Глава 32. Хьюго. 3 марта.

Странно просыпаться утром на следующий день после того, как ты узнал, что твой отец умер.
Когда я просыпаюсь, я оказываюсь в смутно знакомой кровати с покрывалом в цветочек и среди нежно-голубых стен. Мне требуется почти тридцать секунд, чтобы осознать, что я в гостевой спальне в доме бабушки. Мы с Роуз иногда спали в этой комнате, когда были маленькими, но прошло, наверное, восемь или девять лет с тех пор, как я в последний раз здесь ночевал.
Эта мысль заставляет меня почувствовать себя виноватым, и я откидываю одеяло и поднимаюсь. Я не проводил с родителями своей мамы столько времени, сколько с папиными родителями. На самом деле я даже не знаю никого с этой стороны моей семьи кроме бабушки и дедушки, и теперь, когда дед умер, осталась только бабуля.
И осознание этого заставляет меня вспомнить вчерашний день.

Я еще спал, когда пришел Невилл, разбудил меня и сказал спускаться вниз. Я спросил, что случилось, но он лишь покачал головой и сказал, чтобы я оделся и встретил его внизу. Я сонно выбрался из постели, натянул пару мятых джинс и футболку, поплескал водой в лицо, и, спотыкаясь, спустился вниз. Я знал, что с самого начала что-то было не так, но не мог представить, что. Я надеялся, что это у меня неприятности или что-то вроде, но я знал, что меня не разбудили бы, пока на улице еще темно, чтобы наложить взыскание. Я взглянул на часы: четыре двадцать девять утра.
Невилл ждал, пока я спущусь, и я наконец смог посмотреть ему в лицо. Оно было мрачным и расстроенным, и я понял, что это нечто большее, чем просто взыскание. Я снова спросил, что случилось, но он ничего не сказал, только сделал жест следовать за ним. Его кабинет прямо рядом с общей гостиной, поэтому далеко идти нам не пришлось, но в ту же секунду, как мы вошли, мне захотелось вернуться назад.
Внутри сидели дядя Гарри и тетя Джинни, и выглядели они оба ужасно пришибленными. Определенно, никакая косметика или чары не могут скрыть это. Они недавно плакали, и я с первого взгляда мог бы поклясться, что этой ночью они не спали. Я поискал глазами Лили и других наших кузенов, чтобы смириться с судьбой, потому что я знал, что случится. Я представлял это с той же секунды, как меня вытянули из постели, но я отказывался в это верить. Что-то случилось с бабушкой или дедушкой. И сейчас нам сообщат новости.
Но это было не так.
Никого больше тут не было, и никогда в жизни они не стали бы оставлять других без этого разговора. Но может, они уже знают? Может, я слишком долго одевался, а все остальные теперь наверху, собирают вещи, чтобы ехать домой. Должно быть так.
Я оглянулся и увидел, что Невилл выходит и закрывает за собой дверь. В кабинете повисла тишина, и тетя Джинни снова начала плакать. Она выглядела несчастной – конечно, я мог только представить, как ужасно должно быть для нее потерять одного из своих родителей. Когда умер мой дедушка, мама неделями была не в себе, и она все еще это не пережила.
Дядя Гарри тоже смотрел на нее, и около секунды он ничего не говорил, лишь водил рукой по своим взлохмаченным волосам и неровно дышал. Потом он посмотрел на меня, и его взгляд изменился с обеспокоенного на совершенно несчастный. Я не знал, почему смотреть на меня ему тяжелее, чем на жену, но я изо всех сил старался не думать об этом.
Наконец он заговорил.
– Хьюго, – он встал, когда сказал это. Его голос был тихим и ломаным, и я почувствовал, насколько плохо то, что он собирается мне сказать. Это явно очень расстраивало его, не то чтобы я удивился, конечно, ведь бабушка и дедушка были единственными родителями, которых и он знал. Но после того, как он встал, он просто уставился на меня, не закончив мысли.
– Что случилось? – спросил я.
А затем, чтобы помочь ему, добавил:
– Что-то случилось с бабушкой или дедушкой? – так ему будет легче, подумал я, если он просто кивнет и скажет, с кем из них.
Но он не кивнул.
Он покачал головой. А потом он снял очки и вытер глаза, прежде чем снова их надеть, и я увидел, что он снова плачет. Это было впервые в моей жизни – чтобы я видел, как он плачет.
