Автобус доставлял их на угол одной из улиц, находящемся примерно на равном расстоянии от их квартир. Каждый вечер Белла и Эдвард стояли на этом углу, разговаривали и шутили, пока не приходило время расставаться. Но в этот вечер Белла не хотела расставаться. Не хотела прекращать говорить и шутить.

Поддавшись порыву, она спросила:

- Ты знаешь, что именно на углу этой улицы мы впервые встретились?

Эдвард нахмурился и оглянулся:

- Здесь?

Искра узнавания не зажглась в его глазах. С опозданием Белла осознала свою ошибку – прежний Эдварда не помнил тот день. Он не помнил, что спас ей жизнь.

- Да.

Из-за задумчивости в ее голосе взгляд Эдварда переместился к ее губам. В последние дни он часто так делал и словно цепенел, подмечая малейшие изменения в языке ее тела или в голосе. Он сказал ей, что это как вдруг увидеть новый цветной элемент в цветовом спектре.

- Я не… помню нашей встречи здесь, - сказал он, пытаясь прочесть этот новый цвет на ее лице.

- Что ты помнишь?

Эдвард посмотрел мимо нее, щурясь, будто вглядывался в свою мутную память. Она задавала ему так много вопросов о его прошлом и всегда получала один и тот же затуманенный взгляд, когда он пытался отсеять свои воспоминания через призму своего вновь обретенного понимания.

- Помню, что был в кабинете доктора Дженкса. Помню тебя рядом со мной, в коридоре. Ты вернула мне мой бумажник. – Его глаза сверкнули, вновь встретившись с ее. – Как у тебя оказался мой бумажник?

Белла отвернулась, чувствуя неловкость.

– Ты уронил его на углу этой улицы. – Ее глаза устремились на тот бордюр, у которого едва не оборвалась ее жизнь, и она задрожала от тех воспоминаний. Эдвард уловил это изменение, но, как и любой нормальный человек, неправильно понял его причину.

- Вот, - сказал он, снимая свою куртку и набрасывая ее ей на плечи.

И хотя ее дрожь была вызвана отнюдь не холодом, тем не менее, на улице похолодало, но она игнорировала это, чтобы еще немного времени побыть с Эдвардом. Ощущать тепло его куртки, сохранившей запах его тела, было почти так же хорошо, как и объятия ее владельца. Почти так же…

Когда он отступил назад, его рука задела ее, и он резко, со свистом, вдохнул.

– У тебя ледяная кожа!

Она собиралась сказать ему, что из-за плохого кровообращения ее пальцы часто мерзнут, когда он обхватил своими теплыми ладонями ее холодные руки и притянул их к губам. Ощущение его горячего дыхание на коже расплавило все мысли в ее голове так же эффективно, как влажная губка стирает с доски мел.

Опустив ее руки, он не разжал пальцы, будто желая, чтобы они остались так на всю ночь. Она точно знала, что он сейчас чувствовал. Она и сама не хотела отпускать его руку. Она не хотела отпускать его.

И не отпустила.

Еще крепче сжав его пальцы своими, она потянула их, и Эдвард последовал за ней, склонив голову набок с явным любопытством.

Белла повела его в свою квартиру. Впервые с того утра после его дня рождения Эдвард переступил порог ее дома. Он задержался на четырех квадратах линолеума, служившего коридором, пока она не поманила его вперед.

- Добро пожаловать в Каса-де-Свон, - сказала она, смеясь, и провела ему менее-чем-грандиозную экскурсию по дому.

Его глаза следовали за взмахом ее руки в сторону кухни, гостиной, спальни. Когда он смотрел на футон, она задумалась, помнит ли он, как сидел на нем, окровавленный и сломленный. Когда она указала на свою комнату, задалась вопросом, помнит ли он, как свернулся клубочком в ее постели.

Обстановка ее квартиры, похоже, не вызвала никаких воспоминаний - когда его взгляд вернулся к ней, он был напряжен. Казалось, он не понимал, зачем он здесь. А она не была уверена, что и сама это знала.

В стремлении сделать так, чтобы он почувствовал себя комфортно, она сняла обувь и велела ему сделать так же. Посмотрев вниз, она увидела, что, несмотря на все усилия, притащила домой грязь из Парка Дискавери.

- У меня песок между пальцами. - Она пошевелила ими.

Эдвард шагнул еще ближе, чтобы осмотреть ее ноги. Неожиданно он подхватил ее на руки, как будто был женихом, переносящим ее через порог. Он повернулся вокруг на пол-оборота, прежде чем остановился и серьезно посмотрел на нее.

