*Domani (italian) - завтра



Я знаю, что он рядом.
Прежде, чем чувствую широкую ладонь на своей талии. До того, как ощущаю едва уловимый аромат туалетной воды и легчайшую отдушку кондиционера от наволочек. Прежде, чем открываю глаза и вижу выученную наизусть обстановку минималистичной, в чем-то даже строгой спальни.
Я знаю, потому что ни с кем и никогда больше я не испытываю похожего чувства. Смесь исчерпывающего умиротворения, теплое, густое как мед спокойствие. И ясное, вырисованное во всех подробностях ощущение безопасности. Эдварду никак не нужно сообщать о своем присутствии – я чувствую его кожей, каким-то шестым, особым чувством. Теперь как следует понимаю, что это выражение значит.
В этот момент – единственный и неповторимый, длящийся, по своей сути, одно мгновенье, но по восприятию – в сто раз дольше, я абсолютно спокойна. Бестревожное, глобальное расслабление – и души, и тела. Улыбаюсь в наволочку подушки, на краешке которой лежу. Медленно впитываю в себя каждую секунду нового утра. Субботнего и теплого, пусть за окном и висит знакомая мрачная пелена. Середина ноября. И полноправное царство горького сизого тумана. Монументальный Берлин в нем тонет... а я нежусь. Тысячу лет так бы и лежала... рядом.
Эдвард обнимает меня со спины. Он занимает большую часть постели и практически полностью – мою подушку, ставшую нашей общей. Обнимает меня за талию, и на его ладони, даже во сне, слегка проступают контуры вен – не расслабляется, словно как только уберет руку – я испарюсь, исчезну. Вся его поза об этом невыраженном страхе так и кричит – будто я и вправду убегаю, а он старается меня удержать, оставить рядом с собой. Легко, но придерживает ногами, прижимает к груди, лицом зарывается в волосы. Его мерное, тихое дыхание я чувствую кожей. Вдохи глубокие – уже хорошо.
В спальне царит полумрак. Мне не привыкать к излишней пасмурности Берлина, но этой осенью он намерен показать себя во всей красе. По ту сторону окна, по подоконнику изредка ударяют тяжелые капли. Напрасно ждать снисхождения от погодных условий. И впервые, я думаю, за долгие годы мне настолько на погоду плевать.
Задумчиво, аккуратно накрываю ладонь Эдварда своей. Она раза в три меньше и кончиками пальцев я ощущаю каждую ссадину на его костяшках. На своих запястьях вижу идеальные контуры его пальцев, выцветшие до сине-фиолетового оттенка – как браслеты, ей богу. Или наручники. Но больше, он обещал мне, такого не повторится. Меня не заточают здесь, я сама выбираю остаться. Я сама выбираю его. Как же после вчерашней ночи это очевидно...
Эдвард спит, все так же ровно вдыхая и выдыхая, чуть затрагивая своим теплым дыханием мои волосы... и я стараюсь дышать так же спокойно, как он. Ни к чему эти страшные картинки и несуразные представления «а если бы?..». Нет сослагательного наклонения. Нет других версий будущей жизни. Сокол здесь, я ощущаю его каждой клеточкой тела, я в состоянии позаботиться о нем, и я могу сделать выводы, чего моя любовь стоит. И насколько ясно в ней отражается его собственная – как в зеркале. В этот раз мы все исправим. Справимся. А другого и не будет... так ведь?
Звонят в дверь. Я хмурюсь неясному звуку, не слишком громкому, но неприятному, разорвавшему идеальную тишину нашей спальни. Эдвард и бровью не ведет. Затихнув рядом с ним, сперва думаю, что мне показалось. Тишина снова правит, по подоконнику ударяют капли дождя, а тучи сгущаются, последние островки света прогоняя от нашей постели. Угрожающе мрачнеет на другом конце комнаты фикус в большом горшке. Моя позабытая на журнальном столике одежда – нехитрый набор из джинсов и пуловера – кажется забавным дизайнерским элементом.
Но звонок повторяется. И вот теперь я понимаю, что это и вправду происходит здесь и сейчас, не в моей полудреме. Впервые слышу, как звонят Соколу в дверь. Слишком электрический звук, такой же современный, как и весь этот жилой комплекс. Не сразу разберешь.
Я выскальзываю из-под руки Эдварда так, что даже не сминаю одеяла. Он спит крепко, отнюдь не беспокойно, хоть и хмурится немного, когда сажусь на простыни рядом. Вряд ли это правильное для него сравнение, но именно в эту секунду Каллен похож на маленького мальчика. Утомленный насыщенными ночными событиями, он приникает к подушке большей частью щеки, так по-детски отчаянно к ней прижавшись. Правой рукой придерживает мелкие пуговички наволочки, своей позой несколько взъерошив темные волосы. На белом лице слишком ясно виден длинный шов скулы и гематома челюсти. Эдвард спит на боку, перебравшись на угол постели и оставив мне маленький островок у самого края. Захватчик. Куда же я от тебя денусь?..
Тихонько, тронуто улыбаюсь его позе и этому напряженному, скованному выражению лица. Если бы не этот звонок, вернулась бы обратно к нему под бок и никуда до самого ужина не вставала. Разве что заварила бы чай. Мне очень хочется пить.
Иду по темной квартире довольно быстрым шагом. Осторожно прикрыв дверь в спальню, ступаю на холодное дерево коридора и, не заглядываясь на шедевры Фабиана на стенах, направляюсь к входной двери. Электронный видеофон – отличное решение. Я нажимаю на маленькую кнопку камеры и по ту сторону двери вижу черно-белое изображение молодой девушки. Прижав к себе кипу каких-то бумаг и папок, она тревожно переминается с ноги на ногу.
- Чем я могу помочь?
Мой голос, появляющийся в коридоре из ниоткуда, ее пугает. Вздрогнув, девушка едва не роняет все, что принесла. Оглядывается по сторонам, но в конце концов отвечать все равно решает в сторону двери.
- Ich habe eine Besorgung für Mr. Cullen (у меня поручение к мистеру Каллену)
- Прощу прощения?
Я недовольна появлением немецкого языка и, кажется, это просачивается в голос. Девушка волнуется, но английский ей по душе больше немецкого. Как и мне.
- Могу я увидеть мистера Каллена, мисс?..
У нее красивый, мелодичный голос, который не искажает даже видеофон. Я вижу, как она прикусывает губу, сильнее прижав к себе папки. Совсем молоденькая, даже младше Элис.
- Его нет. Мне что-то передать?
Не ожидала от себя такой деловитости. И убедительной, в чем-то даже неосознанной лжи. Но я ведь и правда не собираюсь будить Эдварда из-за кого бы то ни было (за исключением его детей, думаю, но вряд ли они окажутся за дверью в течение этого дня). На сегодня все дела откладываются. И уж точно подождут, пока он не вернется в норму.
Незнакомка, нахмурившись, поднимает глаза выше. Находит камеру.
- Мы можем поговорить не через дверь, мисс?.. Мне нужно передать мистеру Каллену документы, если вы живете здесь, то я могла бы их оставить... то есть...
Я отступаю на шаг от порога, тихо провернув блестящий замок два раза. Больше в квартире ни единого звука – меня радует, что Сокол наконец-то позволил себе выспаться за все эти дни.
Девушка с благодарностью встречает мой доверительный жест. Не делает ни шага вперед, к двери, оставаясь на прежнем месте. Робко мне улыбается, откинув с лица прядку белокурых волос. Она и вправду молода, но не настолько, как мне показалось прежде. Ярко-голубые глаза подведены черным карандашом, длинные ресницы с тушью, на губах – матовая коричневая помада. Миловидная и современная одновременно. Еще не было бы такого яркого румянца на щеках...
- Меня зовут Виттория, - поспешно представляется она, прерывая воцарившееся между нами молчание. – Я стажер Каспиана, личного помощника мистера Каллена. Господин Каспиан велел мне отнести документы и сообщить, что машина будет ждать на паркинге... ключи... вот ключи.
Она старается говорить быстро, но не тараторить. Пытается ничего не забыть, донести всю информацию, но при этом сэкономить мое время, объяснить ясно и доходчиво, а еще – выполнить поручение. Смотрит настороженно, пытаясь прикрыть этим выражением свое смятение. Понятия не имею, как выгляжу этим утром после долгой ночи и недавнего пробуждения. Впервые за столько времени даже не задумываюсь об этом, чему невольно усмехаюсь.
Виттория расценивает это как знак.
- Господин Каспиан говорил, что вы можете открыть мне. И это допустимо – оставить документы вам, мисс. Вы его дочь, так ведь?
Вот теперь я усмехаюсь вполне себе осознанно и удивленно. Мое веселье смущает Витторию окончательно. Она наполовину испуганно, наполовину изумленно смотрит на меня из-под длинных черных ресниц. Стажер в чистом виде. Мне становится девушку жаль.
- Невеста, - спокойно поправляю я. И все же с толикой снисходительности.
Вот и я перешла за эту черту. Но разве остались еще какие-то черты после вчерашнего? В конце концов, даже в «Шаритэ» думают именно так.
- Невеста... – протягивает Виттория, что есть мочи стараясь скрыть еще большее удивление, - ну конечно... невеста... Каспиан так и говорил. Возьмете документы?
Я с готовностью принимаю у Виттории две плотных папки и несколько скрепленных между собой белых бумаг в прозрачных файлах. На каждом из них – цветастый стикер с немецкими комментариями. Разбираться со всем этим определенно станет Эдвард, при всем желании прописной немецкий мне не перевести.
- И от авто, - девушка кладет электронную ключ-карту «Порше» поверх синей папки, поежившись от того звука, с которым она соскальзывает ниже. – Пожалуйста, когда мистер Каллен вернется, может ли он отправить господину Каспиану сообщение, что все получил?
- Хорошо.
- Спасибо.
Виттория мнется на пороге, напряженно оглядывая стены и пол вокруг себя. Закусывает губу, а потом, обернувшись ко мне, все же решается.
- Пожалуйста, мисс, передайте ему эти бумаги. Иначе мне не получить работу.
Я мягко девушке улыбаюсь. У нее ровные светлые волосы до плеч – недавно постриженные, готовилась к началу стажировки. На руках свежий, неброский френч-маникюр. Располагающее, пусть и стеснительное выражение лица. Эти яркие глаза. Макияж – и сдержанный, и заметный. А еще нарочито деловой стиль одежды – черный костюм, белая блузка, аккуратный золотистый бейдж слева. Виттория Чесаро.
- Я все передам, Виттория, не переживайте.
Она отрывисто, благодарно мне кивает. На мгновенье заглядывает в глаза, почти сразу же опустив взгляд. Выходит за дверь.
- Хорошего дня, фройлен.
- До свидания, Виттория.
Я закрываю дверь, обыденным жестом провернув замочек в обратную сторону. С любопытством смотрю на бумаги, файлы и папки, что держу в руках. Личный помощник, приславший своего стажера, передал их в субботнее утро. Стало быть, это что-то важное. Бережно провожу пальцами по темному краю ключ-карты. Эмблема «Порше» ровным крупным шрифтом, ощутимым подушечками пальцев, выведена на плотном пластике. Черный на черном. Малозаметно, элегантно, дорого. В этом дизайне вся концепция компании.
В квартире по-прежнему тихо. Где-то вдалеке слышно, как уезжает лифт Виттории. Из-за приоткрытой двери в нашу спальню все еще не слышно ни звука. Кладу карту на стенд в прихожей, отношу папки на кухонный стол. Все, что в файлах – на немецком. Мне кажется, это какие-то договора, прописаны цифры, адрес, некие условия. На стикерах – номера телефонов и пометки. В папках – что-то о «Порше», все они с маленьким металлическим значком авто в верхнем левом углу. В одной из них – новый буклет о новинке сезона, один на немецком, один – на английском. На обложке – ярко-вишневый «Porsche Cayenne Turbo Coupe» на фоне величественных альп и идеального автобана. Довольно увесистая информационная продукция. Мне интересно.
Я возвращаюсь в нашу спальню вместе с буклетом. Придерживаю его правой рукой, на ходу поправив волосы левой и одернув край пижамной майки. Штат Мэн явно сыграет в моей судьбе не последнюю роль, к этому все и идет.
Эдвард не спит, хоть и не могу я сказать, что он уже проснулся. Скорее дремлет, лениво оглядывая кусочек комнаты перед своими глазами. Сонно приникнув к подушке, хмуро смотрит на пустое место на простынях рядом с собой. И на меня, показавшуюся в дверном проходе.
- Schwalbe.
- Guten Morgen, - тихонько отзываюсь я. Присаживаюсь на край постели, и Сокол, наблюдающий за мной внимательно, хоть и устало, неглубоко вздыхает.
- И тебе доброе утро... и вправду – доброе.
Он медленно и мягко забирает себе мою ладонь, легко поцеловав ее тыльную сторону. Кончиком указательного пальца, очень бережно, гладит синий ободок на моем запястье. И без того хмурое его лицо мрачнеет.
- Как ты? – спрашиваю, наклонившись поближе, отвлекая его. Правой рукой глажу темные волосы, чуть массируя кожу. Он выглядит уставшим, словно бы не отдыхал вовсе. Взгляд пространный, движения медленные. Мне очень хочется как следует о Соколе позаботиться.
- В сознании, - насилу пошутив, бормочет он.
- Я бы сказала, относительном, - хмыкаю, легко пожав его пальцы.
Эдвард примечает буклет у моего бедра.
- Каспиан приходил?
- Его помощница, - печатную продукцию показываю Эдварду со всех сторон, - еще какие-то договора и соглашения... и да, две версии буклетов.
- Не спится им по субботам...
- Там также ключ-карта «Порше», - добавляю, нежнее погладив его волосы. Эдвард прикрывает глаза, проникнувшись моим прикосновением. Нежность внутри разрастается в геометрической прогрессии, накрывает меня лавиной. И теплом. Несравнимым ни с чем теплом. Я так люблю его.
- Вот это уже дельно, - так и не открывая глаз, бормочет мужчина. – Подменная машина...