– Это твой папа…
Три слова. Вот и все, что понадобилось, чтобы потрясти весь мой мир. Комната словно начала качаться, и я схватился за стол Невилла, чтобы выровняться. Казалось, что время остановилось, как и все вокруг.
И тогда ко мне вернулся голос:
– Он в порядке?
Я поднял глаза и посмотрел на дядю, стоящего передо мной, все еще тихо льющего слезы. И он покачал головой. Он был не в порядке. Значит, он умер. Значит, это я сегодня потерял одного из своих родителей, не моя тетя.
И чувствовать это куда хуже, чем я себе представлял.
Честно, я не помню, как начал плакать, но полагаю, что начал, потому что тетя Джинни достала платок, чтобы вытереть мои глаза, прежде чем обнять меня. Я не помню, как она подошла ко мне, чтобы обнять, что, наверное, должно показывать, в каком я был состоянии. Она все еще плакала, на самом деле плакала, но я чувствовал себя каким-то онемевшим, когда она меня обняла.
– Где мама? – сумел спросить я.
– Дома, – сумел ответить дядя Гарри, и он взял меня за плечи и подвел к стулу, в который я благодарно уселся. Я не очень ровно держался на ногах, и новое положение позволило мне почувствовать себя хоть немного устойчивее, хотя мне и казалось, что моя голова в любую секунду открутится от плеч.
Тетя Джинни пробормотала что-то о том, что идет к Лили, и вышла из кабинета. Я сидел на стуле, все еще ошарашенный новостями. А дядя прислонился к столу и молчал. Он все еще плакал, хотя невозможно было это понять, если ты не смотрел прямо на него. Он все продолжал и продолжал вытирать слезы под своими очками, и все нервно проводил руками по своим волосам. Он казался совершенно потерянным, и я мог только спрашивать себя, каково сейчас моей матери.
Она раздавлена, думал я. Безутешна и в истерике. Как бы ни было плохо, когда умер дедушка, сейчас должно быть в миллион раз хуже. Если дядя Гарри так плох, то мама, наверное, совсем сошла с ума.
Но час спустя, после того, как Лили, Рокси и Луи сообщили новости, и мы все получили специальное разрешение воспользоваться каминной сетью, чтобы уйти, я вышел из камина своего дома, сжимая сумку, которую не помнил, как собрал. Со мной был дядя Гарри (тетя Джинни забрала остальных в их дома), и мы оба вступили в абсолютную тишину, висевшую в моем доме. Мама возилась с какими-то бумагами за обеденным столом, а бабушка сидела напротив нее и выглядела намного обеспокоеннее, чем я когда-либо ее видел. Она плакала раньше, это было видно, но мама выглядела совершенно так же, как в обычный рабочий день.
Я не понял.
Она остановилась, когда мы пришли, и встала, чтобы меня обнять. Она повела меня на кухню и начала возиться со мной, готовя чай и тосты и извиняясь, что завтрак еще не готов. Я посмотрел на часы – не было еще и шести утра. Не зная, что сказать, я просто позволил ей усадить меня и налить чаю. А потом она спросила, в порядке ли я, и сказала, что все будет хорошо.
И я задумался, не сошла ли она на самом деле с ума.
Остаток дня я провел с бабушкой. Мама прошептала, что бабуле нужен кто-то рядом и что дома будет слишком много скучных дел. Она сказала, что я не обязан идти, если не хочу, но я уже видел, что все будет становиться еще страннее, чем я смогу вынести, поэтому я ушел. Я думаю, мама использовала меня как предлог, чтобы избавиться от своей матери, потому что она более чем энергично сказала ей, что мне не нужно быть здесь, пока они «будут обо всем заботиться». Не знаю, о каком всем – наверное, о похоронах. Но с мамой, которая так себя ведет, и с плачущим дядей Гарри мне не особенно хотелось оставаться рядом и смотреть, как все будет развиваться дальше, особенно же, узнать, как отреагирует Роуз. У меня было чувство, что это будет даже хуже. И я ушел. И бабуля провела весь день, возясь со мной и спрашивая каждые пять минут, в порядке ли я. Я почти даже решился вернуться домой, но потом вспомнил утреннюю сцену и остался.
И вот я здесь.

