10. Контакт.

…

Мне снится сон. Яркие пятна, размытые контуры, клочки обрывистых, точно чужих, воспоминаний, складываются-сростаются в более ясные образы. Я знаю, что это сон – правдой это не может быть.

Уже не может.

Даже находясь там, на границе сознания и подсознания, я чувствую давление реальности. Она, словно чернильная клякса, въедается в каждую картинку из моего сновидения, оставляет свою отметину на каждом отдельно взятом кадре, ни на секунду не позволяя забыть о том, что находится за чертой сна.

Мне снится жизнь. Та, далекая, потерянная, жизнь, которой я не помню, жизнь, которую у всех нас отняли.

…осенний парк полон красок. Желтые, огненно - оранжевые, алые и редкие капли-кляксы выцветшего, тусклого зеленого цвета. Детские рисунки на асфальте, утопающие в лужах, в которых тонет синее-синее небо и кусочек белоснежного, точно ватного, облака; блестящая зеленая трава.

И где-то рядом детский смех, две девочки соревнуются в прыжках со скалкой, чуть помладше малыш гладит пушистого кота, и школьница с огромными белыми бантами на голове собирает листья в огромный букет. Ее темные волосы стянуты в два смешных хвостика, которые подпрыгивают при каждом движении, бархатная кожа цвета топленого молока, доверчивые карие глаза широко распахнуты, смотрят на мир с недетским интересом. Она вся будто бы светится изнутри теплым солнечным светом, способным растопить любой лед.

Она счастлива, в ее мире нет места страху, боли, ужасам, монстрам, обману, лжи; кристально чистая, невинная, она воплощает собой саму жизнь в первозданном виде. Улыбка на ее губах – улыбка ангела, слезы на ее глазах – только от радости, а смех искренен и добр.

Она наклоняется за крупным кленовым листом цвета охры, с алыми крапинками и симметрично ровными прожилками, подбирает, рассматривает лист на свет и улыбается. Это определенно то, что ей нужно для того, чтобы букет выглядел завершенным. Теперь можно показать его маме…

Я знаю, что увижу, когда проснусь, знаю, что на моих глазах будут блестеть слезы.

Это сон, это даже не воспоминание – иллюзия. Мечты о том, чего не было и никогда уже не будет.

…

Я просыпаюсь.

Резкое и в какой-то степени грубое пробуждение оставляет неприятный след, и первые несколько секунд я нахожусь в состоянии некоей полудремы: когда ты уже и не спишь, но еще и не проснулся. С одной стороны, я все еще чувствую тягучую манящую атмосферу сна, а, с другой стороны, на меня с грохотом и треском обрушивается стена холодной действительности.

Серый, чужой мир, в котором смерть, если рассудить, становится не такой уж и плохой перспективой. Скорее наоборот. В таком мире совершенно не хочется жить. Невольно ловишь себя на мысли, что настало то мрачное время, о котором раньше говорили «придет день, когда живые будут завидовать мертвым». Древние знали истину.

Приподнимаюсь на локте, разминаю другой рукой затекшую после сна в неудобной позе шею и осматриваюсь по сторонам. Первое, что я вижу, это, как ни странно, собственное отражение в зеркальном потолке, мои ноги накрыты теплым пледом, темные волосы разметались по подушке. За окном синеет ночь, знакомые очертания мебели в комнате освещает слабый лунный свет.

Конечно, спальня Эдварда. А что еще ты ожидала увидеть?

Я не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах уснула, вместо цельной картины прошлого – вечера ли? ночи? – нахожу лишь беспорядочные осколки воспоминаний, все остальное скрыто в густом кипенно-белом тумане. Я помню Диметрия, его тяжелый взгляд, неприятное послевкусие от общения с ним, и на этом коротенькая цепь воспоминаний обрывается. Наверное, тогда или немногим позже я и уснула.

Сбросив плед, я поднимаюсь с постели и на цыпочках, стараясь быть максимально тихой, подхожу к двери. Прислушиваюсь, пытаясь понять, что происходит по ту сторону. Где-то вдали шумит вода, ближе слышно, как приятный женский голос – с экрана телевизора, догадываюсь я – говорит о возможном принятии закона, который должен расширить права людей.

Мне хочется фыркнуть – пренебрежительно, цинично, но я сдерживаюсь.

Вместо этого обхватываю пальцами дверную ручку и легко надавливаю на нее. Дверь быстро поддается.

