просто я должна сказать — и забыть, постараться забыть.
Гарри помолчал и погладил Гермиону по руке:

— Я слушаю. Сделать чай?

— Нет. Потом, — она подобралась, как приготовилась к чему-то. — Я хотела умереть. И если бы меня не осудили, не дали бы реальный срок, на чём настаивали адвокаты, то я покончила бы с собой. Это факт. Убивать очень страшно, лишаться части души, но осознавать весь ужас совершённого убийства — истинная пытка. Ты слушаешь?

Гарри кивнул, во все глаза глядя на бледное, но спокойное лицо Гермионы; только дрожащие губы и лихорадочно блестящие глаза выдавали её внутреннее нешуточное напряжение.

— Тот случай, когда я унесла малышей, про него адвокаты говорили очень много, целые эпосы зачитывали, но было всё очень просто. Я шла по улице, уже не помню, куда, и заметила славную девчушку, она бежала по дорожке, упала и расхныкалась. К ней подскочила мать, и принялась лупить. Она кричала, что не напасётся колготок, устала стирать, что родила говняную грязнулю и неуклюжую корову, да, именно так, я запомнила. Девочка зажалась, перестала плакать, а мать била её. Задрала ребёнку юбку и хлестала ладонью по попе. Девочка описалась. Мать закричала ещё громче и начала грязно ругаться. Я стояла и смотрела. Они пошли к скамейке, возле которой была коляска. Когда проходили мимо меня, я почувствовала мерзкий запах перегара и пота. Меня затошнило. Мать толкнула девочку на скамейку. У той были ободраны в кровь коленки. Но она не плакала, только тихо подвывала. Нудно так, монотонно, и всё время шмыгала носом. Мать стала говорить по телефону, громко смеяться, что-то увлечённо обсуждать, не бросая разговора, проверила пустую пачку сигарет, с сожалением смяла и бросила под ноги малышке. Поискала что-то глазами и пошла через дорогу к киоску, наверное, за сигаретами. Я подошла к девочке и спросила, как её зовут. Она ответила: «Кэти» и добавила: «Тётя, а вы не будете меня бить?» Из коляски раздался писк, там зашевелился младенец, завёрнутый в несвежее одеяло, я посмотрела на него, подхватила коляску, взяла девочку за руку и направилась домой. Девочка не сопротивлялась, просто послушно шла рядом. Дома я накормила детей (младенец оказался мальчиком, примерно шести месяцев), помыла их. Не помню. Я правда не помню, Гарри, что с ними делала, помню только что была очень счастлива. Кэти и Стив. Они любили меня, а я их. Мы гуляли, играли, читали сказки, кажется, так… Я не помню, как мы переехали в Торки, там наш с Роном коттедж. Это было чудесно: море прогревалось к вечеру, а утром я наполняла малышам маленький бассейн, мы… это было чудесно. Когда ко мне пришла какая-то женщина, я даже не сразу узнала в ней ту самую, настоящую мать детей. Как она нас отыскала? Кэти спряталась за меня, а Стив захныкал на руках. Она, эта женщина, что-то говорила о деньгах. Потом о том, что сдаст меня полиции, потом она потянулась к ребёнку, к моему мальчику, и я всадила в неё Аваду. Просто направила палочку и приказала убить. Это было не сложно. Всё самое сложное началось потом.

— Ты была не в себе, это доказали: остаточное действие мощных чар и зелий. Твои колдомедики должны были внимательнее смотреть за тобой, их наказали.

— Какая разница, — махнула Гермиона рукой и встала из-за стола. — Я поставлю чай. Знаешь, Гарри, я рада, что меня признали дееспособной и не списали моё чудовищное преступление на сумасшествие. Возможно, когда-нибудь я смогу посмотреть на Кэти и Стива. Они в порядке?

— Да, — Гарри не нравился застекленевший взгляд Гермионы, её подчёркнуто расправленные плечи, склонённая, будто под непомерной тяжестью голова, её отрывистые, то замирающие, то торопливые движения. — Их забрали родственники, я проверял, дети в порядке. Ты хочешь узнать их адрес? Может, не надо?

— Конечно, не надо. Я не увижу их больше. Я так решила. Жизнь так решила. Теперь мне придётся жить с этим. С этим со всем, — Гермиона развела руками, делая обобщающий жест, словно говорила сейчас про комнату, мебель, посуду, тяжёлые льняные шторы, про часы на стене, полки с книгами. — Со всем этим, — повторила она и опустилась на стул.

Гарри подошёл, положил ладонь на плечо подруге и долго ждал, стоя рядом и не шевелясь, пока она отплачется и пойдёт умываться…

— И всё-таки ты, Герми, не всё испробовала, не отчаивайся, — перед уходом Гарри остановился уже в дверях. Холодный вечерний сквозняк, гулявший по коридорам и лестничным маршам старого лондонского дома, ворвался в прихожую. — Знаешь… есть один врач, хороший специалист, к которому ты не обращалась.

— Гарри, перестань. Я больше не стану этим заниматься. Всё бесполезно.

— Не станешь — так не станешь. Никто не заставляет. Просто подумай. Недавно, как раз после твоего ареста, в Англию вернулся Малфой. Драко Малфой. Он колдомедик, учился в Европе, работал в Африке. Он один из лучших специалистов-репродуктологов, вообще-то врач широкого профиля, но много занимается бесплодием и подобными вопросами. Обратись к нему. Хочешь, я схожу с тобой?

— Нет, — устало вздохнула Гермиона и, похлопывая Гарри по спине, подтолкнула к выходу. — Только не к Малфою. Ни за что, этого не будет. Я не верю, что он поможет. Не желаю его видеть. Всё, Гарри, ещё поболтаем, как-нибудь на днях, спокойной ночи.

«Я не верю, что хоть кто-то поможет… значит… тема закрыта», — тихо произнесла она, щёлкая за Поттером замком.