Я беру туалетные принадлежности и иду по коридору в ванную, где снимаю с себя одежду и встаю под душ. Вода горячее, чем мне нравится, и мне несколько тяжело разобраться, как придать ей нужную температуру. Наконец я справляюсь и позволяю воде течь по мне, пока думаю о вчерашнем и прикидываю, как обернется сегодняшний день. Я все еще вымотан, несмотря на то, что крепко спал всю ночь – крепче, чем я себе представлял. Думаю, мое тело поняло, что у меня только два варианта: спать, забыв обо всем, или бодрствовать и горевать. Наверное, поэтому я все еще такой усталый.
Все это кажется нереальным.
Как возможно просто проснуться однажды, когда твой отец мертв? Он ведь не болел и не умирал долго, как дедушка. Когда умер дедушка, мы все знали, что это случится, и это было всего лишь вопросом времени. Рак не приходит в один прекрасный день одним ударом, как Авада Кедавра. Когда вы теряете кого-то из-за рака, у вас есть время подготовиться и смириться с этим. Когда кого-то убивают, у вас этого нет. И как это даже возможно, что твоего отца однажды просто убили? Такие вещи не происходят на самом деле…
Вот только они происходят.
К сожалению, я не первый студент, которого вызывали из школы посреди учебного года из-за убийства. Было несколько студентов. Маглорожденные – их вызывали, потому что все их семьи были убиты. А мой отец пытался это остановить. Вот только это убило и его. Но это слишком странно, чтобы в этом был смысл. Мои родители не должны были быть убиты – если бы их должны были убить, это случилось бы много лет назад, когда они сражались с Волдемортом, и вся эта фигня. Но их не убили. И раз они пережили это, они должны были быть в безопасности.
Вот только они не были.
И теперь мой отец мертв.
Я снова ушел в себя и даже не заметил, как вышел из душа, пока не начал искать полотенце в шкафу. Здесь их только два. Как оказалось, бабушка не пользуется этой ванной, и так как она не часто принимает гостей, она не заполняет этот шкаф полностью. Я высушиваюсь и вешаю мокрое полотенце, затем начинаю доставать вещи из сумки и одеваться. Когда я заканчиваю, то бросаю взгляд в зеркало и замечаю, что мои влажные волосы взлохмачены в разные стороны. Я начинаю рыться в шкафчиках в поисках расчески, пока второй рукой чищу зубы. Наконец я ее нахожу и пытаюсь их хоть на время пригладить.
А потом я иду вниз, на кухню. Бабушка уже приготовила завтрак, и, судя по его виду, она ожидала к столу не меньше пятнадцати человек. Вот только я знаю, что не ждала. Она приготовила все это для меня, решив, что лучше всего обо мне позаботиться можно будет, наполнив мой желудок до отвала. Я даже не голоден, но ничего не говорю, и она целует меня и потом отправляет к столу. Я сажусь и молчу, пока она наполняет мою тарелку самой разной едой. В свою тарелку она кладет несколько клубничек и кусок тоста и садится напротив меня.
– Я не знала, что ты любишь пить, – говорит она, показывая на три разных сока, кофе и чай, которые расставлены на столе.
– Спасибо, – бормочу я и тянусь к апельсиновому соку, который наливаю в пустой стакан рядом с моей переполненной тарелкой. Она смотрит на меня особенным, бабушкиным, взглядом, давая мне понять, что не уверена, что я могу сам наполнить свой стакан, хотя мне уже почти восемнадцать лет.
– Если захочешь что-то еще, дай мне знать, – говорит она с фальшивой оживленностью. Она сегодня уже плакала, я вижу. – Я просто приготовила все, что, как я помню, ты любишь.
Оказывается, ребенком я любил больше блюд, чем мне нравятся сейчас, учитывая, что я не помню, когда в последний раз ел омлет и меня не стошнило. Но я не говорю этого, просто киваю и тянусь за куском тоста. Не знаю, сколько мой желудок может вынести сейчас, поэтому я медленно от него откусываю
– И я приготовила черничные кексы, – говорит бабуля, показывая на корзинку. – Не уверена, что они твои любимые, но твой брат по ним с ума сходит.
Ненавижу чернику, но я лишь киваю и стараюсь улыбаться.
– Спасибо, – снова бормочу я, продолжая грызть сухой тост.
Бабуля после этого некоторое время ничего не говорит, лишь ест свою клубнику и пьет кофе. Все это неловко, и тишина звенит намного сильнее, чем должна бы. Все так неудобно, и полно возможностей думать обо всем остальном. Например о том, что все это на самом деле происходит. Я ем завтрак, а мой отец мертв. Мой отец мертв, мать спятила, а я еще даже не видел брата и сестру.
