Хищником я был с самого рождения. Отец, этот застегнутый на все пуговицы бесцветный святоша с вечно сжатыми в тонкую черту бледными губами и рыбьими глазами навыкате, не упускал ни единого случая прочесть мне душеспасительную нотацию о вреде «строптивого себялюбия», как он изволил однажды выразиться; матушка, не чаявшая во мне души несмотря на все мои проступки, мягко журила меня за «ребячливый эгоизм»; слуги за глаза называли меня беспутным, братья же сторонились и молча завидовали злобной и бессильной завистью, а мне было плевать и на одно, и на второе, и на третье — на все на свете, что не стояло между мной и моими удовольствиями. А от всего, что все-таки стояло, я избавлялся быстро и безжалостно.

Сломать любимую куклу младшей сестры — запросто, пускай не лезет ко мне со своими глупостями, когда я занят! Украсть из отцовского кабинета конверт с деньгами — легко, должен же я отыграть назад своего любимого воронка! Влепить пощечину двоюродной тетушке — без проблем, раз старая выдра ни с того ни с сего вычеркнула меня из завещания! Отбить у старшего брата невесту — почему нет, раз этот надутый чванливый болван не в состоянии ее удержать? Поиграться с ней в верхних комнатах усадьбы, пока внизу, в главной зале, гремит музыка, кружатся танцующие пары, а ее безмозглые родственнички ломают голову над тем, куда же это мы подевались - без малейших угрызений совести — чего еще ожидала эта жалкая кудрявая овца, зазывно глядя на меня поверх веера и томно вздыхая? А когда все выяснилось, отказаться жениться на ней — да легко! С какой это стати я должен всю жизнь терпеть возле себя эдакую наивную скучную дуру? А в том, что, «не вынеся позора», как, давясь рыданиями, сообщил мне ее братец, она повесилась, я разве виноват? Она получила то, на что напрашивалась, и если в этой ситуации что-то и позорно, так только тщательно замазанные пудрой веснушки у нее на шее и пришитые к лифу платья изнутри оборочки — жалкие ухищрения создать видимость пышных форм, обнаруженные мной, впрочем, в первые же минуты пребывания с нею в ее спальне. Я так и сказал этому молокососу, а тот, позеленев, швырнул мне в лицо перчатку и, как в пошлом бульварном романе, процедил что-то вроде «Я пришлю вам своих секундантов». Глупец! Но он сам напросился — красивые жесты уместны на страницах книг, а в реальной жизни позволять дырявить свою шкуру во имя идиотских идейных соображений, которые все равно не могут ничего изменить, - слишком большая роскошь. К тому же нужно думать, с кем связываться, а с кем нет, а то, что я лучший стрелок во всем графстве, ему было хорошо известно. Конечно, можно было прострелить ему плечо да на этом и закончить, но я решил, что подобная слабость подорвет мою блестящую репутацию самого удачливого бретера во всем графстве, и всадил ему пулю точнехонько в лоб. Но все-таки игра с этой злосчастной девчонкой, несмотря на все ее последствия, вполне стоила свеч — я отлично помню свою нехорошую, жестокую, но безусловную радость в тот момент, когда мой брат едва не хлопнулся в обморок, узнав про смерть своей бывшей невесты, а потом набросился на меня с кулаками и, возможно, даже убил бы, если бы я не был таким ловким в драке. Правда, я ударил его слишком уж сильно — после этой потасовки его со сломанной челюстью отправили в ближайший госпиталь. На этом терпение папеньки лопнуло окончательно — обозвав меня «отродьем Дьявола», гнусным подлецом, убийцей, мерзавцем, какого не видывал свет со времен царя Ирода, и еще доброй сотней подобных изысканнейших выражений, он выгнал меня из дома, пожелав мне перед этим скорейшей и мучительнейшей смерти в какой-нибудь придорожной сточной канаве. Как же! Этой радости я ему не доставил! Хотя, конечно, оказаться без крыши над головой, без друзей, без гроша в кармане и без каких-либо умений, способных помочь добыть хоть пару этих самых грошей, - испытание для богатенького сыночка местного дворянина не из легких. Но, как я уже сказал, я всегда был хищником, а хищник, даже если кому-то и удается согнать его с привычного уютного местечка, всегда выживет и найдет себе новые степи, полные беззащитных и вкусных антилоп. В этом мне помог мой, так сказать, врожденный дефект — полное отсутствие страха. Вне всяких сомнений, мой драгоценнейший папаша назвал бы это полным отсутствием совести, но я-то знаю, что совесть — это и есть страх. А страх не должен и не может управлять человеческой жизнью. Это жалкое, липкое, презренное чувство — вечная соломинка слабаков и ничтожеств, тонущих в потоке своих желаний, которых они не могут решиться исполнить. Именно такие никчемные людишки до последнего цепляются за законы, нормы этики и морали, религию, нравственные ценности и прочую лживую чушь, выдуманную ими же самим для того, чтобы придать хотя бы видимость упорядоченности своим скучным бесцветным жизням. И поэтому они на самом-то деле и не живут. А раз они не дерзают жить, то разве не законно предположение, что жизнь им и не нужна? А коли так, то только справедливо, если ее у них заберет тот, кто дерзает. Я.