- Тебе определенно стоит еще поспать, - подкупаю его продолжающимися поглаживаниями, теперь прикасаясь и к затылку, и немного к шее, - машины, даже подменные, никуда не убегут.
Эдвард издает тихий мурлычащий звук от моих касаний. Низкий и гортанный, тронутый. Ему нравится.
- Оставайся здесь.
Я нежно Соколу улыбаюсь.
- Всемирный день Эдвардов, помнишь? Само собой.
Он медленно, в чем-то даже устало поворачивается на спину, меняя позу. Растерянно смотрит на большую часть кровати, пустующую с ночи, а затем на меня. Освобождает гораздо больше места, отодвинувшись к противоположному краю. Я сажусь на середине постели, вернув ему забытую на моей стороне подушку.
- Я могу почитать про новый «Порше»?
Эдвард кладет голову на подушку, придвинув ее ближе ко мне. Касается лбом моей талии, правой рукой вполне себе по-собственнически обвивает бедра. Кивает.
- Все, что угодно, Изабелла, - бормочет в мою кожу, полоснув ее горячим дыханием. Успокоенно, медленно выдыхает, когда массирую его спину. Глажу и волосы, и затылок, и шею, плавно переходя к лопаткам. Футболка на Эдварде несколько влажная, его кожа слегка матовая и не такая горячая, как прежде. Он морщится, чувствую кожей, приникнув ко мне теснее. Немного дрожат ресницы.
- Все хорошо, - тихонько напоминаю, прикасаясь нежнее и успокаивая каждым движением.
- Скажи честно, Schwalbe, ты мне снишься?
- Ну и цветные же у тебя сны тогда, Эдвард.
Он невесело, смущенно хмыкает.
- Ты теплая.
- Вот я тебя и согрею, - пронятая этой искренней, наивной фразой, обещаю ему я. Подтягиваю выше наше одеяло, накрыв его плечи, и, хоть Эдвард и не дрожал прежде, от покрывала он не отказывается. Наоборот, расслабляется, устраивается удобнее. Его доверие и комфорт дорогого для меня стоят.
- Засыпай, - уговариваю, мягко пригладив его волосы, костяшками пальцев коснувшись здоровой щеки, - а проснешься – я буду рядом.
Он жмурится на такое обещание. Вздыхает.
- И расскажешь о буклете.
- Конечно, - усмехаюсь, разгладив ворот его футболки.
На часах прикроватной тумбы половина десятого утра. Эдвард засыпает во второй раз, попригревшись в новой позе. Я не прекращаю медленно, спокойно гладить его, продлевая этот целительный, нужный сон. И все же открываю новую книжечку о «Порше», полусидя устроившись посередине постели. Тишина спальни отныне идиллическая.



Я не могу сдержать улыбки. Заглядываю в спальню в начале первого дня, удобно перехватив свою чашку с зеленым чаем и только-только закончив с тестом для блинчиков. Эдвард лежит на середине постели, приподнявшись на локтях и растерянно оглядывая хаос из подушек и одеяла, бессистемно воцарившийся вокруг него. Покрывало не пощадили – оно валяется на полу. Как и пара автомобильных изданий, безжалостно сброшенных с прикроватной тумбы тяжелыми углами одеяла. Из приоткрытого балкона, поднимая вверх шторы, сочится прохладный ветерок. Судя по отпечатку сна на лице Сокола – уже не таком бледном, к слову, вполне себе отдохнувшем, - он совсем недавно проснулся.
Толкаю дверь от себя, неспешно заходя в комнату. Эдвард замечает меня, оторвавшись от беспорядка на кровати и, вольно или нет, а улыбается краешком губ. И на его щеках проступают мои любимые, очаровательные ямочки. Ну все.
Я не говорю ни слова. Ставлю чашку на комод у входа и забираюсь на постель, прямо к нему. Игнорирую все, что не касается Эдварда в эту секунду. Видеть его сонным и таким умиленно-растерянным – особое ощущение, таит в себе потрясающую нежность.
- У нас тут были военные учения?..
Разоренная им постель кажется сущей мелочью. Ясный элемент жизни, что продолжается, близости, что очевидна. И совместных пробуждений. Я уже и забыла, каково это – просыпаться рядом с ним. Спать вместе. И говорить «доброе утро». Самые простые вещи наповерку – самые ценные.
- Скорее кто-то пытался устроиться поудобнее, - весело объясняю я, улыбнувшись ему как следует, как любит – широко и довольно. Я давным-давно не спала так хорошо, как сегодня. И большего прилива сил не чувствовала уже долгое время. Могу свернуть горы.
Эдвард вдруг смотрит на меня с хитринкой во взгляде, чуть прищурившись.
- Ты так и продолжаешь убегать, Schönheit?
- У меня есть веское оправдание, - посмеиваюсь, погладив его плечо. Ткань футболки очень мягкая. – Как думаешь, ты выспался?
Он откидывает голову обратно на подушку, довольно потянувшись. Выглядит вполне удовлетворенным жизнью. В моих любимых синих глазах потихоньку пропадает сон, воцаряется улыбка. И нежность. Меня пронимает, насколько ее там много.
- Ты так красива, Sonne.
Он тронуто подмечает это. Без толики шутки или смеха, тихо и откровенно, будто ни о чем прежде мы не говорили.
Я робко улыбаюсь краешками губ.
- Я скучала по этому.
- Моим комплиментам?
- Твоему голосу утром. По тебе утром.
Я вижу, как меняется его выражение лица с каждым моим словом. Приобретает это глубокое, ясное выражение любви. Ни в чьих больше чертах я не видела столько ласки и принятия, как у Эдварда. Не глядя на всю ту чехарду, что внезапно произошла на этой неделе.
- Иди сюда, - шепчет, нежно, но призывно погладив мою талию. Накрывает ее теплой ладонью, привлекает меня к себе. Не пытается принудить или заставить, не требует, а просит. И бережно, как лишь пару раз прежде, меня целует. Губы, тут же почувствовавшие его близость, уже наизусть выучившие форму его, ощутимо саднят. Требуют немедленного продолжения.
Эдвард очень тихо, гортанно стонет, когда придерживаю его челюсть правой рукой, сделав поцелуй чуть глубже. Глажу по коже здоровой щеки, мягко коснувшись скулы. Смятенно, скованно улыбаюсь, отстранившись. Никак не могу вдохнуть полной грудью.
- Я тоже очень скучал, - искренне, негромко признается он. – Можно не стану отпускать тебя так быстро? Полежишь со мной?
Я кладу голову на его плечо, игнорируя свою подушку, оказавшуюся у изножья. Эдвард тепло целует мою макушку, глубоко вдохнув запах волос. Его пальцы на моей талии слегка подрагивают.
- Мне еще не доводилось лежать в постели в такое время...
- А как же детство? – спрашиваю, не до конца отдавая себе отчет, что именно говорю.
- Ну, - протягивает он, задумавшись на мгновенье, но вполне обыденно поцеловав мои волосы во второй раз, - это было слишком давно. Но твоя взяла – не считая детства.
- Мама, думаю, прекрасно заботилась о тебе, когда приходилось остаться в постели.
- Не отходила от кровати, - кивает Сокол, пробежавшись пальцами по моим волосам, - она научила меня значению слова «забота» в принципе, Sonne. Я ей за это очень благодарен.
Эдвард касается меня, что-то рассказывает, откровенничает... а я заново привыкаю к его близости. Я переживала, что буду бояться ее, что здесь, утром, вне ночи, почувствую себя как минимум неуютно, не говоря уже о прежнем страхе. Напрасно. Мое тело помнит Эдварда. И мое сознание – тоже. Чувства, что испытываю к нему, беспокойство, что наполнило меня до краев вчера ночью – все это перекрывает любой страх, любое неудобство. Эти сумасшедшие события кажутся чрезмерно цветным, глупым сном. А все остальное – правда. Быть с ним – правда. И слышать его, чувствовать, ощущать запах, ладони, эту мягкую материю футболки – вот это все правда. И никак иначе.
Обнимаю его обеими руками, на мгновенье очень крепко прижавшись к плечу.
- Я тоже хочу как следует о тебе заботиться.
- Ты уже так долго делаешь это, моя красота, - пронято отзывается Сокол. – Спасибо.
Не вынуждает меня смотреть на себя, умиротворяюще поглаживает вдоль позвоночника. Но я смотрю. Запрокинув голову, гляжу на него снизу вверх, смело, решительно и нежно. Не думала, что способна на такое сочетание эмоций, а все же. Улыбка Эдварда становится шире. Он и вправду неплохо отдохнул, выглядит куда свежее, спокойнее и здоровее.
- Между прочим, я собиралась разбудить тебя для завтрака.
- Вот как? - он изгибает бровь, шутливо пощекотав меня у ребер. - А как же эти разговоры о пользе долгого и здорового сна?
- Я сомневаюсь, что в последние дни ты в принципе ел что-то, Эдвард. Во всем нужен баланс.
В синих глазах на долю секунды что-то потухает, а затем разгорается вновь. Эдвард жив, наверное, сейчас больше, чем когда-либо прежде за наши встречи. Он не просто верит в будущее, он делает все, чтобы оно для него – для нас – наступило. Пока есть такая возможность. Печально, что нам необходима практически свершившаяся трагедия, дабы оценить то, что имеем. Я усвоила этот урок сполна.
Я сажусь рядом, оставив Сокола на подушке. Он и заинтересованно, и напряженно смотрит на меня со своего места. Чуть прикрывает глаза, когда глажу его лоб у линии волос. Очень нежно.
- Как ты себя чувствуешь? Расскажешь мне?
- Хорошо. Во всех планах.
- И даже в физическом?
- И даже в нем, - хмыкает, хитро посмотрев мне прямо в глаза. – К тому же максимум сна выполнен. А еще моя девочка со мной. И даже говорила что-то о завтраке...
- Ты хотел бы чего-то определенного?
- Нет, Белла. На твой вкус.
Он бодро разговаривает со мной, в чем-то даже весело. Этот повседневный, мягкий тон, звук его голоса, ясное тепло тела, ладонь, которой размеренно поглаживает мою спину... но я вдруг смотрю на лицо Эдварда, что лежит на этой чертовой светлой подушке, линию шва, яркий ореол гематомы, чуть красноватые щеки, особенно у скул... Эдвард выглядит куда лучше, чем в свое первое утреннее пробуждение, но все же не так, как прежде. Ему нужно время, чтобы окончательно поправиться и собраться с силами... нам всем оно нужно?.. Но почему-то только теперь, когда ночь, Шаритэ и разбитый «Порше» остались в далеком прошлом, я осознаю, насколько близка была к тому, чтобы его потерять. И навсегда эту историю закончить.
Не знаю. Ночью эти мысли казались не такими уж навязчивыми, скорее вариантом, чем возможностью. А теперь я ясно вижу, что возможность едва не стала моей новой реальностью. И то, что он теперь тут... мы тут... отделавшись малой кровью... это чудо.
- Я очень тебя люблю, - честно и тихо признаюсь ему, едва дав закончить последнюю фразу. Эдвард даже теряется сначала, нахмурившись моему внезапному признанию. Но затем сразу же нежно, ласково улыбается.
- И я тебя, Schatz.
- Ты знаешь, я хочу, чтобы каждый раз, когда делаешь что-то опасное... отвлекаешься или злишься... чтобы ты это помнил. Потому что мне важно, чтобы, несмотря ни на что, ты это помнил, Эдвард.
Я говорю серьезно, и Сокол внимательно слушает, уважая и мой тон, и ту просьбу, что им адресую. Он неглубоко, понимающе вздыхает, уверенно мне кивнув.
- Конечно, моя любовь. Я знаю. Извини, если вчера я напугал тебя – и в Шаритэ, и тут, после... это не совсем мужское поведение, я понимаю. Но мне, как и тебе, Зонне, было важно, чтобы ты знала.
Он поднимает руку, кончиками пальцев левой ладони прикоснувшись к моей щеке. Довольно обыденный для нас жест прежде. Я знаю его наизусть и всегда, когда так делал, опускала голову ниже, приникала к его пальцам, любила их. Сперва делаю все точно так же – тело делает, не дает мне оступиться. Но парой секунд позже... когда вспыхивают в памяти эти незваные, проклятые минуты там, у коридорной стены в понедельник... и его глаза, и громкий голос, и... удар... жмурюсь, что есть силы прикусив губу. Перехватываю ладонь Эдварда, что тут же старается убрать руку. Крепко держу ее в своей. Не отпускаю.
- Ш-ш-ш, Schönheit, прости меня, прости.
Он садится рядом, наклоняется ко мне. Свободной ладонью очень нежно гладит мою спину от шеи до копчика. Отвлекает.
- Я... я...
- Ничего страшного, Liebe, ну что ты, - он осторожно придерживает мои пальцы своими, легко их пожав, - не объясняйся.
- Я так хочу забыть... но я боюсь... что не забуду.
Эдвард вежлив, приметлив к моим бормотаниям. Легонько целует мой лоб.
- Тише, Белла. Так или иначе, мы с тобой начнем с начала. И ничего дурного больше не случится. Давай сделаем это слоганом дня.
Я все же отпускаю его руку, позволив убрать ладонь от моего лица. Подаюсь вперед, обнимая Эдварда за шею, утыкаюсь подбородком в его плечо. И чересчур внимательно, наскоро сморгнув слезы, смотрю на изголовье постели.
- Я рада, что ты здесь.
- А я как рад, Schönheit, ты бы знала, - тепло усмехается он, и крепко, и бережно обняв меня за талию обеими руками. Горячо целует мой висок. – Как считаешь, час дня неплохое время, чтобы встать с постели?
- Только при условии потом туда вернуться...
- Уже на Мюггельзе. И все же – завтрак. Я могу расчитывать на свой завтрак? Я голоден как волк!
Я сажусь напротив него, все же отстранившись. Эдвард с любовью и гордостью встречает то, как решительно смотрю на него, поборов несвоевременную соленую влагу. Нет повода для слез сегодня. И за это тоже нужно быть благодарной.