- Мы должны позаботиться об этом, - сказал он твердо, его застенчивость была подавлена мыслью, что что-то причиняло ей дискомфорт. – Песок вызывает раздражение. Он будет натирать твою кожу.

Белла рассмеялась - его случайные проблески логики продолжали поражать ее.

– И где, скажи на милость, ты узнал об этом?

- Я работаю в библиотеке, ты же знаешь. – Они улыбнулись своей собственной шутке.

Пока Эдвард шел в ванную, Белла играла с его волосами на затылке. Ей было интересно, как он будет выглядеть, если подстричь их покороче. Затем они остановились, застыв, перед зеркалом. На этот раз Белле не пришлось спрашивать себя, помнит ли он, что уже бывал в этой комнате - она почти видела, как воспоминания мелькали на его лице, пока его глаза блуждали по туалету, душевой кабине, а затем встретились в зеркале с ее.

- Да, - ответила она на незаданный вопрос. – Ты был здесь раньше.

Она ожидала, что он скажет что-то, хоть что-то, что подтвердило бы, что он помнит, как был с ней в то утро после своего совсем не счастливого дня рождения. Но он ничего не сказал.
По крайней мере, не словами.

Вместо этого заговорили его жесты. Он подтвердил, что помнит, как она помогала ему в ту ночь, опустив ее на туалетную крышку и тщательно приводя в порядок ее конечности, чтобы она комфортно чувствовала себя под его опекой.

- Песок, - сказал он, тщательно расстегивая ее джинсы, - имеет тенденцию попадать всюду. Так что, боюсь, мне придется проверить… - он потянул ее молнию вниз, - везде.

Неожиданно стало трудно дышать.

Неожиданно стало трудно думать.

Белла знала, что ей следует что-то сказать, следует напомнить ему о том, что случилось в прошлый раз, когда они испробовали эту физическую близость, но ее разум был затуманен тем, что он говорил, что он делал, опьянен тем, что говорили его глаза. Веки ее собственных глаз казались тяжелыми, тогда как Эдвард внимательно наблюдал за ней в эти предрассветные часы. Так же как она осторожно помогала ему выбраться из его штанов, он помог ей снять джинсы, стянув их с бедер и стащив вниз по ягодицам и коленям.

Он не сводил взгляда с ее лица.

– Давай смоем с тебя песок.

- Ты уверен? – прошептала наконец Белла.

- Думаю, я могу справиться с песком, - сказал он, но они оба знали, что песок был всего лишь эвфемизмом.

Она не ответила, так как ее губы и язык были слишком сухими, чтобы вымолвить хоть слово, и тогда Эдвард оторвал свой взгляд от ее серьезного лица и наконец сосредоточился на песке. Он осторожно очищал каждый дюйм ее тела, начав от кончиков пальцев ног и продвигаясь выше, выше и выше, а веки Беллы опускались все ниже и ниже.

Закрыв глаза, она отгородилась от всего мира, за исключением этих десяти пальцев. Его пальцы блуждали по ее лодыжке и икрам, голеням и коленям – везде, куда мог проникнуть коварный песок. Убирая песок, он оставлял на его месте след от своего прикосновения.
Слишком быстро песок был очищен, и Белла открыла глаза. Эдвард сидел на полу перед ней, уткнувшись лбом в ее колено, его лицо было опущено, скрыто от нее.

- Такая мягкая, - тихо произнес он, когда его ладонь задержалась на ее икре.

- Без песка, - сказал он, когда пять его пальцев стали массировать ее мышцы.

Теперь, когда ее кожа была освобождена от пагубного песка, Эдвард сосредоточился на ее пагубной коже. И кожа, как заподозрила Белла, была частью проблемы. Он положил подбородок ей на колено, открывая свое лицо. Его взгляд был противоречивым, и Белла сразу поняла, что они достигли еще одного барьера в его разуме.

Весь день он прикасался к ней при свете солнца или на песке рядом с прибоем, и прикосновения эти были живыми и невинными. Но это прикосновение, эти пять пальцев, нежно сжимающие ее икру – это прикосновение не было невинным. Глаза Эдварда больше не были невинными. Они были взволнованными, и смущенными, и потемневшими от охватившего его страха.

- Ты в порядке? – спросила Бела.

Ее голос был тихим, а тело - неподвижным. Прежде пальцы Эдварда ласкали, теперь сжимали ее ногу тисками.

- Я… - молвил он, но это было все, что он смог сказать.