– Ох, милый… - бабушка встает и идет вокруг стола к тому месту, где я сижу. Она берет салфетку и вытирает мне щеки. Я снова, на хрен, плачу. Конечно. Не знаю даже, почему я не говорил об этом раньше. Но это все равно стыдно, и я отворачиваюсь и яростно тру глаза, чтобы остановить слезы. Бабушка выпрямляется, и я понимаю, что задел ее чувства.
– Извини, – говорю я, опуская голову. – Я в порядке.
– Хьюго, – медленно говорит она, – плакать – это нормально.
Ну, теперь мне еще стыднее.
– Я в порядке, – снова говорю я, поднимая голову и подтверждая свои слова, потому что слезы перестали течь. – Ты говорила с мамой?
Она кивает, выглядя обеспокоенной. Я вижу, что ей хочется похлопотать вокруг мамы, но та ей не позволяет. Я чувствую себя виноватым, что тоже не дал ей этого. Я пытаюсь избежать этого чувства вины и потому спрашиваю, что сказала мама.
– Просто сказала, что она ужасно занята. Ты знаешь свою маму… всегда должна чем-то заниматься…
То, как она говорит это, странно, но я не спрашиваю у нее разъяснений.
– Не знаешь, Роуз уже дома?
Она кивает.
– Да, она вчера приехала. Думаю, ее молодой человек там же, с ней.
Ее молодой человек?
– Скорпиус? – может, бабуля не знает, что они расстались. Но может, они снова сошлись, не знаю.
– Да, – снова кивает она. – Он остается там с ней, думаю.
Ну, вот это интересный поворот событий. Не то чтобы я чересчур удивлен, конечно, учитывая, что Скорпиус, несмотря на то, что недавно порвал с ней, сделает все, что угодно в мире, для моей сестры. Ей действительно повезло в этом. Знаю, мои родители думают, что он, наверное, дерьмо, потому что ненавидят его отца, но он не такой. Он на самом деле очень приятный, а Роуз намного добрее, когда он рядом. И можете мне поверить, ведь я всю свою жизнь ждал, когда Роуз подобреет…
– Думаю, мне нужно идти домой, – тихо говорю я, не зная, правильно ли будет это делать. Там тоже не идеально, но я не знаю, как попасть в идеальное место. Так что у меня два варианта – домой или не домой. И я должен по крайней мере пойти и встретиться со своей семьей, думаю.
Бабушка, как оказалось, не удивлена, потому что она только кивает и улыбается какой-то грустной улыбкой.
– Думаю, это хорошая идея, – она отпивает еще кофе. – Но ты можешь вернуться сюда, как только захочешь.
Мы заканчиваем завтрак (то есть она заканчивает есть свою клубнику, а я съедаю тост и половину кусочка бекона), а затем убираем со стола. Она пытается сделать это сама, но я настаиваю на помощи. У меня есть манеры, в конце концов, и пусть я вырос в доме волшебников, я привык выполнять домашнюю работу по-магловски. Я знаю, как мыть посуду.
Бабуля не идет домой со мной. Она говорит, что придет позже, потому что ей надо о чем-то позаботиться. Я не спрашиваю, о чем, потому что не хочу быть любопытным, и все равно, я подозреваю, не так уж о многом ей надо заботиться – она просто хочет побыть одна. Я вижу, что она очень расстроена из-за папы, и ей нужно время, чтобы приноровиться к этому. Думаю, мне тоже нужно, но я на самом деле не хочу.

Мне повезло, потому что, когда я пришел домой, там было столько народу, что у меня не было ни единого шанса начать тосковать.
Гостиная забита людьми, в основном моими тетками и дядями, и несколькими другими. Меня скрутили почти в ту же секунду, как я вошел в комнату. Людям хочется возиться со мной, это ясно. Я пытаюсь не выглядеть слишком раздраженным, но это меня охрененно бесит. Я изо всех сил стараюсь сохранить лицо нейтральным и как можно более благодарным. Но это трудно, потому что мне не пять лет, и я не наслаждаюсь, когда тетки кружатся вокруг меня, норовят обнять и напоить меня чаем и все такое.
Я умудряюсь все-таки отбиться от тетушек и нахожу маму на кухне с тетей Джинни. Они обе выглядят так, будто всю ночь не спали, и я и не думаю, что они могли. Удивительно, но они не делают ничего кроме того, что сидят за столом и смотрят друг на друга. У обеих по чашке чаю, но ни одна из них не пьет. И когда я вхожу, обе несчастно на меня смотрят, только мама тут же старается выдавить улыбку. Не знаю, зачем она даже старается, но я ничего не говорю.