- И волков, и соколов мы накормим, - обещаю ему, пожав правую ладонь в своей. Усмехаюсь, увидев искорки задора в синих глазах.
И, подавшись вперед, еще раз Эдварда целую. Больше не стану обдумывать, уместно ли это действие. Это наше утро. И наша новая жизнь.





Эдвард подает мне пальто, хитро прищурившись, когда забираю карту от автомобиля со стенда. Указательным пальцем обводит контур брелока с ключами от апартаментов – простое металлическое кольцо... но как же эстетично он это делает.
- Уже сомневаешься?
Falke медленно, с отеческим снисхождением к моим словам, качает головой. Нежно гладит прядку волос, оставшуюся на моем плече.
- Ну что ты.
Теперь его пальцы скользят по черной ткани материи пальто, даже сквозь нее вызывая на моей коже мягкое покалывание.
- Если что, еще не поздно позвонить Каспиану...
- Каспиан уже здесь, - Эдвард галантно открывает передо мной дверь из квартиры, указав на серебристый лифт невдалеке. – Пойдем, нам тоже пора.
Я изгибаю бровь, но послушно выхожу в коридор. Возможно, какие-то документы девушка-стажер все же не отдала. Ее просьбу Эдварду я передала – он подтвердил, что получил бумаги – сразу, как мы позавтракали. И я все-таки попробовала красную смородину под изумленный взгляд мужчины. Пришлось признать – хоть и кисло, но не так уж плохо. Эдвард тронуто мне улыбнулся, когда озвучила свой комментарий. Поблагодарил, что пытаюсь стать к нему ближе, узнать еще лучше... отныне только так мы и будем по отношению друг другу поступать. Пытаться понять.
Лифт опускает нас на паркинг. Я наблюдаю, как закрываются двери, испытывая чувство дежавю. Все, произошедшее в понедельник, кажется сюром. Эдвард наблюдает за мной краем глаза с высоты своего роста. Я физически ощущаю его напряжение. Приникаю плечом к стенке лифта, нащупав рядом с собой его ладонь. Крепко пожимаю пальцы. Сокол мне отвечает, бережно погладив кожу ладони. Он куда нежнее со мной, чем прежде.
- Когда ты купил эту квартиру?
В зеркале напротив нас вижу, как пропадает отрешенность на его лице. Эдвард слушает мой голос, сосредотачиваясь на вопросе.
- Пару лет назад. Сразу, как переехал в Берлин.
- Почему Шарлоттенбург?
- Хорошие соседи, близость к центру, новый жилой комплекс, - как бывалый риэлтор, перечисляет мужчина, посмотрев на цифру «семь» над нашими головами. – И да, подземный паркинг. Это было важным условием.
- А балкон?
- Приятный бонус, - он улыбается краешком губ, медленно, давая мне рассмотреть в зеркале каждое свое действие, наклонившись к моим волосам. Легко их целует. – Я еще помню про апероль с видом на оперу.
- До лета еще полгода, Эдвард.
- Время имеет свойство нестись галопом, когда ему это выгодно, - хмыкает он. Но почему-то мрачнеет.
Лифт останавливается, известив о прибытии. Звучный немецкий «Ausgang» слышится среди металла кабины. Я выхожу первой, почти сразу же окунаясь в атмосферу ярко-освещенного паркинга и характерного запаха машин, улицы и бетона. В десятке метров от нас вижу высокого молодого человека. Рядом с ним, с двумя гранде-стаканчиками из «Старбакса» стоит Виттория.
Эдвард увлекает нас в сторону помощников. Не отпускает моей руки, но не настаивает, если я захочу это сделать. Дает мне право выбора. Я крепче сжимаю его пальцы и, чудится, мужчина расслабляется. По крайней мере, нет в его чертах этой мрачной сосредоточенности.
- Guten Tag, Herr Cullen, – вежливо здоровается молодой человек, судя по всему, Каспиан. На вид ему лет двадцать семь, стильный бордовый пуловер, черное пальто, брюки в цвет, начищенные до блеска туфли. Каспиан бы подошел на роль фотомодели берлинских изданий для молодежи, вид у него соответствующий. Но вот взгляд – серый, пронзительный, глубокий – профессиональный. И такая же профессиональная улыбка.
- Добрый день, мисс Свон, - уже на английском обращается ко мне, учтиво наклонив голову.
Виттория подступает к нам ближе, протягивая мне стаканчики.
- Прошу, Изабелла. Доброе утро, мистер Каллен. То есть... добрый день.
Она краснеет, опуская глаза, только лишь глянув на Эдварда. Храбрится, но все равно не может с собой справиться. Даже с учетом травм и несколько уставшего, хмурого выражения лица, Эдвард очень красив. Той самой мужской красотой, что заставляет забыть о самом важном. Он смотрится очень взрослым сегодня. На секунду мне удается увидеть Сокола глазами Виттории, и я понимаю ее трепет. Без привычного блеска синих глаз, без улыбки (скорее, с ее едва натянутым подобием), Эдвард самый что ни на есть босс. Строгий и совершенный.
- Здравствуйте, - им обоим отвечает он. Кивает на машину. – Полный бак, Каспиан, верно?
Позади личного помощника и Виттории припаркован ослепительно белый «Порше» нового модельного ряда. Я замечаю его только теперь, но узнаю сразу же. Именно об этой машине читала в буклете утром. Обтекаемые формы, элегантная эмблема на капоте, черные тонированные окна и светло-бежевый кожаный салон. Если верить данным из рекламы, в такой красоте таится разгон до сотни за 3,7 секунды. Настоящий зверь.
Мне мало верится, что Эдвард и вправду намерен отправиться со мной на Мюггельзе именно на нем. Со мной, в качестве водителя. Однако... ключ-карта же у меня!
- Разумеется, - Каспиан улыбается краешком губ, не переходя профессиональной грани приличий, но стараясь подбодрить. – И масло, и омывающая жидкость. Прямо с тест-драйва в Потсдаме.
- Отлично.
Эдвард манит Каспиана к себе, отпустив мою руку. Они оба направляются к багажнику автомобиля, оставляя нас с Витторией у дверей. Она все еще держит наши стаканы. Я поспешно забираю их себе. Очень предусмотрительно – из одного из них точно пахнет кофе.
- Спасибо большое.
- Не за что, - Виттория достает из своей маленькой сумочки визитку, плотную, бежевую, протягивая мне, - это мой номер телефона, мисс Свон. В любое время и по любому вопросу вы можете обращаться. Я буду рада быть вам полезной.
- Вы теперь работаете не только с мистером Калленом?
- Он сказал, моя первостепенная задача – вы, - деловито делится девушка, застегнув свою сумку. – Все, о чем попросите.
- Вот как. Хорошо, Виттория, спасибо.
- Можно Витто, если так удобнее, мисс Свон, - мягко предлагает она, чуть покраснев.
- В таком случае, я – Белла, Витто. Приятно познакомиться.
- И мне, мисс... Белла, - поправляется, смятенно улыбнувшись. И все же расслабляется чуть больше, чем прежде. Оглядывается на Каспиана и Эдварда, что негромко обсуждают что-то на немецком невдалеке от нас. Сокол в своем аспидном пальто прямо-таки икона стиля. Но такого мрачного наряда, абсолютно черного, при мне он еще ни разу не выбирал.
- Там нет сахара.
Я оглядываюсь на девушку, чье внезапное замечание звучит взволнованно.
- Сахара?..
- В капучино. Извините, я не взяла его... вы обычно пьете с сахаром?
- Без, Витто. Все в порядке, - глянув на кофе в своих руках, уверяю я.
Эдвард возвращается к пассажирской двери.
- Насколько я помню, кофе нынче под запретом, - когда забирает из подставки свой стаканчик с русалкой, напоминаю я.
- Имбирный чай, - с псевдообиженным выражением лица протягивает Сокол, несколько натянуто усмехнувшись. – Никакой самодеятельности. Мы готовы ехать?
- Да, - перехватываю стакан с кофе правой рукой, доставая из кармана ключ-карту. – Но тебе придется мне подсказывать.
- Там уже настроен навигатор, - успокаивает Эдвард, двигаясь со мной к водительской двери и, не изменяя себе, открывая ее для меня. Помогает устроиться удобнее и не прижать дверью пояс пальто. Виттория поспешно забирает ненужную подставку для напитков из моих пальцев. Отходит назад, пропуская Эдварда. Он элегантно садится на пассажирское сиденье, пристегнув ремень безопасности.
Каспиан, кивнув девушке, уводит ее в сторону от нашего машиноместа. Разумный шаг.
В «Порше» пахнет новым авто. Этот изысканный, глубокий запах кожи, немного – металла, на одну сотую – масла. А еще мешочек с лавандой, так кстати устроенный у приборной панели. Я взволнованно поглядываю на Эдварда.
- Ты уверен, что мне стоит?..
- Иначе нам не попасть на озеро, - мирно отвечает он. Накрывает мою руку своей, потирает пальцы, - все отлично, моя красота, ты прекрасно водишь. Я уже видел.
Встроенная система навигации на большом жидкокристаллическом экране по центру приборной панели проворачивает синюю стрелку по кругу. Готова проложить наш маршрут. Пункт назначения давно введен.
- Напомнишь, где выезд?
- Все время прямо, а потом налево, - с готовностью произносит Эдвард, сделав глоток своего имбирного чая. – Ворота откроются автоматически.
- Это я помню, - напряженно бормочу, активировав кнопку зажигания. «Порше» утробно рычит, готовясь двинуться с места. Сиденье, зеркало, руль – все настроено под меня. Черт знает, как Эдвард это делает. Примем к сведению его магические способности и все на этом.
Убеждаюсь, что помощники на достаточном расстоянии от нас. Медленно, очень нежно нажимаю на педаль газа. Машина трогается. Ничего страшного.
- Умница, Liebe!
Стоит отметить, в этот раз я привыкаю к новому авто куда быстрее. Помню, как водить «Порше», знаю о его управляемости и функциях, как расположены кнопки на панели, где включить кондиционер... и, конечно же, следую за синей стрелкой навигатора. Очень удобно, когда он встроенный. И умеет говорить на английском – от вездесущего немецкого меня уже бросает в дрожь. В Берлине-то... ох.
- Твой автомобиль будет немного позже, в десятых числах декабря, - как бы между прочим сообщает Эдвард.
- Задержки с поставкой?
- Я попросил улучшить функцию экстренного торможения.
Я неглубоко вздыхаю, постаравшись не отвлекаться от дороги. Не стану с Эдвардом спорить на этот счет. И, кажется, он такому моему решению благодарен.
Дорогу до озера я не запомнила – в тот раз было как-то не до этого. Но то ли движемся мы куда медленнее, то ли маршрут другой, но едем до конечной цели довольно долго. Уже на выезде из города, ожидая зеленый сигнал светофора, я чувствую легкую усталость. Слишком умиротворенная суббота, дабы совершать такие марш-броски. Но и пускать Эдварда за руль сегодня было бы верхом беспечности. Мы договорились, что эти выходные – его заслуженный и полноценный отдых.
Время от времени я ловлю на себе взгляд Сокола. Не встревоженный, не заинтересованный, не мрачный. Теплый и нежный. Какой-то особенный, проникновенный и глубокий, будто мы не на автотрассе, а дома. И я жарю блинчики или поливаю его фикус. А он, устроившись на подушках дивана, за мной наблюдает.
- Если что-то не так, тебе лучше сказать сразу, - напряженно выдаю я. Перед нами встраивается сразу две черных машины – вне полосы. Отнюдь не немецкий стиль.
- Все отлично, Schönheit.
- Я же чувствую твой взгляд.
- Очень эстетичное зрелище, - извиняющимся тоном признается мужчина, - я слишком сильно по тебе соскучился. Извини.
Все еще горит красный. На секунду я смотрю на него, а не на дорогу.
- Я тоже.
По ту сторону окон начинаются леса, тянущиеся до самого озера. Тут нет скоростных ограничений, дорога ровная, машин немного. Играет негромкая классическая музыка.
- Ты нанял мне помощника?
Эдвард, удобно расположившись в кресле, медленно пьет свой имбирный чай. Хотела бы я запомнить эту картину и быть в состоянии ее запечатлеть. Он очень... домашний сейчас. Мой.
- У нее стажировка у Каспиана. Я предложил стажироваться на твоей стороне. Ты против?
- У меня не было еще личных помощников.
- Все когда-то бывает впервые, - хмыкает Сокол.
У меня нет сегодня настроения с ним спорить. Как минимум потому, что из нас двоих именно Эдвард пострадал в этот уикенд. Ладно уж. Помощник так помощник. Вроде бы Виттория довольно милая.
Я расслабляюсь, лениво рассматривая холмы по обе стороны от трассы. И ярко-красные ограничители забора, подступающие к воде. Впереди уже показывается Большое Мюггельзе.
- Знаешь, моя мама хочет приехать в Берлин на Новый год. Они с отчимом планируют купить билеты в ближайшее время.
Эдвард оборачивается ко мне, поправив крышку стаканчика. В салоне пахнет теперь и имбирем.
- Это отличные новости, не считаешь? Что будете делать?
- Знакомиться с тобой, - признаюсь, глянув на Сокола краем глаза, - вовсе не я главная цель их приезда, уж поверь мне.
Эдвард мелодично посмеивается, допивая свой имбирный чай. Выглядит донельзя милым сейчас. Хоть мрачная одежда и бледная кожа отнюдь такому впечатлению не способствуют.
- Хотят убедиться, что ты в надежных руках.
- Это точно. Раньше в Берлин их было не загнать, Эдвард. Снова плюс балл к твоей карме.
- Ты скучаешь по ним?
Он тихо это спрашивает, осторожно. Смотрит на меня, я чувствую, но делаю вид, что не могу оторваться от дороги. Совершенно пустой, к слову.
- По маме?.. Не так, как ты думаешь. Мы давно стали отдаляться, наверное, еще с последнего класса школы. А Поль – ее второй муж – у нас... обычные отношения. Я посылаю ему открытку на день рождения, а он мне – бутылку вина из своей винодельни.