Его горло перехватило, чернота в глазах затуманила его зрение. Он смотрел на Беллу, сидящую перед ним в его куртке, но не видел ее. Вместо этого он видел другую девушку с каштановыми волосами и карими глазами, которая так же сидела перед ним, одетая в его куртку.

Девушка, которая начала снимать его куртку.

Неправильно. Это было неправильно.

- Эдвард, - сказала Белла, но теперь она отдалилась, выпрямившись перед ним. И он начал отодвигаться от нее, пока не задел головой белое полотенце, висящее на стене. Полотенце пахло влажным темным фруктом… как Белла. Он дышал ею. Он дышал Беллой.

Это была Белла.

Это была не та безликая девушка в клубе для мужчин, которые не были джентльменами. Это была Белла. Белла помогла ему подняться. Она вывела его из ванной, прочь от песка, прочь от кожи.

Белла сказала:

- Мне жаль.

Они стояли в темном коридоре.

- Куртка, - сказал Эдвард. – Ты можешь снять ее?

Было жарко. Слишком жарко.

Неправильно.

Белла колебалась из-за его просьбы, затем сказала:

– Конечно.

Она вошла в спальню и включила свет. Пройдя мимо него, она расстегнула его куртку и сняла ее. Он мог все еще видеть ее лицо, отраженное в зеркале шкафа.

И ему по-прежнему было жарко.

Впервые в жизни он понимал почему. Он понимал, что значил этот жар. Он понимал, что должен был сделать.

- Твоя футболка, - прошептал он. – Ты можешь снять и ее?

Белла смотрела на него в зеркале. Он смотрел прямо на нее, сразу же отметив, что ее глаза были прикрыты, на щеках появились красные пятна, а дыхание участилось. Он ответил на язык ее тела своим, его глаза, не мигая, смотрели в ее, губы раскрылись, руки сжались.

Ее глаза не покидали его лица, когда она сделала то, что он просил.

И он смотрел на нее, но на мгновение, все, что он мог видеть, эту другую девушку, в другом доме, стоящую перед другим зеркалом. Он думал о том времени, когда жил в том небольшом белом доме со своей матерью и сестрой. Он думал о том времени, когда стоял перед закрытой дверью, с глиняной розой в руке.

Когда он пришел в тот день домой из школы, его особенная роза для Розали лишь немного примялась, когда он случайно сел на нее, забираясь в машину. Тем не менее, он осторожно нес в своих руках и отправился стоять перед постоянно запертой дверью Розали.

Вот только дверь не была заперта.

Он поднял руку, чтобы постучать, когда увидел, что дверь чуть приоткрыта. Через щель он мог видеть Розали. Она стояла спиной к нему, но он видел ее отражение в зеркале.

Точно так же сейчас он мог видеть лицо Беллы.

Юный Эдвард улыбнулся, когда подумал о том, как будет выглядеть лицо Розали, когда он преподнесет ей прекрасную розу. Он перестал улыбаться, когда понял, что видит больше, чем ее лицо.

Он стоял и смотрел на Розали в зеркале. Он никогда не видел раньше ее девичьи части тела, зажатые крепко во что-то небольшое, красное и блестящее. Ему начало становится жарко, по коже пробежала армия муравьев.

Нехорошо смотреть на девушек. Его мама говорила так. Он должен был отвернуться, позволить ей остаться одной, когда она подняла руки и начала массировать свои девичьи части как будто они были глиной. Тогда уж он не мог игнорировать их. Ему стало интересно, были ли они на ощупь как глина.

Ему было очень жарко.

- Розали, - сказал он, и его голос дрогнул, как это бывало иногда.

Она не услышала его. Его голос был слишком тихим - он был слишком ошеломлен чем-то темным, горячим и опасным. Его кожа кишела огненными муравьями.

- Розали, - повторил он, громче на этот раз.

На этот раз она услышала его. Ее большие голубые глаза расширились в зеркале, и она повернулась, потянув вверх брошенную футболку, чтобы прикрыться. Затем она начала выкрикивать слова, которых он никогда не слышал от нее.

- Ты грязный извращенец! Как ты смеешь стоять и смотреть, как я одеваюсь, как какой-то грязный нехороший извращенец.

В своем испуге Эдвард уронил глиняную розу.

Продолжая кричать, Розали подбежала, полностью открыла свою дверь и позвала их мать. Эдвард отшатнулся, пытаясь сказать ей, что это вышло случайно, что он не хотел смотреть на ее девчачьи штучки, что он принес ей подарок, надеясь, что ей станет лучше. Но Розали кричала громче, чем он. Она не слушала его.