Сажусь рядом с ними, прежде чем они могут встать и начать меня обнимать. Ничего не говорю, просто ставлю руки на стол и кладу на них подбородок.
– Бабушка пришла с тобой? – спрашивает мама, протягивая руку, чтобы откинуть волосы с моих глаз. Я не обращаю внимания. Качаю головой:
– Нет, она сказала: у нее какие-то дела.
– Ты поел? – она все еще держит руку в моих волосах, и это довольно приятно.
Но я закатываю глаза на ее вопрос:
– Она наготовила столько еды, что можно было весь Хогвартс накормить, – многозначительно говорю я, и мама улыбается почти искренней улыбкой.
– Так она обычно и делает, – соглашается она.
Лэндон вбегает в комнату, немедленно влезает на стул рядом с тетей Джинни и забирается ей на колени.
– Они не оставляют меня в покое! – объявляет он, явно раздраженный. Все смеются, точно понимая, о чем он говорит. Удивительно, но ничей смех не выглядит наигранным. Тетя Джинни даже заходит настолько далеко, что протягивает руку и щипает его за щеку. Лэндон хмурится и отклоняется:
– Ну только не ты тоже!
– Если бы ты ни был таким чертовски милым…
– Я не милый! – вызывающе отвечает он, а потом замечает меня. – А ты откуда взялся?
– И я рад тебя видеть, – с сарказмом говорю я. Потом встаю и достаю из кармана пальто маленький бумажный пакет. – Бабушка прислала тебе это.
Лэндон открывает пакет и достает свежевыпеченный черничный кекс.
– Спасибо! – говорит он, и я снова почти смеюсь, потому что его так легко купить выпечкой. Определенно, бабушка не врала, когда говорила, что он с ума сходит по этим кексам, потому что он поглощает его в секунду. Я уже почти решаю, что он не ел сегодня, но это вряд ли, учитывая армию теток, вторгшихся в наш дом. На самом деле я удивлен, что маме с тетей Джинни позволили быть тут одним, но, наверное, они пошевелили мозгами и правильно решили, что не стоит беспокоить маму.
Лэндон произносит что-то вроде:
– Рокзалпыдетпзинам, – и мама тут же резко качает головой.
– Не говори с набитым ртом: это так невоспитанно.
Он закатывает глаза (храбрый малыш), затем театрально сглатывает. Потом широко открывает рот, чтобы продемонстрировать, что он пуст, и говорит:
– Роуз сказала, что пойдет по магазинам, – очень медленным, умничающим голосом. Если бы мне было семь (или даже семнадцать), и я бы сделал что-то подобное, мне бы крупно досталось, но мама слишком отвлечена, чтобы заметить, поэтому она только кивает.
– Она сказала, куда идет?
Лэндон лишь пожимает плечами:
–Не знаю, – и протягивает руку к маминой чашке и выпивает ее чай. Мама смотрит на него, и у нее снова появляется этот грустный взгляд – тот, который даже и нельзя назвать печальным, потому что он слишком пуст для этого. Невозможно описать что-то, чего даже вроде тут и нет.
– Эй, не хочешь сыграть во взрывающиеся карты? – спрашиваю я, глядя на Лэндона, который с подозрением смотрит на меня. Не могу его за это винить. Мы с ним никогда не были близки, хотя и нормально ладили. Он намного больше предпочитает Роуз, с самого рождения. Ну, и неудивительно: она тоже предпочитает его мне. Но я чувствую, что должен прилагать какие-то усилия, хоть и не очень уверен, почему.
Лэндон, несмотря на все свои подозрения, все еще ребенок, так что он не может отказаться от возможности сыграть в карты, даже если его и беспокоят скрытые мотивы. У меня ощущение, что маме нужно какое-то время побыть без нас, судя по тому, как ее лицо в секунды меняется с улыбающегося на потерянное и обратно. И Лэндону не стоит быть здесь. Не знаю, что ему сказали, но, думаю, ему объяснили ситуацию. Но все равно, пусть он и невероятно умный, не знаю, как семилетний ребенок может полностью понять слова «Твой папа умер».