- У него винодельня?
- Да. Их с мамой новое увлечение. Я часто слушаю о сортах винограда и их вкусовых качествах, - усмехаюсь, поворачивая, как и велит навигатор, налево. Справа стеной вырастает густой зеленый лес. В пасмурную погоду выглядит он пугающе.
- А что насчет отца, Schönheit?
- У него новая семья, - пожимаю плечами, теперь все же глянув на Эдварда, - все нужно делать вовремя – не в девятнадцать лет. Теперь я это понимаю. Периодически мы общаемся, раз в год, думаю, встречаемся. Он живет в США, если ты помнишь. Не думаю, что ему особенно интересно, с кем я буду.
Мужчина неглубоко, сдержанно вздыхает. Отставляет свой стакан на специальное место в двери. Оборачивается ко мне, подтянув ремень безопасности. Сперва мне кажется, что хочет дать какой-то комментарий... но сдерживается. Или передумывает.
Не знаю. Меня давно уже не тяготит эта ситуация. Быть может, я научила себя верить, что не тяготит. Но так и проще. Есть шанс найти свой настоящий дом... по крайней мере, он не в Луизиане, это точно знаю. И не факт, что в Берлине...
- Эсми расспрашивала меня о тебе в мельчайших деталях, - вдруг сообщает Эдвард, - моя мама. Она хочет как следует подготовиться к вашей встрече.
- Скорее убедиться, что ты в безопасности – финансовой как минимум, - посмеиваюсь, притормаживая перед пешеходным переходом. Двое улыбчивых пенсионеров быстрым шагом переходят дорогу. На них цветастые плащи-дождевики, что не мешает мужчине нести над спутницей ярко-красный зонтик. Идиллия.
- Это предрассудок Элоиз, мое солнце, не более, - мягко отрицает Сокол, кончиками пальцев коснувшись моей ноги – от колена к бедру. Я смотрю на него, и Эдвард, словно устыдившись, руку убирает. – Наоборот, она очень хочет с тобой познакомиться. Как минимум потому, что на моей личной жизни после развода явно поставила крест.
Старательно делает вид, что ничего не было. Я тоже. Я люблю его, я хочу быть с ним, но... физическая близость... это пока камень преткновения. Я не смогу.
- Скольких девушек ты с ней знакомил? – отвлекаю и себя, и его, глотнув капучино.
- Если считать с выпускного бала, ты будешь третьей, - как ни в чем не бывало, отзывается Эдвард. – Так что даже мне несколько волнительно.
- Я буду очень рада встретиться с ней, - успокаиваю его, на сей раз самостоятельно прикоснувшись к ладони. Он гладит мои пальцы в своих, ощутимо их согревая. Улыбаюсь, и Эдвард улыбается вслед за мной. Тронуто.
- Это замечательно, малыш. Но у меня уже целая очередь желающих, так что одной мамой нам не обойтись.
- Мы поедем к ним на Рождество?
- Ага, - безмятежно отзывается Каллен, сладко потянувшись на своем месте, - я куплю билеты на двадцатое декабря. Что скажешь?
Это так... правильно – обсуждать с ним планы на будущее. И праздники. И даже следующие выходные, если уж на то пошло. Я больше не хочу представлять своей жизни без Эдварда. Мне хватило.
- Будет здорово. У тебя большая семья, насколько я помню. Это так... здорово – иметь большую семью.
- Эта семья станет и твоей тоже, моя красота. Она уже твоя.
Быстро киваю, благодарно пожав его ладонь. Навигатор просит повернуть налево еще раз – довольно резко. Очень кстати. Успеваю сморгнуть соленую влагу, коснувшуюся ресниц. У меня никогда не было большой семьи. Не представляю, каково это. Еще и такую дружную... вместе на праздники... с ума сойти. Эдвард открывает для меня целый мир. Снова и снова. Даже в мелочах.
«Порше» благополучно останавливается на подъездной дорожке белого домика у самого Мюггельзе. Мне не верится, что мы здесь уже были. Такой идиллический, живописный, сказочный во многом пейзаж. Деревянные доски дома. Крыльцо, чьи ступени поскрипывают, когда на них наступаешь. Зеленый даже в ноябре газон. И эти огромные, просто бесконечные панорамные окна.
Эдвард протягивает мне ключ от двери, словно бы я здесь хозяйка. Блокирует «Порше» сам, вернув мне карту. Загадочно улыбается, наблюдая за каждым моим шагом. Намеренно не ступает на коврик «Willkommen» перед входной дверью, оставляя это право за мной.
Крыша над крыльцом прячет нас от дождя – очень кстати. Ключ проворачивается не сразу – замок старый. Но со второй попытки у меня выходит. Плотный воздух дома – с ароматом дерева, хвойного масла, цветов и чего-то теплого, коричного – окутывает с ног до головы. Я неспешно переступаю порог – проникаюсь каждой секундой. Не думала, что по этому домику я стану так скучать...
Шаг. Еще один. И еще. Я останавливаюсь в прихожей, толком не оставив Эдварду свободного пространства, чтобы зайти следом, но не могу больше двинуться с места. Потому что вижу... их вижу.
Здесь не меньше сорока прозрачных ваз с высокими стенками. В каждой – две трети воды. В каждой – с дюжину веточек пионовидных роз. Нежно-розовых, со светлой каемкой по краям – самый идеальный оттенок, что я когда-либо видела. Свежие цветы, будто только-только срезанные, роскошными лепестками раскрываются навстречу входной двери. Их сладковатый, нежный запах доверху наполняет комнату. После улицы этот контраст особенно заметен – теряется и дерево, и хвоя, и отзвук корицы. Есть только пионовидные розы. Те самые, что я однажды назвала Соколу своими любимыми цветами.
Ошарашенно оборачиваюсь на Эдварда, все еще терпеливо ожидающего на самом пороге. Он влюбленно мне улыбается. Совсем неявно, словно краешком губ, без каких-либо особых знаков... но так выжидательно, так увлеченно. И наконец, впервые за столь долгое время, я вижу искорки предвкушения в синих глазах. Господи.
Не могу ничего сказать. Делаю еще два шага вперед, даю ему пройти в дом. Наблюдаю, как закрывает дверь, все еще ожидая хоть какой-то, даже номинальной моей реакции.
- Многовато розового, Schönheit?
Я судорожно выдыхаю. Закрываю глаза и приникаю к его груди, крепко сжав пальцами ворот пальто. Эдвард целует мою макушку. Понимает.
- Добро пожаловать на Мюггельзе, моя радость, - бархатно шепчет на ухо, размеренно поглаживая спину. Успокаивает, давая пережить первую реакцию – изумление – и выпутаться из этого странного оцепенения. Мне кажется, я сейчас просто расплачусь – и никак не смогу себя остановить.
- Ты с ума сошел...
Он хмыкает отнюдь не типичной в такой ситуации фразе, терпеливо пригладив мои волосы.
- Вполне может быть, - не отрицает, привлекая меня к себе ближе, приобняв за талию, - но мне нравится.
Обнимаю Эдварда за шею, приникаю к нему всем телом. Сокол пахнет собой. И туалетной водой с сандалом. И дождем. А вокруг нас – сплошной аромат цветов. И тишина, которой можно лишь позавидовать. Абсолютный уголок спокойствия.
- Спасибо, - поднимаю на него глаза, каждую черту, каждую эмоцию на лице стараясь запомнить. Эдвард выглядит тронутым, влюбленно целует мой лоб, качнув головой. Улыбается.
- Все вокруг тебя теперь будет в цвету, Белла. Ты, как главный цветок в моей жизни, будешь в своем саду, в безопасности и спокойствии. Я тебе обещаю.
Не уверена, что Эдвард ожидает такого моего напора, когда целую его. Едва-едва дав закончить, приподнявшись на цыпочках, буквально-таки набрасываюсь, крепко обвив за шею. Улыбаюсь, когда придерживает руками мою талию, поднимает выше, продлевает поцелуй. Но не углубляет его. Всю инициативу оставляет в моих руках. И не касается лица... как бы ни хотелось, соблюдает это негласное правило. Я не знаю, можно ли любить человека еще сильнее.
Когда отстраняемся друг от друга, бледность на лице Сокола сменяет здоровый, сияющий румянец. И улыбка становится широкой, красивой, яркой. Точь-в-точь бутоны цветов. Он и сам, мне чудится, расцветает в этом персональном саду, что для нас организовал. Теперь я понимаю, зачем так нужен людям личный помощник...
- Где ты нашел так много роз?..
- Цветочные салоны имеют свои запасники, Schönheit.
- У тебя теперь золотая карта клиента?
- Я надеюсь на таковую от тебя, - он успокоено вздыхает, бережно поцеловав мою скулу. – Ты безупречна, моя красота. Куда безупречнее любой этой розы.
- Такие слова – хороший знак. Льстить Эдвард умеет лишь в состоянии полного здоровья.
- На самом деле я не буду против полежать с тобой в постели, - с толикой смущения признается он, погладив мою талию, - но мы можем сделать это позже.
- Я взяла с собой болеутоляющее – от головы.
- Она скорее немного кружится... ну да бог с ней, - на его щеке появляется моя любимая ямочка, когда нежно глажу кожу под швом, - традиционный кофе на пирсе, что скажешь? Начнем эту субботу.
- Чай, - мягко поправляю, с любовью оглянувшись на пионовидные розы, заполонившие все пространство вокруг нас. – Зеленый с мятой и лимоном. А потом – в постель.
- Не стану спорить с Königin (королевой), - и ласково, и почтительно соглашается Сокол. Отпускает мою талию, напоследок огладив ее по кругу. Пальцы у него очень теплые – чувствую даже через тонкую ткань блузки.
Пока заваривается чай, я смотрю на розы. Даже не пытаюсь их сосчитать, просто любуюсь. Не имею представления, где можно найти такое количество настолько красивых цветов. Магические способности Эдварда обретают новую ипостась. Он приносит в дом сумку из машины, внезапно оказавшуюся в багажнике. Переводит телефон в виброрежим, весьма повседневно опираясь на стойку рядом со мной. Поглядывает на закипающий чайник.
- Ты привез что-то еще?
- Наши вещи, - спокойно отвечает Сокол. – Я знаю, ты не собиралась ко мне вчерашней ночью. И я взял на себя смелость кое-что купить. Если тебе не понравится, никто не обязывает носить это после нашего уикенда.
- Эдвард.
- Я помню, Изза. Никакой самодеятельности. Это всего лишь перестраховка, - он качает головой, внимательно посмотрев мне в глаза. – Хотя я не стану отрицать, что хотел бы сходить с тобой на шоппинг. Я давным-давно там не был.
- Я начинаю думать, что тебе не нравится моя одежда...
- Вовсе нет. Это... я не знаю, солнце, чувствуют ли такое женщины по отношению к партнеру. Как желание... сделать все. Включая гардероб. Ты ненавидишь ходить по магазинам, как и я?
- Не совсем представляю, как мы делаем это вместе.
- Будет здорово попробовать, не считаешь?
- Может быть, - неопределенно отзываюсь. Слава богу, закипает чайник. Эдвард больше не поднимает тему новых вещей. Тихо переносит сумку в спальню. Там, к слову, тоже розы, но уже белые. Три вазы. Аромат ненавязчивый, очень нежный. Я засматриваюсь на прожилки их лепестков, нежно тронув зеленые листики. Красота в самом чистом ее виде.
Сокол ждет меня на пирсе, накинув пальто на плечи, но не застегивая его. Приветственно протягивает чашку с чаем. Не принуждает ни к какой позе, но успокоено, довольно вздыхает, когда становлюсь перед ним. Обнимает свободной рукой, согревает. И я закрываю глаза, проникаясь таким явственным ощущением его рядом – касаюсь спиной груди, слышу биение сердца, окунаюсь в тепло тела. Туманное Мюггельзе, над которым уже опускаются сумерки, великолепно.
- Этот вид ни с чем не сравнить.
Эдвард медленно, очень нежно касается носом моих волос. Я чувствую на коже его дыхание.
- Самые лучшие моменты мы разделяем с любимыми, Sonne. И лучшие виды.
- Ты определенно стал поэтичнее, - потираю его пальцы в своих, чуть запрокинув голову. Теперь касаюсь Сокола всем телом. Он ценит мой доверительный жест.
- Я хочу для тебя самого лучшего, Белла. Я встал на правильный путь и никуда с него не сверну. Вот посмотришь.
- Эдвард, - улыбаюсь ему, бережно проведя пальцами по не зажившим ранкам на костяшках. – Я тебе верю.
Поворачиваю голову и целую его шею, чуть приподнявшись на цыпочках. Ощущаю губами, как исступленно стучит в сонной артерии кровь. Эдвард волнуется, как бы ни старался скрыть – а по голосу его ведь и не скажешь.
Мы допиваем чай в тишине, любуясь на озеро. Низко над водой замечаем пару чаек. По ту сторону шумит старый густой лес. Где-то вдалеке видны фары машин. Скоро начнет темнеть. Мне кажется, будто мы отсюда никогда и не уезжали. И ничего не было.
- Хорошо бы видеть это каждый день, - делюсь с Соколом сокровенным, тихим размышлением, когда он ложится на простыни постели рядом со мной. В спальне царит полумрак, мягкое стеганое одеяло накинуто поверх пододеяльника. Простыни шуршат – так просто и уютно.
- У тебя будет такая возможность.
Поворачиваюсь к Эдварду, полулежа устроившемуся на своей подушке. Его черную водолазку сменяет мягкая серая кофта для сна. Не пижамная – я такой еще не видела. А вот штаны вполне себе знакомые. Хорошо гармонируют с моей новоприобретенной сорочкой (доставал ее из сумки он сам) – без намека на сексуальность, мне кажется, даже на размер больше нужного. Очень теплой.
- Что ты имеешь ввиду?
- Виттория с утра принесла бумаги на этот дом, Белла.