Не заперто.

Неожиданно яркий свет больно бьет по привыкшим к темноте глазам, заставляя с непривычки щуриться. Шлепая босыми ступнями по паркету, я выхожу в центр комнаты, оглядываясь по сторонам в поисках Эдварда.

Он появляется из ниоткуда, выскакивает, словно тот чертик из табакерки. Бесшумно подкрадывается сзади и, только оказавшись прямо за моей спиной, дает знать о своем присутствии.

– Разрабатываешь план побега? – холодные пальцы нежно касаются моего плеча. Это было бы приятно, если бы я заранее знала, что он стоит там и только того и ждет, что я выйду из спальни.

Я вздрагиваю и машинально отпрыгиваю назад, в сторону – подальше от Эдварда; сердце в груди отбивает чечетку. Первое чувство, которое захлестывает меня, – это злость, она рождается даже раньше, чем испуг. Просто злость, чистая злость, ведь он сделал все это специально, преднамеренно, чтобы в очередной раз указать мне на мое место – под ногами у хозяина. Он это умеет. А я – ненавижу. В его глазах я - всего лишь еда, сомневаться не приходится, однако не до конца задушенное чувство собственного достоинства – защемленное – заставляет меня поднимать мысленный бунт каждый раз, когда Эдвард указывает мне на это самое место.

Мысленно отсчитав от трех до одного, я поворачиваюсь к нему лицом. Кровосос ухмыляется. Не улыбается, ни усмехается, а именно ухмыляется в своей лучшей манере, левым уголком губ, кривовато. Это верный признак того, что у него хорошее настроение, но радоваться все равно не приходится – это, так, временное явление, недолговечное и изменчивое.

– Нет, – односложно отвечаю я, мой голос звучит неестественно спокойно, натянуто, резко, так, словно еще чуть-чуть – и струны терпения лопнут.

– А что же тогда?

– Тебя ищу, – говорю. И, в общем-то, это чистейшая правда.

Я слишком устала, чтобы придумывать остроумный ответ. Я просто жду, что будет дальше, молчаливо наблюдаю (будто мне безразлично). Мне и в самом деле безразлично. Все равно. Мне кажется, что я дошла до конечной точки безразличия, когда человека в крайней степени уже ничего не волнует. Цепляться не за что, нет ни одной вещи, за которую стоит бороться. Хочется просто лечь поверх липких простыней, раскинув руки в разные стороны и уткнуться пустым взглядом в потолок, или наоборот, сжаться в комочек, сминая в ладонях скользкую ткань. Неважно как – ждать, ждать, ждать...

– Идем, – наконец говорит Эдвард.

Разворачивается, зовет меня, и я покорно следую за ним к небольшому кухонному столу, где я с удивлением замечаю квадратную белую коробку с логотипом малознакомой пиццерии. Эдвард вспомнил о моих человеческих потребностях? Или…?

Насколько я знаю, они не нуждаются в человеческой пище. Для поддержания энергии вампирам вполне хватает крови или того же заменителя с идентичной структурой. Но есть они конечно могут. Непонятно, правда, зачем. Дань прошлой жизни, привычка, генетическая память? Сложно сказать.

– Садись, – Эдвард указывает мне на ближний стул и, после того как я присаживаюсь на самый его край и каким-то неосознанным движением убираю выбившуюся прядь волос за ухо, продолжает. – Я набрал для тебя ванну, Белла, и оставил новое полотенце со всеми принадлежностями, которые тебе понадобятся. Но сначала поешь, я думаю, ты проголодалась.

Очень.

Я недоверчиво смотрю сначала на Эдварда – его прекрасное лицо беспристрастно, а взгляд, холоден, однако не суров – потом на еду, от одного вида которой желудок сдавливает голодный спазм и рот наполняется слюной. И понимаю, что абсолютно точно, решительно не понимаю, что у вампира на уме.

Принять ванну, поесть… Неужели единственным из всех вампиров, с кем я имела возможность познакомиться за последние двадцать четыре часа и который был хоть на одну десятую прав относительно Эдварда, оказался Диметрий? Этот странный, нехороший, темный вампир, темнее которого будет разве что Эдвард.

Что ж, это открывает передо мной новые перспективы, хоть и не дает ответы на многие интересующие меня вопросы. Ясно лишь одно – Эдвард хочет оставить меня в живых.

Пока.