Сейчас, оглядываясь назад и стараясь разглядеть свое прошлое сквозь тьму прошедших веков, я не могу вспомнить тот момент, когда, стоя на развилке, я выбрал тот путь, что привел меня к тому, чем я теперь являюсь. Отцовские слова - «отродье Дьявола» - почему-то запомнились мне, врезались в память, где были столь же неуместны, как варварское граффити на стене собора, но я никак не мог избавиться от странного холодка внутри, вызываемого ими каждый раз, как я о них думаю. Отродье Дьявола! Да за свою сотню лет я слыхал о себе вещи и похуже! Неужто я в глубине души все-таки был привязан к отцу, раз его мнение оказалось мне небезразличным? Нет, это попросту глупо. Единственный человек, который хоть что-то значил для меня — это моя мать. Странные чувства я к ней питал — с одной стороны, мне мучительно хотелось заслужить ее гордость, ее восхищение, а с другой — именно она своей неизбывной всепрощающей добротой заставляла меня грешить все больше... А грешить мне понравилось. История с повесившейся девицей и моим позорным изгнанием убила ее. Убила по-настоящему. Через месяц после моего ухода из дома я узнал, что она скончалась. Можно сказать, она стала моей первой жертвой...

Не помню даже, горевал ли я по ней. В жизни нужно с самого начала твердо решить, льешь ли ты слезы или кровь — и уж решив, следовать выбранному курсу. Я свой выбор сделал давным-давно. В конце концов, вся моя семья была для меня воплощением того надменного, лицемерного, бездушного мира, называющего себя «высшим светом», который я ненавидел дикой, звериной ненавистью — также, как и этот мир ненавидел меня. Мне доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие разыгрывать перед этими чванливыми ханжами представления разврата, подлости, жестокости, похоти и грязи, от которых они старательно оберегали свои целомудренные, хилые душонки, мне нравилось вызывать в этих чистоплюях возмущение, отвращение, гнев и ужас. Я словно питался их эмоциями, делаясь тем сильнее, чем большую злобу я вызывал в этих людях. Выходит, я был вампиром задолго до памятного дня 4 июля 1817 года...