Он многозначительно обводит взглядом деревянные подпорки потолка, кресло, комод и зеркало в старой раме, сослужившее нам службу в прошлый раз здесь. А потом внимательно смотрит на меня. Пронзительно.
- Ты купил его?..
- К сожалению, дома на Мюггельзе нельзя купить, - Эдвард кладет обе ладони на одеяло поверх своего живота, стараясь говорить медленно и понятно, не реагировать на мой взгляд, - но можно взять в аренду. На двадцать пять лет. Потом придется продлить контракт...
- Теперь у тебя и дом на озере есть, мистер Каллен? – пораженно усмехаюсь, почему-то не удивленная так, как была бы прежде, такой новостью. Шаг в стиле Эдварда. Или я просто не могу больше на него злиться. Учусь воспринимать таким, какой он есть.
- У тебя, - мягко поправляет мужчина. Садится на постели, раскрывает передо мной ладони и терпеливо ждет, пока протяну ему свои руки. Пожимает пальцы, бережно массируя каждый из них.
Ничего не говорю. Хочу услышать это от него, без вопросов и уточнений.
- Дом арендован на твое имя, Schönheit. Я очень надеюсь, что больше у тебя никогда не возникнет причины уходить, но, если так произойдет, я не позволю тебе убегать в ночь. Ты всегда сможешь прийти сюда. Это – твой дом. Я никогда не посмею явиться сюда без приглашения. Да и законы земли Бранденбург мне не позволят. Ты в абсолютной безопасности здесь – в том числе от меня.
Я внимательно его слушаю. Подмечаю каждый перелив голоса, проскользнувшую дрожь бархатного баритона, а затем его уверенность в последних фразах. И это ясное, непоколебимое спокойствие. Он давно это спланировал и без труда организовал. Конечно же.
Я придвигаюсь к Эдварду ближе. Кладу наши ладони на свои колени, переплетаю пальцы. Он пристально смотрит мне в глаза. Следит за малейшей эмоцией.
- Ты меня от себя защищаешь?
- Так будет правильно, - решительно отвечает, согласившись, - я не смогу снова пережить нечто подобное, пойми меня правильно. Ты не смогла остаться в квартире, была вынуждена бродить по Берлину и ночевать... там, где ночевала. У тебя должно быть свое место – даже если мы с тобой живем вместе, в Шарлоттенбурге. Чтобы ты всегда могла в него прийти – и не искать сторонних вариантов. Позволь мне позаботиться о тебе. И пожалуйста, прояви сострадание к моим слабостям. Мне жизненно важно знать, что с тобой все хорошо.
Он с чувством это говорит, искренне и проникновенно. Я давно не слышала от Эдварда такого тона, и не видела этого глубокого, пронизывающего взгляда. Мне вспоминается ночь понедельника. А потом субботы. И я никак не могу ему возразить. Больше не хочу.
- Иди сюда, - привлекаю его к себе, бережно целую обе щеки, прежде чем как следует обнять за шею, - я счастлива, что ты у меня есть, Эдвард. Я люблю тебя. И я всегда буду благодарна твоей заботе.
Он не сразу обнимает меня в ответ, дает привыкнуть, слушает... а когда все же обнимает, сперва это аккуратные, нежные объятья. И лишь минуту спустя, когда в который раз целую его шею, он обвивает меня руками как следует. Как ему хочется. Устраивает на своих коленях, надежно прижимает к себе и горячо, чувственно целует – сначала в лоб, затем ниже, у щеки, а после – в губы. Я придерживаю его рядом с собой так долго, как могу – насколько хватает воздуха.
- Солнце мое...
Так ясно теперь вижу, что все эти непривычные мне жесты, решения, слова – все это забота. Его стиль заботы. Внимания. Любви. Это то, как Эдвард любит. Возможно, мы сможем немного обуздать это в дальнейшем... и, если будем вместе, научимся друг друга понимать – и действия, и эмоции. А еще я верю, что он правда не причинит мне боли – намеренно так точно. Понедельник был ошибкой. Мы все совершаем ошибки. Но в наших силах их не повторять.
Мы так и ложимся на простыни, практически не меняя позы – Эдвард обнимает меня, согревая, а я, тесно прижавшись к нему, изредка целую каждый доступный мне уголок кожи – от груди к шее. Глажу его руки на своей талии.
Эдвард быстро засыпает – малозаметно и как-то легко, словно бы чудовищно устал и никогда прежде проблем со сном не испытывал. Я понимаю это по тому, как расслабляются его руки и выравнивается дыхание. Бережно накрываю Сокола одеялом. Некоторое время просто смотрю на него. Будто привыкаю, будто в первый раз все это... как ознаменование нового начала. С ароматом пионовидных роз.
Эдвард красиво спит, я знаю. Его убаюкивает тишина озерного края, а может – умиротворение, царящее в домике. Или моя близость. Или все вместе. Мне нравится наблюдать за тем, как смягчаются черты его лица, как он удобно устраивается на подушке, чуть приоткрыв губы, как подрагивают черные ресницы, прежде чем застыть. И как мерно, точно в такт с начинающимся дождем, приподнимается его грудная клетка.
Я вчера полночи считала его вдохи. Сегодня мне спокойнее.
Я ложусь рядом, подтянув уголок одеяла к себе. Улыбаюсь ему. Закрываю глаза.
На Мюггельзе окончательно опускается ночь. Пусть и по-зимнему рано – в шесть вечера.





Ее белый «Мерседес» тормозят у шлагбаума на въезде. Огромный кроссовер с черными литыми дисками и угрожающей металлической решеткой – последний модельный ряд, «синоним власти», если верить рекламному проспекту. И хрупкая на вид, невысокая женщина, что нервно опускает стекло. Беснуясь, как фурия, выкрикивает охране нелицеприятные слова. Она спешит. У нее там ребенок. Ей срочно.
И мне тоже. Не глядя на внешнюю умиротворенность охранника, он тот еще сукин сын, будет держать ее добрых две минуты. Проверять документы. Спрашивать цель визита. Твою же мать!
Я выжимаю педаль газа, ускоряясь на круговом въезде. Теперь возможность успеть остается только у меня.
Неприметное крыльцо с металлическими прямыми перилами. Стеклянная дверь и идеально вымытые, без толики развода, панорамные окна. Я запоминаю каждую мелочь, хотя ни на одной из них не фокусируюсь. В висках стучит кровь. И одна-единственная мысль. Быстрее. Ну пожалуйста, пожалуйста, быстрее. Только бы еще не было слишком поздно.
Семь невысоких белых ступеней к входной группе. Узкая синяя ручка, нужно обязательно сперва наклонить вниз, а лишь затем потянуть на себя. Грязное здание. Кирпич облупился, штукатурка сыплется, а часть порога сбита. Вполне вероятно такими, как я.
Это такой контраст... между идеальными окнами, яркой вывеской и убогой, если не сказать больше, внутренней обстановкой. Девушка на стойке регистрации испуганно вскакивает, стоит мне оказаться внутри. Судорожно перебирает длинными пальцами кипу бумаг.
- Вы, верно, ошиблись?..
Я называю ей имя. Требовательно, ровно, громко. Регистратор не задает вопросов, молча протягивает мне заполненный от руки бланк. Ручка синяя, строчки черные, буквы мелкие. И размашистая, в укор им, подпись. Она так хотела, чтобы подпись была похожа на мою...
В холле царит гробовая тишина. Два дивана с потертой кожей. Картина с двумя березами в синей рамке. Плитка пола с разводами от швабры. Дешевое дерево стойки приемной. И частое дыхание администратора. Его перебивает тихий металлический стук где-то в глубине здания.
- Какой кабинет?!
- Двадцать восьмой.
- Это первый этаж?
- Третий. Только вам ведь!..
У меня нет времени ее слушать. И искать лифт – тем более, даже если каким-то чудом он здесь есть. Хватаюсь за перила в зеленой резиновой обложке. Взлетаю по ступеням так быстро, как думал, после двух бессонных ночей уже не смогу.
Двадцать восьмой кабинет.
Тут двадцатый, тут двадцать второй, тут – двадцать шестой. Да вот же он! В обитель ада, оказывается, ведет вполне себе земная дверь. Темно-серая. С круглой ручкой. Сверху висит предупреждающая неоновая надпись, шипящая от избытка напряжения – «не входить». Красным по белому. Еще бы.
Я дергаю кругляш ручки чересчур сильно. Он скрипит. Отпирает дверь.
Доктор, спокойно опуская кюретку на застеленный синей салфеткой стол, оценивающе меня оглядывает. На нем темно-зеленый хирургический костюм. На лбу несколько глубоких морщин. А перчатки, как и кюретка, бордовые. Тонкие кровавые струйки стекают на стерильную салфетку.
- Висит же, не входить! – возмущенно выкрикивает операционная сестра, высунувшись из-за ширмы. Невольно, а сдвигает ее на сантиметр. Я вижу край ее белых льняных носочков. Двенадцать пар, хвасталась мне она. Двенадцать пар, потому всегда их носит. Без вариантов.
- Тихо, Магда, - негромко прерывает врач. Кажется, он понимает. Медленно качает мне головой. – Поздно, папа. Она совершеннолетняя, по закону – может сама решать.
Я приникаю плечом к косяку двери.
Запах антисептиков. Ослепляющий свет лампы над ширмой. Голос мужчины. Окровавленная синяя салфетка. Кюретка. Перчатки операционной сестры. И белые льняные носочки.
- Маккензи, папа пришел, - негромко говорит врач, оглянувшись за ширму. Я шумно сглатываю.
- У меня нет отца, - усталым, тихим голосом протестует она. Я вижу, как вздрагивают ноги, все еще разведенные рогаткой кресла. Она силится поднять голову, понять, кто пришел. Медсестра вдруг сникает, закусив губу. На пару сантиметров толкает ширму к себе.
- Эдвард...
Маккензи видит меня. На ее белом, кукольном лице появляется праведный ужас. Она не кричит, не дергается, не велит мне идти к черту. Молча плачет. Отворачивается.
Кэтрин влетает в кабинет, бормоча проклятья. Отталкивает меня с пути, поскальзывается на плитке, исступленно смотрит на белую ширму. Ее идеальные светлые пряди взлохмачены, глаза горят тысячей огней, а подведенные брови взлетают куда выше переносицы.
- Вы не смеете! Она моя дочь, я решаю, не она! – выкрикивает Кэтрин. Немного быстрее, чем видит всю развернувшуюся в кабинете картину. Ее голос постепенно становится тише, срываясь в самом конце. Кэтрин, с силой схватившись за мое плечо, обмякает. Плачет.
- Вам лучше выйти отсюда, - мягко просит медсестра Магда. Снимает перчатки, возвращает ширму на место, спрятав от нас Маккензи. Кивнув доктору, подходит к дверному пролету. В ее глазах, могу поклясться, я вижу сострадание. К Кэтрин точно.
- Она не смела же... не смела... – шепчет, срываясь на хрипы, Кэтрин. Я придерживаю ее локоть, и она, не в силах отбиваться, опирается об меня. – Как же так... как же!..
Медсестра провожает нас в коридор. Объясняет, что все прошло успешно. Дай бог, дети у Маккензи еще будут. Однажды. А потом возвращается в кабинет.
Меня физически режет фраза «прошло успешно». Зеленые стены коридора словно вибрируют. Это проклятое место. Она даже не пошла в перинатальный центр, даже не обратилась в обычный госпиталь – выбрала эту помойку, богом забытый уголок смерти. Все закончилось здесь.
Кэтрин, глянув на меня из-под густо накрашенных ресниц, вдруг оживает. Отталкивает от себя, нечеловечески, безумно вскрикнув. Ее всю трясет.
- Это ТВОЯ вина! Ты, чертов сукин сын, ЭТО СДЕЛАЛ!
Я кладу руки на ее плечи, привлекаю обратно к себе. Кэтрин сопротивляется. Рыдает.
- ТЫ! Да черт бы со мной, но ее! ОНА ВЕДЬ ДЕВЧОНКА! И этот ребенок! РЕБЕНОК, ЭДВАРД!
Зеленые стены эхом отражают каждый ее выкрик. Над дверью все еще горит «не входить». Мне чудится, я слышу тихие всхлипы Маккензи. И этот металлический скрежет инструментов. Кровавых кюреток, зажимов и карнцангов. Стерильных синих салфеток... он умер в этих стерильных синих салфетках...
- Я тебя ненавижу, - выплевывает Кэтрин, прижавшись к моему плечу. Держит ворот пиджака так крепко, что белеют пальцы, угрожающе потрескивают швы ткани. – Я тебя проклинаю, Эдвард Каллен!
Где-то далеко, на востоке, встает солнце. Сквозь немытые стекла третьего этажа его лучи практически не пробиваются.
Надпись «не входить» потухает.
Кончено.

- Ш-ш-ш.
Бережно перебирая их, она гладит мои волосы. Теплые пальцы мягко касаются прядей, проникая чуть глубже, массируя кожу головы. Я резко, недоуменно выдыхаю. Вздрагиваю. И прикосновения становятся еще нежнее.
- Ш-ш-ш, Эдвард, все хорошо.
Ее голос пробивается сквозь неухоженные потолки третьего этажа, растворяет в себе скользкую плитку и запах антисептиков. Моргаю – и ничего такого больше нет. Лишь полумрак, разгоняемый оранжевым теплым светом и аромат ее волос. Белла наклоняется ко мне, поцеловав в щеку. Я скорее чувствую ее присутствие, чем осознаю его.
Поворачиваю голову, последовав за ее губами. Белла, низко склонившись, улыбается. На ее лице мелькают блики того самого оранжевого света. Вокруг нас коконом сгустилась темнота, ничего, кроме ее глаз, волос и ладошек, я больше не вижу.
- Ты задремал, - спокойно объясняет Schwalbe, еще раз концентрируя внимание на своем действии, погладив мое лицо. – Это наш домик на Мюггельзе. Все в порядке?