Но как долго продлится это «пока», не знает никто.

…

Пережевывая чуть теплую пиццу, я ни на секунду не позволяю рассеяться шумному рою вопросов в моей голове. Не помню, чтобы я когда-нибудь пыталась думать о стольких вещах сразу. Голова гудит и распухает, и это уже не просто сравнение. Кажется, стоит прикоснуться ко лбу, и ладонь тотчас же станет горячей.

Я ненавидела это состояние. Я не могла сидеть/стоять/ходить/дышать, ожидая, пока где-то там, наверху, будет решаться моя дальнейшая жизнь.

Я ненавижу быть игрушкой в руках судьбы, но беда в том, что у меня нет выбора. Судьба не оставляет мне его. Она никому из нас не оставляет такой привилегии. Свобода выбора – это не о нас и не для нас. Наш выбор ограничивается только двумя вариантами – борись или сдавайся. Сопротивляйся или умри. Третьего нам не дано.

Сейчас я нахожусь где-то посередине, зависла между пропастью и огнем, не имея возможности сделать один – решающий, последний – шаг. Не я ставлю точку. Не я выбираю.

Я даже не уверена, что имею право на одну корявую, ничего не решающую запятую.

…

– Могу я задать тебе один вопрос? – не поднимая головы, я наблюдаю за Эдвардом из-под россыпи ресниц.

Он стоит ко мне вполоборота, не далеко, но и не настолько близко, чтобы я чувствовала себя некомфортно, и играет с квадратной зажигалкой – лениво перекатывает в ладони, всячески вертит ее в пальцах, то открывая, то закрывая, подбрасывает, ловит.

– Зависит от того, что именно ты хочешь знать, – неопределенно отвечает он. Чиркает зажигалкой, и на кончике вспыхивает маленький желтоватый огонек.

Зная Эдварда, я предполагаю, что мой вопрос ему может не понравиться – у меня нет повода сомневаться. Однако я пробую, решаясь задать вопрос в лоб, а там будь, что будет. Это лучше, чем ходить вокруг да около до мозолей на пятках и ломать голову в поисках ответа, известного одному единственному человеку на земле.

Я поднимаю взгляд, встречаясь с алыми глазами Эдварда, застывшими в столь привычной для него отстраненно-безучастной манере.

– Почему ты до сих пор не убил меня? – на одном дыхании выдыхаю я. Огонек гаснет. – Диметрий говорил…

– Дружеский совет, Белла: тебе не стоит верить каждому слову Диметрия, – перебивает меня Эдвард. – Он лживый, скользкий тип. Он игрок, и больше всего любит играть с глупенькими наивными девицами, которые, к слову, вьются вокруг него, точно виноградная лоза вокруг столба. Что он тебе там наговорил? Хотя нет, можешь не отвечать, это не имеет значения. Просто запомни: если хочешь поверить в чьи-то сказки, выбери кого-нибудь другого.

Тебя, например?

– Тогда почему? – я не уступаю, продолжаю уверено гнуть свою линию, вопреки тихому шепоту здравого смысла, который предостерегает, подсказывает мне, что лучше сейчас же прикусить язык, пока настроение Эдварда не изменилось в худшую сторону. Пока он не вскипел. Злить его, выводить из себя – последнее дело.

– Потому что ты нужна мне живой, – неуловимым для человеческого глаза движением Эдвард разворачивается лицом ко мне. Зажигалки в его руках больше нет. Он приближается, медленно и бесшумно, подкрадывается, точно хищник.

– …потому что я хочу тебя, – он уже совсем близко, настолько, что я вижу бесенят в его глазах, которые внезапно наливаются темнотой – той самой – пугающей, недоброй. Темнотой, за которой таятся обещания ада.

Мне хочется убежать. Но некуда. Мне хочется спрятаться. Но негде.

– …потому что ты – единственная вещь, которая заставляет меня чувствовать, Белла.

Последним шагом Эдвард перекрывает мне пути отступления. Позади я нащупываю стену и прижимаюсь к ней спиной. Контакт между нашими взглядами кажется мне чем-то, что невозможно разорвать, но в тоже время сложно сохранять его. Взгляд Эдварда физически давит на сознание, вытесняет из головы все мысли, иссушает, испепеляет. Мне остается только одно – страх. Бояться поведения Эдварда так естественно, что я не могу представить, какие еще можно испытывать чувства по отношению к… но не к нему, а к его действиям, словам, взглядам и жестам.