Мама наконец-то пришла, и Эдвард попытался рассказать ей, что случилось. Он указал на розу на полу, попытался объяснить, но было слишком поздно. Мама наступила на нее. Мама не смотрела на нее. Но она не смотрела и на его лицо. Она не собиралась понимать то, что он хотел рассказать ей. Она смотрела на что-то другое, на что-то внизу.

- Розали, - сказала она тихим, страшным голосом, ее глаза не покидали Эдварда. – Вернись в свою комнату.

- Но мама…

- Сейчас же!

Дверь Розали захлопнулась. Мама молчала.

- Эдвард, - сказала она в тишине, - это неправильно.

Ее голос звучал сердито. Он не думал, что она говорила о розе.

- Я просто…

- Нет! – сказала мама, ее голос больше не был тихим. - Это, - сказала она, указывая на его штаны, - неправильно. Ты понимаешь меня?

Он не понимал.

Она пыталась заставить его понять.

Она пыталась заставить его понять голосом. –

Неправильно! – кричала она.

Она пыталась заставить его понять руками. Она пыталась заставить его понять ногами.

- Грязно! – кричала она.

- Неправильно! – кричала она.

Он обнял себя руками, съеживаясь от ее кулаков и голеней. По какой-то причине его движения, казалось, вызывали еще большую ярость у мамы.

- Нет! – закричала она. – Не делай этого!

Она схватила его за руку, сминая его пальцы в своих. Ее слеза упала прямо ему в глаз.

– Неправильно! – говорила она. - Неправильно, - говорили ее руки, ноги и лицо.

Мама смотрела на его растоптанную розу, теперь не похожую ни на что другое, кроме размазанной глины на ковре и сломалась:

- Убери это. Сейчас же! – И ее голос, которым она сказала это, и роза - та роза, что он с любовью вылепил и создал, чтобы вызвать улыбку на лице своей сестры, - та роза теперь была ничем. Это была грязь. Это был мусор.

Когда слезы хлынули из его глаз, они смешались с его соплями. Он плакал и съеживался при виде человека, который выглядел как его мама, но не вел себя как его мама.

И сейчас Эдвард тоже заплакал.

Эдвард стоял перед девушкой, которую любил больше всего на этом свете, готовую отдать себя ему, готовую сделать все, что он попросит, и плакал.

Он плакал по тому маленькому мальчику, который не знал, что сделал в тот день, в тот день и во многие другие дни. Он плакал по тому маленькому мальчику, мама которого запретила ему играть, потому что не могла выдержать постоянного напоминания, что ее ребенок никогда не сможет повзрослеть. Мама которого избила его за непреднамеренную эрекцию. Мама которого бросила его, потому что не могла выносить клейма родителя умственно отсталого ребенка.
Всю свою жизнь он жил как во сне, почти не осознавая людей, которые окружали его. И вот сейчас он проснулся, проснулся и оказался окруженным бесконечным холодом. Он стоял один, улыбаясь, одинокой вспышкой, потерянной в бескрайней тундре.

Он проснулся и плакал, а Белла не понимала почему. Как и Розали, Белла так же вскрикнула. Как и Розали, она обернулась. Как и Розали, она отчаянно попыталась прикрыться футболкой.

- Прости, - проговорила она. – Прости. – И ее лицо, и голос, и глаза - все они говорили ему это.

Она ничем не была похожа на Розали. Розали была твердой там, где Белла была мягкой, она была холодной, тогда как Белла была теплой, она ненавидела, когда как Белла любила.

- Нет, - сказал Эдвард сквозь слезы. – Ты не должна из-извиняться. Это не твоя в-вина. – Эмоции заставили его заикаться, сделали его слова тихими и искаженными. Он звучал как юный Эдвард, лихорадочно пытающийся объяснить своей матери, что он просто хотел подарить сестре розу. Он звучал глупо. Он звучал как идиот.

Белла надела футболку через голову, но прежде чем она прикрылась, Эдвард сделал два шага к ней и схватил ее за руки. Они были холодными, такими же, какими он их помнил. Инстинктивно он начал согревать их своими руками.

- Нет, - сказал он. - Пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты показала мне себя.

- Я не понимаю, - пробормотала она, ее глаза были обеспокоены и испуганными и ох-какими нежными.

Ему нужно было, чтобы она поняла.

Он знал, что, должно быть, она думала. В тот день, когда он вновь нашел ее, в тот день, когда музыка вернула ее ему, он попытался показать ей, как много она значит для него, что она была той, кто вдохновлял его играть. Он играл эту музыку для нее, а затем он играл на ней. Это был единственный способ, которым он мог сказать ей, единственный способ, которым он мог дать ей понять, как сильно он привязан к ней. Нет… как сильно он любит.