Слова выстраиваются друг за другом в логический ряд. Ну конечно же. Мюггельзе. И Schwalbe здесь. И оранжевый свет – это камин. Мы вместе развели его пару часов назад. Дождь превратился в снег – остроугольные снежинки и сейчас щедро летят на землю по ту сторону окон. Это не больничные окна. Они чистые. И в них отражается черная вода озера.
Я делаю глубокий вдох. Изабелла терпеливо продолжает гладить мою кожу. К хорошему быстро привыкаешь – мне не хочется, чтобы она останавливалась.
Среди большой гостиной, согретой пламенем камина (и центральным отоплением, что немаловажно, учитывая близость озера), мы с ней устроились на большом кожаном диване. Белла возвышается надо мной, удобно опираясь на спинку и подлокотник. Уголок стеганого пледа изящно ниспадает с ее плеча вместе с прядками волос. Белла снова наклоняется ко мне, убрав волосы со лба, и гладит надбровные дуги. Я лежу на ее коленях. Пальцы у Ласточки нежные и теплые, словно бы детские.
Я скромно улыбаюсь, и Белла, отражая мою эмоцию, ласково улыбается в ответ.
- С добрым ночным утром, - шепчет. В ее теплых карих глазах смешинки. И искорки огня. И медовое, густое спокойствие. Боги, как же я хочу для нее такого умиротворения на постоянной основе...
- Я долго спал?
- Думаю, около часа.
- Продуктивная суббота...
- Тебе только на пользу, - качает головой она, не принимая никаких возражений. Белла всегда красива, но есть что-то особенное, что-то потустороннее в сегодняшнем блеске ее глаз. И каштановых локонах, что освещает огонь камина. И матово-белой, молочной коже, с такими яркими темными ресницами, очертанием скул, розовыми, пухлыми губами... Белла смятенно улыбается моему проникновенному взгляду. Однажды она перестанет смущаться.
- Что-то ты загадочен после пробуждения, Эдвард.
Она напоминает мне, вольно или нет, о сюжете сновидения. Даже не сновидения, а воспоминания – одного из тех, что так хотелось бы забыть.
- Это был неприятный сон, прости, - самостоятельно делает вывод, извиняющимся жестом огладив мою щеку. Белла старательно избегает линии шва, хотя боли я не чувствую. И с особой нежностью прикасается к синяку челюсти, хоть он и вовсе проблем не доставляет. Меньшей кровью просто невозможно было бы обойтись в такой аварии. До сих пор не верится.
- Я опоздал на пятнадцать минут.
- Куда опоздал?
- В ту... клинику. Частную практику. Аборт на таком сроке делают за пятнадцать минут.
Я хмурюсь, и Белла это видит. Закусывает губу.
- Ты до сих пор себя в этом винишь?
Ее пальцы мягко массируют мой затылок. Отвлекают. Обезболивают те воспоминания.
- Я контролировал огромный холдинг автомобилей. Знал распорядок своих детей за тысячу километров от дома. Нанимал и содержал сотни людей. А уследить за одной девочкой, жившей через квартал... не смог. Одно из важнейших событий пропустил, не то поставив на карту.
- Эдвард...
- С принятым решением сложно поспорить, даже если его принимает совсем еще ребенок, Schönheit. Ее мать... Кэтрин, та самая, что звонила тебе, та самая, с которой... она со мной приехала. Тоже хотела ее остановить.
Я выкладываю все как на духу. Не отдаю себе отчета, слова льются сами, звучат глухим, негромким шепотом посреди ночной гостиной. А Белла слушает. Не перебивает, только изредка что-то спрашивает. И на лице ее искреннее сожаление.
- Ты сделал все, что мог, ты ведь понимаешь? Ей нельзя было идти на это одной.
- Я не был убедителен, - сглатываю, чересчур внимательно посмотрев на потолок над нами, сконцентрировавшись на простых ощущениях: подушках под головой, теплых пальцах Беллы, треске бревен в камине, запахе роз. Розы теперь навсегда ассоциированы у меня с Изабеллой. И это помогает.
- Что ты имеешь в виду?
- Я обещал, что заберу ребенка. Дам ей все, что она захочет – оплачу университет, куплю машину, сниму жилье. Всегда буду рядом. Потому что это мой ребенок – как бы там ни было изначально. Я не претендую на святость, я повел себя недопустимо, когда был с ней... я не имел никакого права с ней быть. Но раз уж так... и раз уж – ребенок... а она не поверила.
Белла обводит контур моего лица, задержавшись у подбородка. Просит посмотреть в глаза. В их древесной глубине самое искреннее сострадание.
- Маккензи?
- Да, Маккензи. Маккензи Ребекка Фой, - я жмурюсь, прогоняя влагу. Хорошо, что в гостиной темно. – Я понимаю, что у тебя есть вопросы, Schönheit. Ты имеешь на них право.
- Я поняла, что произошло, - вздохнув, отвечает Изабелла, качнув головой, - нет смысла к этому возвращаться. Она совершила ошибку, Эдвард. Мне очень жаль, что это так непосредственно касалось тебя...
- Я всегда держу свое слово, - заверяю, посмотрев ей в глаза, не давая шанса избежать прямого взгляда, - если я что-то говорю, так и будет. Ты можешь на меня положиться.
- Я знаю, - тут же отвечает, успокаивая мою тревогу. Снова гладит кожу щек, - мы с тобой договорились, что не принимаем такие решения в одиночестве. Я не поступлю так с тобой, обещаю. И моему обещанию ты тоже можешь верить.
Я стараюсь не оценивать допустимость своих действий. Дело в темноте или домике на озере, а может, я чересчур долго был без Иззы. Я не хочу больше и на сутки без нее оставаться – отнюдь не взрослое, не мужское поведение. Ну да и черт с ним, с этим эгоцентризмом. Я пойду на сделку с дьяволом.
Поворачиваюсь на бок, приникнув лбом к ее животу. Белла улыбается, чувствую, наклонившись к моему виску. Нежно целует его несколько раз.
- Я люблю тебя.
Если на свете есть лучшие слова, то это они. Когда Белла говорит их. Когда говорила Элли. Фабиан. Гийом. Все четыре сокровища моего существования оказались так близко к друг другу... и счастье, что они дарят, не заменить ничем иным. Символично, что понимаю это сегодня.
Я тихонько целую ее ладонь рядом со своим лицом. Кожа Беллы пахнет ромашковым мылом – и все теми же пионовидными розами, конечно.
- Знаешь, в свете фар того фургона... на одну секунду – мне кажется, это длилось секунду – я увидел твое лицо. Сперва твое, затем – детей. Всех троих, как в быстрой перемотке, в двадцать пятом кадре.
Откровение. На черта ей это откровение, я не знаю. Сперва говорю, а уже потом анализирую сказанное. Но есть ли в этом смысл? Белла, затихнув, внимательно слушает. Замедляется ее ладонь на моем лице, чуть крепче правая рука придерживает затылок. Трещит, надрываясь, бревно в камине.
- У тебя была... последняя мысль тогда? Или только... только лица?
У нее срывается голос, но Белла храбрится. Я не стану портить ее попытку. Тем более ответ она заслуживает, а он у меня есть.
- Была. «Только не сейчас».
Schönheit морщится, как от боли, приникнув к моему лицу. Ее волосы создают нам завесу от всего окружающего мира. Пахнут манго и корицей. У Беллы немного дрожат губы, когда целует меня. Едва касается, а эмоции уже льются через край.
- Этого не повторится.
- Нет, - соглашаюсь с ней, хотя при всем желании ничего подобного пообещать не в состоянии. Бережно прикасаюсь к длинным каштановым прядям, глажу их подвивающиеся концы. Белла тихо всхлипывает. А потом резко отстраняется. Смотрит на меня с недовольством и непониманием.
- Почему ты не позвонил мне сразу?
- О чем ты, Sonne?
- Ты сказал, что пробыл в Шаритэ три часа. Почему не позвонил сразу?
- Мы договорились дать тебе время до утра субботы, - аккуратно напоминаю, хоть и предполагаю, какой диссонанс это вызовет.
- И что же?..
- Если я претендую на твое доверие, я должен выполнять обещания. Ничего сверхъестественного.
Я пробую улыбнуться, но Белла на мою улыбку лишь сильнее хмурится. Я вижу в ее чертах, в ее глазах злобное бессилие. Карие глаза наполняются слезами. Она смело их прогоняет, обеими ладонями накрыв мои щеки. Заставляет, призывает смотреть на себя.
- Не глядя на твой ум, Falke, порой ты несешь потрясающую чушь. Никаких обещаний и ограничений, если с тобой что-то произошло, слышишь? Никогда больше.
Я чувствую глубокое, пронзительное тепло, что разливается внутри в такт ее тону. Решительному, воинственному, такому серьезному. И как красиво, невозможно красиво сияют карие глаза. И сколько любви, сколько нежности звучит в голосе. Не глядя на всю хрупкость маленькой ласточки, моя Schwalbe порой запросто превращается в орлицу. Разве может земное существо любить так сильно? Разве можно обожать, боготворить кого-то так глубоко, так пронзительно? На долю секунды у меня перехватывает дыхание.
- Твоя взяла.
- Ну вот, уже лучше, - отрывисто кивает Белла, деловито вытерев сорвавшуюся вниз слезинку. – Куда лучше, Эдвард.
Я молча целую ее ладонь возле своего лица.
Погода явно ждет наступления Рождества не меньше, чем мои мальчишки. Вихри из снежинок обрушиваются на окна, красиво кружась прямо перед толстыми стеклами. Подсвечиваясь скудным светом огня, создают особенную картину, в чем-то даже сюрреалистичную.
Белла обнимает меня, все так же массируя затылок и время от времени поглаживая волосы, думая о чем-то своем. Я чувствую ее руки. Тепло тела. Накинутый на меня плед. Отблеск огня. Запах дома. Дерева. Немного – лазаньи, оставшейся с обеда. Если у слова «уют» есть определение, я постиг его. Мой уют – мой дом – рядом со Schwalbe. Так или иначе.
- «Я пришел к мудрецу и спросил у него: ”что такое любовь?” Он сказал: “Ничего”. – Я касаюсь ее руки, забирая ладонь себе, бархатно перебирая нежные пальчики. Белла вздыхает, заглянув мне в глаза, вслушиваясь в вечные строчки Хайяма. Узнает их.
- Но, я знаю, написано множество книг: “вечность” пишут одни, а другие — что “миг”. То опалит огнем, то расплавит как снег, что такое любовь? — “Это все человек!”
- Эдвард...
Я качаю головой, призывая ее дослушать до конца.
- И тогда я взглянул ему прямо в лицо: “Как тебя мне понять? Ничего или все?” Он сказал, улыбнувшись: “Ты сам дал ответ: “Ничего или все!” — середины здесь нет!»
- Очень красиво... невозможно красиво. Ты знаешь.
- Правдиво, Ласточка. Прежде всего – правдиво.
Белла внимательно наблюдает за тем, как мягко глажу ее пальцы в своей ладони. Карий взгляд теплеет, стоит мне поцеловать ярко-синий ободок, печально напоминающий о первом – и последнем – несдержанном шаге.
Я сжимаю зубы, когда вижу ее синяки. И это отравляющее, отвратительное ощущение - знать, что я им и виной. Как вспомню, что она бежала... и с этим «другом»... черт его знает где, всю ночь... а если бы как тогда, в Кройцберге?.. И этот испуганный взгляд, ошарашенный, ужаленный, вопросительный. Со слезами и непониманием. «Как ты мог?» Как я мог?..
- Не болит уже, - шепчет Белла.
- Прости меня.
- Они заживут скорее, чем ты перестанешь извиняться, да?
- Не давай мне забывать. Бей на поражение, если однажды я еще хоть пальцем...
- Все, - прерывает Белла, решительно прикоснувшись к моим губам, убирая свою руку из моего поля зрения. Медленно, бархатно целует, отвлекая. – Все. Закончили. Больше – ни слова.
Целует теплее, настойчивее. Выдыхает, наклонившись ближе, притянув к себе, впившись пальцами в волосы – легко-легко их потягивает. Не переходит грани и мне не дает. Но отвлекает. Не могу не признать, что отвлекает.
И победно этому улыбается.
- Теперь о важном, - деловито сообщает, радостно, как ребенок, наблюдая за тем, как пытаюсь отдышаться.
- О важном?..
- Что будет на ужин, - усмехается, взъерошив мои волосы. – Предлагаю овощную запеканку.
Я не могу сдержать улыбки и она, мой маленький чертенок, довольно хмыкает. Снова легко меня целует, наклонившись к губам.
- С сырной корочкой!



Piangerai con me sotto il sole poi diluvierà
Ты будешь плакать вместе со мной под солнцем, а потом прольётся ливень,
Per portare via le parole forse inutili
Чтобы унести прочь, возможно, ненужные слова.
Canteremo insieme ma restando muti
Мы будем вместе петь, при этом оставаясь безмолвными.

На темную воду Мюггельзе, отражаясь в глади сизо-синих мелких волн, пикирует белая чайка. Ее острые, тесно сведенные крылья, клюв, нацеленный на добычу, зоркие черные глаза... и скорость, которой позавидуют хищные птицы. Чайки редко промахиваются – а эта и вовсе промахнуться не сумеет. Я завороженно наблюдаю, как резко она отрывается от воды, крепко ухватив мелкую серебристую рыбешку. Та мечется, но без толку. Чайка, взмахнув крыльями, взмывает в воздух. Черной точкой растворяется в сине-сером пасмурном небе. Движется к другому берегу. Пропадает из виду.
Шесть сорок пять утра. Я знаю время, потому что только что проверяла мобильный. Ни звонков, ни сообщений. Будто на Мюггельзе другого мира и не существует. Только наш.
Мягкие, неспешные шаги, дабы не напугать меня, выдают Эдварда с головой. Я тихонько улыбаюсь, намеренно не поворачиваясь в его сторону. Эдвард знает, что я в курсе его приближения. И знает, чего именно я жду.
Ощущаю его ладони на талии, на своем пальто. Сквозь плотный материал они все равно теплые – или это моя иллюзия, а все же. Рядом с ним мне всегда тепло. Жарко, обжигающе порой – но не холодно. Замерзнуть Сокол мне никогда не позволял – с самого первого дня нашего знакомства.