Возможно, это прозвучит странно, но иногда мне кажется, что Эдвард состоит из двух половинок – диаметрально противоположных, таких, что вместе, казалось бы, просто не могут существовать. Как плюс и минус, как огонь и пламя, как ненависть и любовь, как страх и доверие. Но лишь соединяясь вместе, в безумном коктейле эмоций, они образуют единое целое.

Он может быть жестоким, бесчеловечным, холодным и отстраненным. Безумным – как сейчас, напрочь лишенным понятия о морали и сочувствии. Может внушать бесконечный ужас, испепелять одним взглядом, заставляя чувствовать себя ничтожеством без права на существование.

А может быть другим – приятным, почти милым, почти понимающим, почти светлым. Почти. Потому что черное никогда не сможет стать белым. Серым, дымчатым, угольным, с разводами, светло-серым, насыщено-серым – да, но не белым. А вот белое легко может стать черным, достаточно добавить лишь одну маленькую каплю черного.

От темноты не отмоешься, что бы ты ни делал. Она всасывается тебя, пиявка, цепляется за одежду, просачивается под кожу и растекается по венам, загрязняя все, к чему прикасается. Безвозвратно. Навсегда.

Внутренняя темнота – не грязь или какая-нибудь придорожная пыль, или краска, или сок свежей травы, или мокрый песок, или липкая сладкая вода, или размокшая от дождя земля. Есть грязь, от которой невозможно отмыться. И это она – та самая темнота.

В каждом человеке должно быть и темное, и светлое, как две разных чаши на весах. Условное добро и условное зло в разных пропорциях, которые, сливаясь, образуют определенную модель поведения, набор качеств, составляющих личность. У кого-то доминирует темная сторона, у кого-то светлая.

Но Эдвард – совсем другое дело. В нем есть и то, и другое, с единой разницей – в Эдварде эти два противоположных понятия, словно две ниточки, переплетаются в тугом узле. Касаются друг друга, обвиваются друг о друга, стягиваются, сжимаются, но не сливаются в одно целое. Его будто кидает из одного угла ринга в другой, из темноты в свет, и обратно. Раздвоение – не самое точное описание, но единственное хоть малость подходящее.

– Чувствовать, – на выдохе повторяю я, потому что мне больше нечего сказать. Меня сковывает оцепенение, прозрачный ореол страха, толстая стена непонимания и неуловимый шлейф еще чего-то нераспознаваемого.

– Чувствовать тебя. Твой запах, твое сердце, твое дыхание, – шепчет Эдвард. – Твое смущение и замешательство вызывают у меня странное ощущение восторга, дать объяснение которому я пока не могу, – прикосновения холодных пальцев, похожие на легкое дуновение ветра, к щеке заставляют меня вздрогнуть. Эдвард убирает прядь волос мне за ухо, нежно, осторожно, будто боится навредить мне одним неосторожным движением.

Еще совсем недавно он готов был пустить меня на коктейли или, по крайней мере, запугать до полусмерти. От этой мысли мне хочется фыркнуть, но я превозмогаю себя и крепко стискиваю зубы.

Или все же это был не он, а тот, другой Эдвард?

– Я не понимаю тебя, – устало отзываюсь я, опускаю веки и качаю головой, которая, внезапно становится тяжелой, слишком тяжелой, чугунной.

– Знаешь, что любопытнее всего? – Эдвард поднимает мой подбородок указательным пальцем, заставляя смотреть ему в глаза.

– Что?

– Я сам себя не понимаю, но, думаю, я знаю, что происходит, – говорит он и спешно поправляет себя, – догадываюсь. – Делает долгую паузу, после чего задает совсем уж неожиданный, выбивающий из равновесия вопрос. – …Ты знаешь, сколько всяких уродцев породил этот, так называемый, апокалипсис?

– Уродцев? – удивленно переспрашиваю я. Этот вопрос-в-лоб сначала кажется мне лишенным всякого смысла, абсурдным, глупым.

Знаю ли я, сколько тварей породил апокалипсис? Что-то подсказывает мне, что Эдвард говорит не о вампирах, хотя на первый взгляд можно подумать, что это очевидно и до смешного просто.