Да, я ненавидел тот мир, в котором родился и жил, и мне доставляло почти сладострастное наслаждение разрушать его. Населявшие его лицемеры делали вид, что соблазнов не существует; я же, подобно Дориану Грею, знал, что избавиться от соблазна можно, только предавшись ему. И первый последовавший за моим изгнанием из дома год я только этим и занимался. И так же, как и мистер Грей, я вскоре обрел возможность как угодно марать свою душу, сохраняя при этом прекрасное лицо невинного двадцатилетнего семинариста. Но мне это было не нужно. Я жил во имя удовольствий и всегда получал то, что хотел. Но, в отличии от большинства бесхребетных дураков, не осмеливающихся протянуть руку и взять то, что им желанно, опасаясь слишком высокой платы, я всегда был готов заплатить за свои желания настоящую цену. Жизнь одна, и жаль тратить ее на базарное торгашество!
Я не выносил людей, но был влюблен в жизнь, и она платила мне тем же. Обратившая меня вампирша однажды сказала мне, что удивлена тем, что мне удалось выжить после ее укуса. «В тебе слишком много жизненной силы, - сказала она, - Чем больше ты тратишь ее, тем больше к тебе возвращается. Теперь, похоже, даже смерть перед тобой бессильна!». Лестные слова, черт возьми! С тех пор, в каких бы опасных переделках я не оказывался, я говорил себе, что выберусь — ведь меня не смогла остановить сама смерть!

Собственно, с этой бесчувственной и нервной дамой в саване и с косой мы были давними знакомыми — обычно она шла со мною под руку. Не могу сказать, что мне так уж нравилось убивать, скорее это были вынужденные... издержки. Мне ведь нужно было на что-то жить!
Украденные перед уходом драгоценности сестры я продал за весьма недурную сумму, которую потом старательно увеличил карточной игрой. Я мог проиграться в пух и прах, но неизменно отыгрывался, как бы мне ни приходилось для этого жульничать. Пара месяцев практики — и я стал таким же ловким шулером, каким метким был стрелком. Но играл я тоже далеко не со святошами, и нередко мои фокусы проходили не так гладко, как хотелось бы. Обычно за разоблачением следовал немедленный вызов — с моей стороны — а меньше часа спустя моего противника уносили либо в госпиталь, либо на погост. Второе чаще.

Очень скоро все поняли, что лучше со мной не связываться — себе же хуже - но и играть за моим столом мало кто теперь решался. Впрочем, денег я успел накопить вполне достаточно, и настало время проститься с родными английскими берегами. Файв-о-клок, цилиндры, фраки, прогулочные трости и игры на скачках — как осточертело мне все это! И вот наконец-то вокруг вздыбились буйные синие океанские волны, соленые брызги заискрились в холодном воздухе, и через несколько дней пути впереди показались темные очертания Нового света, в котором меня ждала новая жизнь — дикая и свободная. Я даже не знал, насколько.
Корабль вошел в порт Нью-Йорка поздно вечером, но в гавани все равно толпилось приличное число встречающих. Меня, разумеется, никто не ждал, но я все же задержался на палубе, оглядывая собравшихся внизу горожан с неожиданным интересом. Словно предчувствовал, что вижу в них людей в последний раз.

Внезапно взгляд мой привлекла стоявшая немного в стороне от остальных роскошно одетая дама, внимательно разглядывавшая меня из-под широких полей изумрудно-зеленой шляпы, украшенной бархатными лентами и павлиньим пером. Красивых женщин я встречал немало, но она... Такой ослепляющей, дикой, неистовой, пылающей, как пламя, красоты я никогда не видел прежде.

Встретившись со мной взглядом, незнакомка неожиданно улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами, и, подняв затянутую в вишневый шелк перчатки руку, поманила меня к себе. Дальнейшее я помню очень плохо: серая сталь воды, вечернее предгрозовое небо, темные стены портовых построек, разноцветная толпа на берегу — все это слилось в бесформенную и бесцветную круговерть, когда я, спотыкаясь и, словно слепой, наталкиваясь на шедших мне навстречу людей, почти бежал к застывшей на самом краю гранитной набережной точеной фигурке в развевающейся алой накидке... Помню ледяное прикосновение ее руки, ощутимое даже сквозь грубую ткань моей рубашки, помню, как бездумно шел следом за ней по темным и грязным переулкам незнакомого мне города, а затем — ослепляющий изумрудный росчерк шляпы, которую она резким жестом срывает с головы, пылающая лава роскошных рыжих кудрей струится по ее плечам, алые глаза горят на белоснежном лице, губы вновь кривятся в торжествующей, победительной улыбке... Дальнейшие воспоминания сгинули в неистовом пламени непереносимой боли, распространившейся от горла и превратившей мое тело в жертвенный костер, на котором сгорело все, что еще оставалось во мне человеческого.