Эдвард медленно, растягивая удовольствие, наклоняет голову к моим волосам. Целует кожу виска, затем приникнув к ней щекой. Я чувствую, как легко колется утренняя щетина. И его запах. Не одеколона, не гелей, не одежды, не салона «Порше»... его собственный. Не передать этот набор ароматов словами, мне не описать его. Просто что-то... уютное, теплое, домашнее... и мое. Тот самый особый запах, который люди нарекают родным. Сокол со мной настоящий – вот такой, вот здесь, именно в эту секунду.
- С добрым воскресеньем.
Чувствую тихий смешок у своих волос.
- С добрым, Schönheit.
У него чуть хриплый ото сна голос, но баритон крайне мягкий, согретый атмосферой дома за нашей спиной. И неважно, что сейчас заканчивается ноябрь, на улице холодно и, похоже, снова будет собираться дождь. Низко нависшие облака придают атмосфере еще больше интимности. В их серости тонут все недосказанности, предвзятости и секреты. Нет больше ничего. Только мы вдвоем.
- Тебе не спится?
Я глажу его пальцы, коснувшиеся моей ладони, с особенной нежностью пробежавшись по затягивающимся ссадинам. Как бы я хотела этот чертов понедельник навсегда забыть.
- Я же не могу спать двадцать четыре часа в сутки, - хмыкает Сокол, игриво зарывшись носом в мои волосы, - и так только этим и занимаюсь.
- У нас был договор, что это – слоган уикенда.
- Я исполняю обязанности твоего пациента с честностью, Sonne. Правда! Поделишься чаем?
Передаю Эдварду синюю кружку из шкафа, из которой все время до его появления потягивала жасминовый чай. Без лишних слов. Он также беззвучно, отблагодарив меня легким пожатием руки, забирает чашку. Делает пару глотков. Вокруг нас теперь пахнет жасмином.
- Тут всегда так красиво?
- Как по мне – да.
Он нагибается, чтобы поставить пустую чашку на дерево пирса. Возвращается ко мне, утешительно погладив плечи. Никуда не собирается.
Мы стоим здесь вдвоем, на небольшом деревянном поддоне, и вид на озеро, словно бы на ладони, открывается перед глазами. Вдалеке – трасса, шумящий вековой лес, где-то там, за холмами, Берлин. И кучевые облака. И выцветшая, уже готовая к снегу земля. То тут, то там опадают последние грязно-желтые листья. Голыми ветвями деревья тянутся к промерзлому небу. Солнца, стало быть, уже не будет до самой весны. И впервые мне настолько все равно, когда оно в следующий раз выйдет из-за туч.
- Ты много раз тут бывал, верно?
- Не в этом доме. И на другом берегу. Но у самого озера – да.
- Хорошее место для свиданий.
- Schönheit, - и загадочно, и с усмешкой протягивает Сокол. – Ты что же, ревнуешь?
Он целует мочку моего уха, легонько коснувшись ее языком. То самое тепло, о котором, думала, уже и забыла, мгновенно наполняет низ живота. Я вздрагиваю.
- Констатирую...
- Напрасно. Никто, кроме тебя, никогда больше со мной не будет.
Мне нравится слышать от него эти слова. Я им верю, они успокаивают, медом растекаются где-то у сердца. И я так ясно, так искренне улыбаюсь. Могу поспорить, Эдвард чувствует мою улыбку, хоть и не может ее видеть. Я переплетаю наши пальцы и он, отозвавшись на мое движение, бережно их пожимает. Неглубоко вздыхает, ласково поцеловав мою макушку. Подтверждает сказанное.
- Знаешь, рядом с любимым человеком любое место, даже самое нелицеприятное, способно преобразиться, - шепчет он мне на ушко. От Эдварда теперь пахнет не только собой, не только нашей постелью, но и жасминовым чаем, - если что, это подтвержденная теория. Фабиан рассказывал мне, что было исследование на эту тему. Выделяются особые гормоны. А мозг легко принимает желаемое за действительное, так уж ему суждено.
- Ну, если Фабиан рассказывал, - улыбаюсь, с удовольствием приникнув к груди Сокола и удобно устроившись в его объятьях. Эдвард в своем темном пальто, но свет от него сейчас прямо-таки лучится. Такой простой и теплый, счастливый. Я физически ощущаю это неясное, парящее вокруг облачко счастья. Какое-то электричество.
Мужчина надежно обнимает меня обеими руками, обрадованный таким доверием. Накрывает мою макушку своим подбородком. Несколько минут мы молча наблюдаем за умиротворенным Мюггельзе. Чайки парят где-то высоко, пока не спускаясь к воде.
- Когда они прилетают в четверг? Дети.
- В четыре часа дня, - наблюдая за моей реакций, сообщает Эдвард. – Благо, удалось обойтись без сопровождения.
- Они не любят провожатых?
- Им куда комфортнее вдвоем, - кивает Каллен, - у них с Фабианом на самом деле братская связь. В свое время я ощущал что-то похожее по отношению к Рэю и Калебу. Даже в разнице в возрасте мы совпали.
Я глажу его пальцы, задержавшись у костяшек.
- Уже подготовлена программа на День Благодарения?
Сокол хмыкает, выдохнув в мои волосы.
- Будешь смеяться, Schwalbe, но да. Бургеры с индейкой в «Block House».
- Это тот мясной ресторан на Александерплатц?..
- Да. Не такое частое блюдо, эта индейка, в составе американской кухни на территории Берлина.
- А День Благодарения без индейки не пройдет.
- Это точно, - фыркает Сокол, крепче прижав меня к себе. Чувствую его губы на своей скуле, затем ниже, на щеке. И наконец он целует уголок моих губ. Не требует большего, отстраняется.
Я недолго думаю и довольно легко решаюсь. Сама себе удивляюсь.
- Я буду так рада с ними познакомиться. Это здорово... что мальчики приезжают к тебе... к нам.
Эдвард бережно, с удивительной, глубокой любовью гладит кончиками пальцев мою щеку. Отпускает правую руку, освобождает ее для себя, и убирает прядку мне за ухо. Целует область у виска. Немного сорванно выдыхает.
- Я так счастлив, Изабелла. Знала бы ты только, как я счастлив с тобой. От того, что ты прямо сейчас говоришь.
- Хочу тебя целиком, со всем, что есть. Со всеми, кто есть, - решительно заявляю, обернувшись на Эдварда. Приходится немного выгнуться, чтобы остаться в его руках, но это не так сложно. Впервые за это утро, на пирсе у Мюггельзе, вижу его синие глаза. И больше ничего на этом свете меня не беспокоит.
У Эдварда очень добрый взгляд. Пронизывающий, добрый, растроганный, теплый, удивительно... живой. Что-то похожее я видела ночью субботы, когда признался мне, что не хочет умирать в ближайшее время. Что только-только почувствовал себя по-настоящему живым. Я отлично это чувство понимаю.
- Ich liebe dich.
Сокол легко выдыхает. На его губах широкая, искренняя до самой последней грани улыбка. И чуть влажные уголки глаз. Темные ресницы, брови... все делает его лицо таким выразительным... и теряется бледность, синяк у скулы, заживающий шов... все теряется. Эдвард никогда не был для меня красивее, чем в эту секунду.
- Люблю тебя, мое чудо. Wenn ich meine Augen schließe, sehe ich dich immer.
Я поднимаю голову, требовательно глянув в его глаза. Они сразу же теплеют – еще больше, чем прежде.
- Когда я закрываю глаза, вижу всегда тебя, - тихонько переводит он. Не заставляет меня ждать, бережно коснувшись моего подбородка, приподнимает к себе, ближе. И наклоняется, сокращая остаток расстояния. Целомудренно, влюбленно целует. Так осторожно, как в первый раз. Очень ласково.
Обвиваю правой рукой его шею, отстраняюсь, медленно массируя кожу на затылке. Сокол пронято щурится, красиво дрожат его ресницы.
- Как будем готовиться к приезду американской делегации?
Он ухмыляется, неспешно открывая глаза. Гладит левой рукой мою талию, не отпуская ни на шаг назад. За спиной Эдварда – наш дом. По-настоящему теперь наш – мой, если быть точной... и, хоть мне до сих пор не верится, хоть до конца еще не понимаю... это – лучший подарок, который он когда-либо мог мне сделать. Нигде Falke не был со мной таким, как на Мюггельзе. Нигде я еще не любила его сильнее, не любовалась так откровенно, так пронято. И нигде мы не были ближе. Пусть это место навсегда останется нашим – во всех отношениях. И через все кризисы, когда, где и сколько бы они не случались, нас проведет.
- Нам, Schönheit?
- Ты хочешь все делать в одиночку?
- Ни в коем случае. Я буду только рад твоей помощи. Прежде всего нам будет нужен магазин.
- Магазин?..
- Дети – это всегда полный холодильник, - мудро объясняет Эдвард, - особенно если они оба – мальчики-подростки. Я бы отправил Каспиана, но он, боюсь, застрелится еще у полок с печеньем.
Я фыркаю, погладив ворот его пальто. Эдвард накинул его прямо поверх пижамной майки. Конечно же он не мерзнет – мне нет смысла спрашивать. Хотя на улице зябко.
- Они так любят печенье?
- Печенье, желатиновые конфеты, маршмэллоу – это первые пункты в райдере Гиойма, между прочим – и «Toblerone». Краткий обзор сладкого.
Мне нравится слушать, как он говорит о детях. В его голосе сразу появляются новые, особые ноты. И любовь. Ну конечно же. Мне незачем удивляться тому, как отец может любить своих детей. Особенно с умениями всепоглощающего чувства обожания от Эдварда. Даже я уже его видела.
- Naschkatze (сладкоежка)?
Эдвард похвально кивает моему внезапно проклюнувшемуся немецкому, подбодрив улыбкой.
- Да уж. Но ограничения – удел Террен. Со мной можно куда больше, чем с ней, так что я в несколько особом положении.
- Ты просто видишь их реже...
- Никуда от этого не деться, - соглашается мужчина. Приглаживает мои волосы, внимательно посмотрев в глаза. – Ты правда хочешь во всем этом участвовать?
- Я ни разу еще не ходила с тобой за покупками, - отвечаю, уверенно кивнув. – Я правда сейчас начну думать, что ты против.
Эдвард смеется от моего наигранного тона, как следует, теперь лицом к себе, притягивая в собственные объятья. Гладит мою спину, задевает пальцами кончики волос. И влюбленно, эйфорически даже смотрит в глаза. Загадочно и молчаливо.
- Как думаешь... я им понравлюсь?
Эдвард удивленно моргает, явно не ожидая моего вопроса. Чуть опускаются уголки его губ.
- Почему ты спрашиваешь?
- Я могу представить, каково... им. Отчасти, но все же.
- Они тебя примут, Sonne. Это точно. С первого ли взгляда? Не знаю. Но за эти дни, пообщавшись, наверняка. Почему-то я в этом уверен.
- Доверяем твоей уверенности?
- А мне? – приподняв бровь, хмыкает Эдвард. Но затем перестает шутить. Ласково гладит мои волосы – по всей длине прядей. Задерживается у щеки. – Все будет хорошо, моя радость. Мне кажется, Фабиан в принципе начнет предпочитать твое общество моему. Он жаловался, что я «морально устарел».
Я усмехаюсь, с благодарностью пожав его руку. Сокол не ждет от меня особых слов – и за это я благодарна тоже. Есть в наших теперешних отношениях особая легкость. Пусть даже она видоизменилась после случившегося... но тут, на Мюггельзе, она снова очевидна. Я заново вспоминаю, почему так хочу с Эдвардом быть. И почему так безоглядно – опрометчиво сильно, быть может – его люблю.
- Во вторник едем в магазин, - резюмирует Эдвард, умиротворенно потирая мою спину, чуть приподнимая не застёгнутое пальто, - так, значит.
- Да, - соглашаюсь, мысленно отмечая, что стоило бы пометить это в календаре, имею свойство все забывать последнее время, - вечером?
- После семи. В среду у меня брифинг, придется потратить весь день на командную подготовку. Наши обычные часы встречи.
- Как ты считаешь, мне стоит остаться с тобой на ночь? Или лучше будет поехать к себе?
Эдвард хмурится, и эта эмоция так ясно, так быстро заполняет его черты, что я осекаюсь. Тревожный огонек, встрепенувшись из глубины, покалывает под ребрами.
Каллен видит, что я пугаюсь. Не знаю, чувствует или замечает... но смягчается. Сразу же, виновато прищурившись, качает головой.
- Прошу, Белла, не говори... так. Я хочу каждую ночь проводить с тобой, помнишь? Я говорил это тысячу раз. Только от тебя зависит, где ты хочешь спать. Не я это решаю.
- Вряд ли твои дети готовы, что я буду ночевать с вами.
- К этому не нужно быть готовым, - мрачно докладывает Эдвард, - я все сказал: только ты решаешь. Запомни это как следует, пожалуйста.
У него строгий тон. И сосредоточенное выражение лица. И налет злости, что старается сдержать – на себя или на меня... не имею представления. Очень хочу быть достаточно храброй и оставить все позади так же, как сделал он. Эдвард сполна загладил передо мной свою вину. Обещал, что это не повторится. Он всегда сдерживал все свои обещания. Я не имею права ему не верить – пока еще не имею и, надеюсь, никогда его не обрету. Надежность и Эдвард – это слова-синонимы.
Приподнимаюсь на цыпочках, и его, и себя отвлекая от этих бессмысленных, темных размышлений. Неглубоко Сокола целую, придержав за ворот пальто. Стараюсь никак не задеть пострадавшую челюсть и скулу, болезненно хочу, чтобы он полностью поправился. О вечере субботы мне думать куда страшнее и сложнее, чем о случившемся между нами. На осознанном уровне, по крайней мере. Эти два события друг друга не стоят... несопоставимы.