Но затем он попросил ее сыграть на нем. Он просил о большем, большем, большем, и он знал, что это было неправильным. Ему уже и так было слишком жарко, так жарко, что он бы сгорел вместе с ней. Он не должен был хотеть большего от нее, большего, чем она готова была дать. Он не должен был просить больше того, что сам мог взять.

Тогда он не понимал.

Но понимал сейчас.

- Сыграй на мне, - сказал он, снимая ее футболку через голову, роняя ее на пол, позволяя растечься лужей там.

- Но…

- Пожалуйста. – Тихий шепот стал самым могущественным словом.

Прежде Эдвард не понимал, о чем просит. Но понимал теперь. Он понимал, что ему нужно было, чтобы она сделала. Она не была уверена – он мог видеть это в ее глазах – но он был уверен в одном. В отличие от того Эдварда, которым он был в тот первый вечер в его квартире, этот Эдвард знал о чем просит.

Он знал, но все еще нервничал. И он дрожал, и был испуган, а она был ох-какой нежной. Она попыталась успокоить его дрожащую плоть своей ладонью.

- Я никогда не причиню тебе боли, - сказала она, и Эдвард поверил ей. Он верил Белле больше чем кому-либо другому в этом мире. Она никогда не сделает ему больно.

И не сделала. Она действовала медленно. Она была нежной. Она дарила ему удовольствия вместо боли. Она показала ему, что его наслаждение не может быть неправильным – оно было очень, очень правильным. Она показала ему, что любит его. А затем, когда она показала ему все, что могла показать, он вернул ей это в ответ.

Позже, когда ночь уже опустилась на спящий Сиэтл, Белла направилась на кухню, чтобы выпить воды, закутанная в простынь, которая ползла позади нее, как шлейф вечернего платья. Она не замечала шкафов, картонного столика, потертостей пола. Белые стены стали идеальным холстом, на котором она могла видеть свое будущее – будущее, которое включало Эдварда.
На эти стены ее воображение проектировало отдельные кадры – Эдвард, присоединившейся к ней в коридорах колледжа, скромная свадьба на песке, может быть, даже дети с ее глазами и его улыбкой. Когда она была с Джейкобом, она никогда не думала о таких вещах. Она никогда не думала дальше своего выпускного. С Джейкобом это всегда было прошлое, они росли вместе, их связывала дружба. С Эдвардом все это было будущим, они будут стареть вместе, это станет их вечностью.

С далекой мечтательной улыбкой Белла попила воду и, вылив недопитую в раковину, смотрела, как она закручивается и исчезает. Подобрав шлейф своего импровизированного халата, она поймала краем глаза неоново-синий свет. Оглянувшись, она увидела свой мобильный, подмигивающий ей из кофейного столика. Вероятно, это был Чарли - обычно они разговаривали по вечерам в четверг.

Но звонок был не от Чарли.

Звонил Джей Дженкс. Это имя ударило ее, как кирпич, выбивая воздух из ее легких. Когда она посмотрела вниз, это имя продолжало подмигивать ей, этот звук пытался разрушить тот небольшой пузырь, в котором она расположилась вместе с Эдвардом.

Она знала, что, вероятно, следует просто вернуться в постель, к Эдварду, уснуть. Но она знала, что не сможет уснуть, не узнав, раскрыли ли ее, не уведомил ли кто-то доктора Дженкса об изменениях Эдварда. Ей нужно было знать, чего ей стоит ожидать на следующий день.
Со сбившимся дыханием она открыла телефон и нажала на кнопку голосовой почты.

- Белла, - начал голос доктора Дженкса, и его голос немедленно насторожил ее. Он не казался нейтральным. Он не казался веселым. В нем и ярости не было.

Он звучал испуганно.

Страх в его голосе потянулся и пробрался в живот Беллы, полностью и безжалостно, как мох, покрывающий все вокруг.

Доктор Дженкс продолжал:

- Мне нужно, чтобы ты приехала в лабораторию как можно скорее.

Он продолжал:

- Это Элис.

Он продолжал:

- Появились осложнения.

И он продолжал говорить о каком-то собрании команды в пятницу утром и о том, что ей нужно приехать раньше, чем обычно, но Белла едва слушала.

Вместо этого она застряла на одном слове.

Осложнения.

Элис.

С Элис что-то было не в порядке.

И если что-то было не в порядке с Элис…

.
.
.
.
.

Телефон выпал из ее руки и разлетелся, когда упал на пол.
----

Перевод Тео
Редактура gazelle