– Да, – резко отвечает Эдвард, словно выплевывает, и быстро продолжает. – Может, не совсем уродцев и не в буквальном смысле, но уродцев. Существ. Не вампиров, но и не совсем людей. Мир не такой, каким кажется, Белла, он гораздо сложнее. Все гораздо сложнее. Вы, выжившие, все с виду одинаковые: пара глаз, ушей, рук и ног. Ходите, дышите, говорите, нуждаетесь в пище и во сне. В общем, внешне вы абсолютно одинаковые – нормальные, но на деле все иначе. Скажи, задумывалась ли ты когда-нибудь, почему, собственно, все вы – ваша маленькая горстка уцелевших людей – выжили, почему не поддались общей тенденции превращения в вампиров?

– Нет, никогда, – я качаю головой, сосредоточено вслушиваюсь в каждое слово Эдварда, пытаясь понять, к чему он клонит. Зачем задает все эти вопросы.

Слабая тень догадки проскальзывает где-то на ассоциативно-подсознательном уровне, что-то неуловимое, ускользающее. Словно я знаю, где искать все ответы, но, двигаюсь в кромешной тьме, то и дело натыкаюсь на стены и глухие тупики.

– Все просто: потому что две разных мутации к одному организму не цепляются. Неужели ты никогда не замечала каких-то странностей за себе подобными, за людьми? Отклонений, ненормальностей, перемен, возможно, способностей?

Я порываюсь отрицательно покачать головой, но тут же замираю. Не могу, боюсь солгать.

Его слова оказывают на меня сокрушительное воздействие. В напряженной тишине, повисшей после того, как Эдвард перестает говорить и выжидающе смотрит на меня, в моем сознании что-то как будто переворачивается. Это похоже на прозрение, но немного другое. Словно всю жизнь ты провел во тьме, не догадываясь о том, что где-то есть совершенно иной мир, и под конец своей ничтожной жизни, наконец, увидел свет.

Я действительно видела это – то, о чем говорил Эдвард.

Видела, но в упор не замечала или не хотела замечать, потому что мне больше нравилось верить в то, что этот мир еще не совсем сошел с ума, что он еще не до конца потерян и что есть еще какой-то шанс вернуть все на свои места. Сделать все таким, как было раньше.

Я действительно замечала, как Майк частенько улавливал малейшее движение позади себя, точно на затылке у него имелась лишняя пара глаз. Его чувствительность всегда удивляла меня. Сначала. Потом я научилась не замечать, закрывать глаза на очевидное, списывать это на опыт, полученный в армии. Просто.

Я действительно замечала, как Блэр порой угадывала мое настроение, мои мысли и некоторые желания. Она всегда знала, что в детстве я засыпала только при включенном свете, хотя я никогда не говорила об этом, никогда не просила ее оставлять свет включенным. Она просто делала это, и я никогда не задумывалась, откуда она знает.

И да, я действительно замечала, как порез на руке Джессики однажды затянулся сам по себе, за несколько часов – был, и нет. А она даже не придала этому значения, словно так и должно быть.

– Замечала, – говорю тихо. Мой голос слабый, дрожит, и колени подгибаются под тяжестью веса. Я ощущаю себя преданной, обманутой, разбитой, опустошенной. До этого момента я свято верила в то, что эпидемия разрушила наш мир не полностью, что остался хоть кто-то нормальный. Но сегодня все иллюзии рассыпались на сотни острых мелких осколков. Мир – прежний мир – уже не вернуть, не собрать, как мозаику, из отдельных кусочков, не подлатать дыры.

Эдвард кивает и отстраняется на шаг назад. Выражение его лица абсолютно нечитабельно. Распознать его настроение по мимике, жестам, мелким движениям не представляется возможным. И это не нравится мне.

– Ты слышала про метеорит? – спрашивает он. Я судорожно киваю и втягиваю голову в плечи, будто пытаюсь спрятаться, сжаться, защититься от правды. Меня совсем не радует мысль о том, что я, возможно, тоже с мутациями. Недоделанная, бракованная. Порченая.

Эдвард отворачивается, достает из пачки очередную сигарету, на этот раз предлагая и мне, но я лишь качаю головой, «нет, спасибо».

– Так вот излучение, – говорит он, сжимая в зубах сигарету – отчего его голос искажается, звучит немного иначе – и щелкает зажигалкой, прикуривая, – …не на всех подействовали одинаково. Поэтому и появились вы - те, кто выжил. Но выжить еще не значит жить. Вместо того, чтобы обзавестись ядом и парой клыков вы обзавелись другими отклонениями. Большинство из вас, по крайней мере, говорить за всех сложно. Я видел человека, у которого глаза светились в темноте. Не так, как светлячки, почти неуловимо для человеческого зрения, но достаточно для зрения вампиров. Почему так произошло – загадка. Видимо, в вас есть что-то особенное, чего нет в других людях, в бывших людях. Какая-то маленькая особенность, почти незаметная.