Мы умудряемся пробраться сквозь толпу в гостиной, никому не попавшись, и быстро взбегаем по лестнице на второй этаж. Дверь ванной открыта, и мы заглядываем туда, когда проходим мимо. Роуз стоит у столика и наносит на лицо лосьон. Она поднимает глаза, когда мы останавливаемся, и на долю секунды мне кажется, что она расплачется. Она уже провела добрую часть утра в слезах, это видно, но сейчас она не плачет. И она уже может себя остановить.
– Привет, – тупо говорю я в основном потому, что не знаю, что еще сказать.
Она повторяет это:
– Привет.
Мы неловко стоим там, и мне хотелось бы, чтобы Лэндона не было рядом, и мы могли бы по-настоящему поговорить. Понятия не имею, что случилось, и мне интересно, знает ли она. С секунду никто ничего не говорит, и тогда Роуз решает сыграть роль заботливой старшей сестры так хорошо, как может:
– Как дела?
Я пожимаю плечами. Это неважно, как у меня дела, верно? Это ничего не изменит. Но все же я знаю, что она старается быть милой и поступать «правильно», но мне на самом деле это не нужно. Ей не лучше, чем мне, и, по правде, ей, наверное, хуже.
Тут появляется Скорпиус – выходит из комнаты Роуз в коридор, где стоим мы с Лэндоном. Похоже, бабуля была права, когда сказала, что он здесь. Он улыбается мне уголком рта и кивает головой, здороваясь.
– Привет, – бормочу я, не испытывая желания вести бессмысленную светскую беседу. Не думаю, что кто-нибудь из нас вообще этого хочет, но какая разница.
– Там внизу все население Англии собралось? – спрашивает Роуз, кладя лосьон назад в шкафчик для лекарств, и поворачивается, чтобы сесть на ванный столик.
– Ага, и часть Франции тоже, – безразлично отвечаю я.
– И когда это наш дом превратился в гребаную Нору? – она закатывает глаза, поднимает ноги и кладет ступни на стену напротив нее.
– Мама забаррикадировалась на кухне с тетей Джинни. Думаю, она, наверное, хочет их всех придушить.
– Должна была бы. По крайней мере, это было бы весело.
– Почему она просто не попросит их уйти? – это Скорпиус задает вопрос, и он кажется искренне удивленным. Мы с Роуз встречаемся взглядами и хором смеемся.
– Ага, конечно, – говорит она, качая головой. – Она могла бы уже в прямом смысле начать сдавливать их глотки своими руками, и они все равно не уловили бы смысла просьбы. Наша семья не очень… хорошо понимает намеки.
– Другими словами, они офигенно навязчивые, – прямо резюмирует Лэндон.
От этого мы снова смеемся, и Роуз использует одну из своих поднятых ступней, чтоб пихнуть Лэндона в грудь.
– Не ругайся, – говорит она, при этом хихикая.
Лэндон выравнивается и не падает:
– «Офигенно» – это не ругательство.
– Достаточно близко к этому. Тебе семь.
– Когда тебе было семь, ты назвала меня «дерьмоголовым мудаком» и сказала мне «пойти и утопиться с гребаного моста», – многозначительно напоминаю ей я.
Она поджимает губы и выпрямляется.
– Я не говорила, – твердо говорит Роуз. – Все равно не докажешь, – добавляет она, чуть подумав.
Мы снова смеемся в основном потому, что знаем, что она это говорила (и даже больше того), но и для того, чтобы отвлечься на что-то другое. От этого все кажется каким-то странно нормальным (не то чтобы это было нормально – шутить, стоя у туалета у лестницы, но вы поняли, о чем я). Легче иметь с чем-то дело, если можно прикинуться, что ничего не случилось.
– Я думал, мы будем играть в карты? – нетерпеливо спрашивает Лэндон, определенно не слишком впечатленный нашими детскими воспоминаниями.
Я киваю и смотрю на Роуз, которая смотрит на Скорпиуса, и они оба пожимают плечами. Мы все идем в мою комнату, и я нахожу колоду карт, бог его знает когда тут запрятанную. Мы рассаживаемся на полу, и я начинаю сдавать карты. Все совершенно мирно и нормально, и я благодарен, что тут все вокруг не в тоске и слезах и тому подобном дерьме, как я себе воображал. Как раз когда мы собираемся начать, Лэндон встает и идет к двери. Он закрывает ее и поворачивает ключ. Когда он поворачивается и идет назад, он видит, что мы все выжидающе на него смотрим.
– Чтоб держать теток подальше, – ровно отвечает он. – Мои щеки офигенно болят.