Эдвард отзывается на мой поцелуй. Сперва осторожно, словно бы неохотно, явно намереваясь что-то еще сказать. Но затем он постепенно расслабляется. Прикасается к моим волосам, путается в них пальцами, придерживает рядом. Целует бережно, но глубоко. Превращает наш поцелуй из моего легкого касания в нечто большее. И утробно, тихо стонет, когда обеими руками обвиваю его за шею.
Мы не отпускаем друг друга. Как в забытом старом танце, подстраиваясь под каждое движение, каждый вздох, не прекращаем этот поцелуй. У Эдварда сбивается дыхание, и он, поспешно вздохнув, обнимает мою талию, крепко держит ее в своих ладонях, поднимает меня чуть выше. И снова стонет, уже куда громче, когда касаюсь его затылка. Скорее машинально, чем осознанно, просто потому что на каком-то ментальном уровне знаю, как ему это нравится. Потому что его я хорошо знаю – от и до, все эрогенные зоны.
Судорожно выдыхаю. Чувствую пальцы Сокола на своей груди. Медленно поднимаясь от талии, в такт нашим движениям, они пробираются выше. Он, едва касаясь, оглаживает ее – поверх пальто, а я уже задыхаюсь. Слишком, слишком давно я его не чувствовала... такого... здесь.
Эдвард приободряется моей реакцией. Довольно, многообещающе хмыкает, отодвигая в стороны полы моей верхней одежды. Теперь касается груди поверх одной лишь тонкой кофточки, без намека на лифчик. Сжимает пальцами набухшие от его движений соски. И, давая мне маленькую передышку, настойчиво целует шею. Я судорожно, быстро вдыхаю ледяной воздух, наслаждаясь этим всепоглощающим жаром вокруг. И держу Эдварда так крепко... дабы и не подумал отстраниться. Только бы не останавливался...
Мужчина требовательно целует кожу на моей шее, не упускает место пульсации сонной артерии, легонько прикусывает мочку уха. Его горячий выдох ощущаю там, на коже... и колени начинают дрожать. Я рада, что он так меня держит. И сама держусь за Эдварда крепче. Из маленькой искорки внизу живота начинает разгораться настойчивое пламя. Я так хочу его снова почувствовать. Господи, как же я могла его не чувствовать?.. Столько времени!..
Не отстаю от Эдварда. Распахиваю его пальто, жадно, как впервые, прикасаюсь к шее, ключицам, груди. Натягиваю ткань футболки и, сделав глубокий вдох, соскальзываю пальцами вниз. Касаюсь его брюк, проникаю под пояс, позабыв, что руки у меня холодные. Вздрагивает Эдвард от холода или моих касаний – не знаю. Но поцелуй его становится грубее, а стон – отчаяннее. Теряется в созвучии с моим.
Я с трудом понимаю, что происходит вокруг нас. Почему вдруг за моей спиной пропадает озеро, исчезает куда-то прохлада улицы, теряется в теплом дереве серость неба. Задыхаюсь от близости Эдварда, своего животного желания обладать им.
- Сейчас, Schwalbe, сейчас, - приговаривает мужчина, когда требовательно тяну вниз ворот его футболки. Все эмоции как на острие ножа, чувства оголены до предела. И ничего вокруг нас нет. Ничего, кроме друг друга. В этом упрятанном от всего мира деревянном домике.
Мы теперь не на пирсе, нет. Эдвард приносит меня в гостиную. Опускает на диван, тот самый, кожаный, неяркий, у стены. Присаживается рядом с ним на колени. Отстраняется.
- НЕТ, - выкрикиваю я. Настолько не своим голосом, что он не спорит ни секунды. Поднимается, опираясь коленом о подушки, наклоняется ко мне. Целует снова. И снова. И снова.
Я наслаждаюсь каждой секундой. В каком-то болезненно-сладком дурмане, вмиг заполнившем все вокруг нас, в этом жаре, от которого нет спасения... с одним-единственным главным желанием. Я люблю Эдварда. Я хочу Эдварда. Я его получу. Прямо сейчас.
Каллен, проникнувшись моим настроем и поддавшись собственному порыву, наклоняется ко мне всем корпусом. Для опоры, не больше, обеими руками упирается в подлокотник. И заключает меня в клетку. Заслоняет собой неяркий свет, фиксирует в новом положении, ничего, кроме себя, не дает увидеть. В глубине синего взгляда пылает огонь. И черные зрачки кажутся мне расширенными – особенно вкупе с дрожью ресниц и исказившимся лицом.
От собственной памяти получаю удар наотмашь. Она тут же воскрешает все подробности понедельника, случившиеся у стены его квартиры. Вплоть до тех, что казались забытыми – страшного взгляда, покрасневшей кожи, вспотевшего лба, дрожащих ресниц... и руками, по обе стороны от меня. Через секунду справа, на пару сантиметров дальше скулы я почувствую удар. Стена содрогнется.
Я не могу это вынести.
Быстрее, чем понимаю, что делаю, закрываю лицо руками. Прячусь от него. Сжимаюсь в комочек, протяжно, жалобно застонав. И прикусываю губу до крови – ее металлический привкус ощущаю во рту. Вместе с соленостью слез.
Эдвард останавливается. Изумленно, недоумевающе вздохнув, сам себя тормозит. Смотрит на мое лицо.
- Schönheit? – сбитым, растерянным тоном зовет он. И лишь усиливает эти неожиданные, горькие слезы.
- Отпусти меня. Отпусти, отпусти, отпусти меня!.. – севшим голосом шепчу я. Сильно качаю головой из стороны в сторону, хоть так надеюсь прогнать чертово видение из прошлого. Сама с собой не могу справиться.
Сокол поднимается с дивана, сразу же убирая руки от моего лица и плеч. Стоит надо мной, стараясь понять, что происходит, и его поза, его искреннее недоумение меня еще больше расстраивают.
Пугаю Эдварда до чертиков. Плачу в голос.
- Ш-ш-ш, Изабелла, тише. Скажи мне, что такое? Что, моя девочка?
Он присаживается передо мной прямо на деревянный пол, игнорируя, что он холодный. Не касается меня, пока только зовет. Тон у него утешительный, спокойный. Эдвард берет себя в руки, полностью контролируя ситуацию.
- Поза...
- Какая поза?
- Твои руки. Тогда ты... так же... точно так же.
Я не смотрю на Эдварда, перед глазами все расплывается. Но я слышу, как меняется его голос. И могу поклясться, что на лице заново проступают все те морщины – глубокие и скорбные.
- Ты боишься меня?
- Я не могу забыть! – всхлипываю, убирая руки от лица. Смело, находя в себе эту смелость по крупицам из самой глубины тела, утираю слезы.
Эдвард выглядит так, словно режу его по живому. Но постепенно – не так быстро, как обычно – справляется с эмоциями. Вздыхает. Теперь и голос, и чувства, и лицо ему полностью подконтрольны.
- Все кончилось, моя красота. Оно не стоит твоих слез. Тише. Все закончилось, я тебе обещаю.
- Ты знаешь, умом я понимаю, но... оно само... так накатывает, я...
- Неважно. Это все уже давно не важно, - уговаривает меня, как ребенка, Каллен. По-прежнему не касается и кончиком пальца. – Я прошу у тебя прощения. Я больше ничего подобного себе не позволю – ни как сейчас, ни как тогда.
Я морщусь, впившись руками в волосы. Больно тянет кожа и саднит в горле.
- Не говори так, ну черт...
- Белла, - он осторожно, даже излишне осторожно, я бы сказала, гладит мое запястье. – Не нужно, ты же делаешь себе больно. Не буду говорить, если тебе это неприятно. Хорошо.
Он просит меня убрать ладони от волос. Сжимает зубы при виде гематом на запястьях, но справляется с собой на отлично. Ласково гладит кожу – и посиневшую, и здоровую. Мы с ним даже в этом совпали – у обоих теперь есть синяки.
Я сажусь на диване, поправив свое пальто. Мрачным взглядом окидываю гостиную. Эдварда, на щеках у которого еще виден румянец, волосы которого еще чуть взлохмачены, а губы - опухшие от моих настойчивых поцелуев. Он мне легко, утешительно улыбается, и в этой улыбке так много раскаяния... я не знаю, что мне с ним делать. И не знаю, что делать с собой. Тем животным ужасом, за который не могу отвечать.
- Я боюсь, что никогда не забуду.
- Мы не будем пока возвращаться к этой теме, - мирно предлагает он, попробовав улыбнуться шире. Плохо ему дается эта наигранная эмоция. А ведь прежде Эдварду труда не составляло меня одурачить своей сдержанностью... и у него внутри все трещит по швам. Я вдруг понимаю, посреди этой крошечной гостиной, как отчаянно мы оба стараемся собрать себя по осколкам. И режемся. И колемся. И все равно беремся за острые края... просто потому, что иначе нельзя. Иначе – все будет кончено.
- Я хочу любить тебя...
Он сострадательно целует мое запястье, медленно притянув его к себе. По всему контуру ободка-синяка. Я рдеюсь.
- Ты – мое золото, Schönheit.
Я делаю глубокий, успокаивающий вдох. Спускаюсь с дивана на пол, к Эдварду. И сажусь рядом с ним, напротив. Смотрю прямо в синие глаза. Бережно прикасаюсь пальцами левой руки к пострадавшей скуле, скольжу вдоль шва, но ниже его. И медленно, проникаясь каждой секундой, целую его губы. Очень нежно.
- И я уже тебя люблю.
Я глажу правый уголок рта, те мелкие морщинки, что никак не пропадают. Искренне, хоть и неявно, но улыбаюсь ему. Взгляд Сокола неостановимо и пронято теплеет.
- Das Gefühl beruht auf Gegenseitigkeit (Это взаимно).
Вот теперь я улыбаюсь широко. И моя улыбка отражается, как в зеркале, в чертах Эдварда. Я не знаю, можно ли испытывать к человеку то, что чувствую к нему, законно ли это, допустимо ли?.. Это куда больше привязанности, страсти, обожания... это что-то за пределами нашего понимания. И на самой высоте чувств.
Повторяю эту немецкую фразу с идеальным произношением – сама себе удивляюсь. Подвигаюсь к Эдварду ближе, обнимаю, прижавшись к груди. Мужчина массирует мою спину. Мне снова спокойно. И я чувствую какой-то вопиющий для нашей ситуации оптимизм. Возможно, истерика перерастает в эйфорию.
Мы сидим так минут десять, не меньше. А потом Эдвард просительно целует мой лоб.
- Отпустишь меня на минутку?
Он скидывает с плеч пальто, поднимаясь. Остается в своей светло-голубой футболке. Скрывается за дверью гостиной, остановившись в прихожей. И достает что-то из сумки, которую привез с собой. Я ее так и не трогала.
Эдвард возвращается ко мне с таинственным выражением лица и рукой, сжатой в кулак. Садится рядом, так же, как и прежде. И раскрывает ладонь, не заставляя меня ждать еще больше. На его коже тонкой золотистой вязью вьется цепочка. На ней небольшой, но яркий кулон – крошечный апельсин в обрамлении насыщенно-зеленых, искусных листочков. Так натуралистично, будто это всего лишь уменьшенная копия деревца, а не ювелирное изделие.
- Ты не захотела распаковывать сумку и это твое право, Sonne, - объясняет он. – Но иначе ты бы нашла его сама.
Я зачарованно смотрю на украшение.
- Это мне?..
- Не сочти меня ювелирным маньяком, - смешливо, хоть и с отголоском прежней грусти, хмыкает Сокол. Предлагает мне рассмотреть кулон получше, - однако я не смог пройти мимо.
- Он очень красивый.
- Он особенный, - спокойно произносит Эдвард, но взгляд его на секунду становится непроницаемым. – Я купил его в пятницу утром. Проносил весь день в кармане, Schönheit, не додумался оставить дома. Садился в машину вечером, выезжая с конференции на Потсдамер-платц, и все думал, почему забыл его выложить.
Он останавливается, мягко заглянув мне в глаза. В его чертах глубокая, почти болезненная нежность. Мне не нужно продолжение. Я знаю, чем закончился вечер пятницы и как началась ночь субботы.
- Он был с тобой тогда?..
- Ты была со мной, - проникнуто признается Сокол. Крепко сжимает цепочку пальцами. - Может быть, поэтому с тобой сейчас я.
- Эдвард...
- Смотри-ка, - мужчина прерывает мой неровный вдох, улыбнувшись и понимающе кивнув на несказанную фразу. Привлекает внимание к кулону. – Он, как и ты, с секретом. Попробуешь потереть апельсин?
Я принимаю из его пальцев кулон, бережно придержав цепочку. Она еще теплая от того, как крепко Эдвард ее держал. Следую его подсказке. Указательным и большим пальцем аккуратно оглаживаю ярко-оранжевую кожуру реалистичного апельсина. Через пару секунд ощущаю свежий запах цитрусов – будто только что разрезала фрукт.
- С эфирным маслом, - объясняет, хмыкнув моему удивлению, - всегда будет рядом – стоит только коснуться.
Меня пробивает дрожь. От далекого воспоминания.
- Ты пахнешь апельсинами... я тебя с ними сравнила тогда...
- Я запомнил, - подтверждает Эдвард, хитро кивнув. Уголки его глаз снова влажные, но улыбка очень искренняя и широкая. Ему хорошо.
Я глубоко вдыхаю аромат апельсинов, крепко прижав кулон к себе. Тянусь Эдварду навстречу, ничего не требую, не прошу, все делаю сама. Пронзительно, глубоко и быстро его целую. Отстраняюсь. Часто моргаю, прогоняя слезы. Уже совсем другие. Уже – особенные. Без боли.
Авария. Разбитый «Порше». Эдвард. Его слова. Его руки. Мюггельзе. Постель. Разговор. Приезд детей. Мы вместе. Гостиная. Кулон. Цитрусы.
Теперь я уверена, что однажды все дурное я забуду. Просто не позволю себе не забыть.
- Спасибо.
Он бережно, едва касаясь, вытирает с моей щеки слезную дорожку.
- Не за что, Schatz.

- Форум -