Ее звали Виктория. О, ни одно имя не могло подойти ей больше — этой восхитительной огненной королеве, неукротимой и бесстрашной амазонке, прекрасной дьяволице с ангельским лицом, ослепляющей и завораживающей своей нечеловеческой, почти невыносимой красотой. Если бы я повстречал ее раньше, когда она еще была мисс Викторией О'Ши, единственной и ненаглядной дочерью богатого плантатора-ирландца, то, наверное, душу бы продал, а не успокоился, пока она не стала бы моей. Должно быть, подобные чувства она пробудила и в том, кто обратил ее, когда тот увидел, как она грациозно выскальзывает из экипажа перед домом модистки — похожая на сказочную принцессу, прибывшую на бал в созданной из тыквы карете...
Много лет эта порочная и невинная королевна была моей, и для меня не существовало никого и ничего другого: в моем мире была лишь она — и тысячи бессмысленных и безымянных существ, без числа гибнущих, чтобы отдать ей и мне свои жизни. Но с годами пламенная магия этой дикой страсти ослабела, сменившись, наверное, еще более сильной магией привычки. А привычки опасны. И я решил, что пришло время освободиться от нее, пойти своей дорогой. В одиночестве. Разумеется, не надолго — такие женщины, как Виктория, не забываются и не надоедают, они могут только утомить. Мы расстались на окраине Монреаля, в середине зимы 1900 года, и разошлись каждый своей дорогой. Не знаю, куда она направилась — это не имело значения, через несколько лет я легко отыскал бы ее, где бы она не находилась. Мы оба знали, что я умею охотиться как никто другой.

Но вновь встретились мы совсем не так и не тогда, когда предполагали.

~***~

Кроны деревьев, словно кессонные своды собора, смыкаются над головой, сусальное золото слабых солнечных ручей льется сквозь зеленый витраж листвы. И некуда бежать, нет дороги, нет пути. От себя не убежать, не спрятаться... Как больно и как...страшно в этом душевном бреду, в этой сердечной лихорадке...

- Джеймс! - услышал я знакомый дразняще-соблазнительный голос и медленно обернулся.

На секунду мне показалось, что я спятил — ведь этого просто не могло быть!.. Но нет, в узкой зеленой арке из переплетенных древесных ветвей, облитая призрачными лучами разгорающегося рассвета, сверкающая тысячами алмазных бликов, пляшущих по ее белоснежной коже, с бьющимися на ветру, словно пламя пожара, пылающими бронзой кудрями — дикая, неукротимая и смертоносно прекрасная — стояла Виктория.

- О... Не ожидал встретить тебя здесь! - только и смог произнести я, отнюдь не испытав радости от этой внезапной встречи.

- В самом деле? Надеюсь, ты рад? - пропела она своим тоненьким нежным голоском, ничуть не вязавшимся с дерзкой красотой ее надменного лица.

- Разве может быть иначе? - ответил я, подбавив в свои слова побольше неискреннего энтузиазма.

Виктория сощурила кошачьи глаза и склонила голову на бок, глядя на меня с искательным задором.

- Любопытно, правда ли то, что рассказал мне Лоран?.. - проговорила она мягко, но в то же время угрожающе.

- Смотря что он рассказал.

Виктория звонко расхохоталась, отбросив за плечо волну спутанных рыжих локонов.

- О, нечто совершенно невообразимое!