А что, если процесс мутации еще не завершился? Что если я все еще меняюсь? Мы все меняемся… Что если Джессика, Блэр и Майк – их изменения – это только начало, эдакая верхушка гигантского айсберга, и всех нас ждет превращение в еще более чужих существ, чем вампиры?

Легкая дрожь змейкой пробегает по телу. В квартире не холодно, даже наоборот, очень тепло, но мне кажется, что я стою посреди огромной снежной пустыни где-то в Антарктиде.

Мысли овладевают мною, я легонько трясу головой, сбрасывая, избавляясь от них Отгоняю от себя подальше. Я не хочу думать об этом. Пока.

Наверное, мне просто страшно принять правду о себе – обо всех нас? – на этом этапе. Я ведь не просила ничего, не хотела… Я всего лишь хотела быть человеком, обыкновенным заурядным человечком. А эта новость, видите ли, заурядных человечков нет больше на планете Земля, выбила почву из-под моих ног. И это не просто больно, это непередаваемо.

– Значит, мы тоже уже не совсем люди, – выдыхаю я.

– Почему же? Люди, только… с коррективами на генном уровне. На вид, на запах и даже на вкус вы ничем не отличаетесь от тех людей, которые жили на планете раньше. Я не тот, кто может разгадать загадку человечества, Белла, я даже твою загадку разгадать пока не могу.

Я сползаю вниз по стене, присаживаясь на паркетный пол, подтягиваю под себя колени и обхватываю их руками. Смотрю на Эдварда, его лицо по-прежнему не выражает ни одной эмоции, и только ставшие уже совсем привычными красные глаза выражают легкую задумчивость.

– А какая во мне загадка? – спрашиваю. – Что не так со мной?

– Ты – одна сплошная загадка для меня, – без промедлений отвечает он.

– Почему?

– Во-первых, ты единственная, чьи мысли я не могу слышать.

– Ты можешь слышать мысли? – я снова удивляюсь, хотя, кажется, что удивить меня чем-либо должно быть сложно.

– Да, – Эдвард стряхивает пепел в полупустую пепельницу на столе, забывая затягиваться, сигарета просто прогорает в его пальцах. – Некоторые из нас обладают особенным даром – еще одно отличие от перерожденцев. Я слышу мысли, Элис видит будущее и так далее, способности проявляются не у всех.

Он сказал «видит будущее»?

– А во-вторых, – продолжает Эдвард, полностью игнорируя мой удивленно-непонимающий, требующий объяснений взгляд, – то, как ты воздействуешь на нас. – Он осекается, и пелену задумчивости на лице вампира прорезает кривоватая улыбка. – Как ты это делаешь? – спрашивает Эдвард, устремив на меня пытливый взгляд.

– Делаю что? – недоумеваю я.

– Вот только прикидываться не надо, Белла. Тебе это должно быть прекрасно известно.

– Я, правда, не понимаю, о чем ты. Я никогда не замечала за собой ничего такого необычного.

Он смотрит на меня некоторое время, пристально, выжидающе, чуть прищурив глаза по-змеиному.

– Не догадываешься? – еще раз спрашивает Эдвард, и я еще раз качаю головой. – Джеймсу ты внушила навязчивую идею выпить твоей крови, Феликса заставила проникнуться симпатией, а Диметрию так вообще голову вскружила, он сам не понял, в чем дело, почему он так сильно хочет заполучить в безраздельное властвование «игрушку своего друга». Не знаю, как ты это делаешь, Белла, но ты можешь устанавливать связь на уровне эмоций, привязывать к себе вампиров. Ты и со мной это проделывала, только раньше я этого не осознавал, пока не увидел со стороны.

Вот и долгожданная (я на это надеюсь) десятая глава, которая объясняет некоторые моменты поведения Эдварда и отвечает на многие вопросы. Линию с "тварючками" я конечно же буду продолжать в следующих главах, но на некоторые вопросы могу ответить уже сейчас на форуме. Надеюсь, эта глава вам понравилась, я постараюсь больше не затягивать с продолжением.