Я попробовал пошевелиться, и правая рука немедленно откликнулась на это движение дробящей кости болью, превозмогая которую, я все же заставил себя подняться.

- Что произошло? - спросил я у Питера, выглядевшего на удивление... целым для пережившего свой первый бой новообращенного.

- Вроде как мы выиграли! Шлюха-Фортуна сегодня на нашей стороне! Правда, тот, кто так лихо тебя разделал, сбежал. Он, кажется, и был у них главным.

На последней фразе его голос едва уловимо переменился, и я бросил быстрый взгляд на полыхавший в нескольких шагах от меня костер. Сквозь лиловато-белое пламя я явственно различил знакомую черно-красную куртку с вытравленными на замше индейскими узорами...
Окинув взглядом площадь, я пересчитал выживших. Всего пятеро. Пятеро — из всей моей безупречно выученной армии из нескольких десятков рекрутов!.. Плохим же я оказался генералом...

- Уходим, - бросил я Питеру и повторил этот приказ чуть громче для остальных четверых.

Дойдя до опушки леса, я отстал от моих спутников, отправившихся в лагерь, и, окликнув Питера, спросил:

- Зачем ты солгал? Их лидер ведь вовсе не сбежал, верно?

Питер взглянул на меня с ехидной полуулыбкой, не до конца замаскировавшей его удивление.

- Как ты догадался?

- Такие уж у меня способности. Так зачем?

Питер снова улыбнулся, но когда заговорил, в голосе его не было и следа обычной насмешливости:

- Потому что такие, как ты, ненавидят быть кому-то обязанными.

Иррациональная и безрассудная, почти паническая злость на него и на самого себя взметнулась во мне удушливой волной, и я с трудом проговорил:

- Так это был ты? Это ты... помог мне?

Придушенное и жалкое звучание собственного голоса заставило меня стиснуть зубы, чтобы сдержать рвавшиеся с губ ругательства. Я вспомнил, как равнодушно смотрел на его неравную схватку с окружившими его новообращенными, вспомнил насколько же... плевать мне было на его жизнь, на то, что она вот-вот оборвется у меня на глазах... И вот теперь я обязан собственной жизнью именно ему, именно он сделал для меня то, что я и не подумал сделать для него. Это было мучительно. Я и не подозревал, насколько это тяжело — быть кому-то обязанным... Выходит, Питер знал меня лучше, чем я сам.

Раздавленный, униженный и обессиленный, задыхаясь от свирепого и справедливого чувства вины и понимания собственной низости, я ничего не ответил на его кивок, подтвердивший правильность моей догадки, и бездумно пошел в глубь сумрачного леса, мечтая только о том, чтобы ни с кем не встретиться. Хоть мы и выиграли этот бой, я все равно был проигравшим. Только случайное стечение обстоятельств спасло мне жизнь — сам я оказался бессилен постоять за собственную шкуру. От этого мерзкого ощущения сводящего с ума бессилия, презрительной жалости к самому себе никак не удавалось отделаться, раненое плечо нестерпимо ныло, а правая рука повисла бесполезной плетью, но боль даже приносила некоторую радость – я чувствовал, что хотя бы так несу заслуженное мною наказание. И к тому же я знал, что рана скоро затянется, надо лишь потерпеть.

Рубашка и надетый поверх нее жилет были изодраны в клочья и пропитаны черной кровью. Здоровой рукой я попытался стянуть это тряпье с раненого плеча, но рана отозвалась вспышкой такой боли, что я неожиданно для себя самого застонал.

Попытка снять мешающую одежду отвлекла меня, и когда я почувствовал приближение вампира, тот был совсем близко. Я оглянулся и увидел Люси, направляющуюся ко мне медленной, словно крадущейся походкой. Они с Нетти не участвовали в этом сражении, и потому Люси разительно отличалась от переживших сегодняшнюю битву: безупречно изящная и грациозная, в легкой дымке струящегося по ветру шелкового платья, словно светящаяся в ночном мраке неестественной белизной своей снежно-молочной кожи, с золотым нимбом пушистых локонов — чистая и светлая, словно ангел.

- Джаспер, ты жив, я так рада! – воскликнула она. – Вернувшись в лагерь и не застав тебя там, я испугалась, что ты погиб.

Люси подошла ближе и, увидев мои бесплодные попытки снять разорванную одежду, укоризненно проговорила:

- Ну почему ты никогда не просишь о помощи, ведь она бывает нужна и такому герою, как ты! - она взглянула на меня снизу вверх огромными простодушными глазами, в глубине которых вспыхивали дикие искорки, выдававшие за невинной внешностью суть ее истиной натуры, и, коснувшись разорванного воротника моей рубашки, спросила, - Ты позволишь?..

Подобие заботливости, прозвучавшее в ее голосе, разлилось по моим жилам слабым ручейком тепла, заставило что-то во мне дрогнуть, но я не сумел понять, было ли это внезапное почти благодарное чувство приятным — оно словно сдвинуло в моем сердце нож, но не вынуло его из раны... Люси приблизилась и стала аккуратно помогать мне освободиться от грязной рубашки.
Ее лицо было совсем близко, я мог рассмотреть его в мельчайших деталях. Люси была похожа на ангела — но темного, слишком земного, слишком порочного. Нежное личико с тонкими чертами и совершенно дьявольские, пылающие багровым огнем глаза, золотистые волосы, изящная фигура, красивые руки, на которых при каждом движении разгорались слепящими искрами десятки цыганских браслетов, рядами золотых колец доходящие едва ли не до локтей… Ее поразительно чистая, кокетливо-юная красота вызывала почти наивное восхищение, но я отлично знал, какой опасный демон скрывается за этой ангельской внешностью.

От этих размышлений меня отвлекли тонкие пальчики Люси, пробежавшие по моей груди вверх, ловко развязавшие шейный платок и принявшиеся за пуговицы. Всегда порывистая и быстрая — сейчас она придавала своим движениям какую-то ленивую, грациозную медлительность, точно растягивая удовольствие; ее легкие, почти невесомые прикосновения как будто опутывали меня невидимой паутиной, и когда она отстранилась, я все равно ощущал их манящую прохладу, точно след от прикосновения покрытых росой цветочных лепестков.

- Столько шрамов... - пробормотала Люси, подняв к лицу мою руку, обрывки рукава на которой не скрывали рваный узор бесчисленных укусов, исчертивших мою кожу за годы сражений. В этой короткой фразе явственно звучало странное, собственническое восхищение.

- Они, пожалуй, украшают тебя... мой генерал, - тихо произнесла Люси и будто бы неосознанным, задумчивым движением скользнула губами по моему предплечью. Ее прикосновение было неожиданно и... приятно. Очень. Как и ее слова, и ее восхищенно-радостные эмоции, которые она испытывала в эти мгновения. Точно не заметив того, что сделала, она улыбнулась мне кокетливо и беззаботно, осторожно убирая с моего раненого плеча напитавшиеся кровью лоскуты рубашки. Она как будто случайно касалась моей обнажавшейся кожи, вызывая незнакомые и странные ощущения. На несколько мгновений я замер, прислушиваясь к себе, и понял, что испытываю… интерес. То, что сейчас происходило, было ново для меня.

Покончив с рубашкой, Люси осмотрела рану, к этому моменту уже почти не беспокоившую меня, и прошептала:

- Почти зажила. Выживешь, герой…

Герой... Помимо воли я вспомнил ледяной и презрительный голос Марии: «Я ведь, кажется, вовсе не просила тебя изображать из себя героя!», и это проклятое воспоминание снова отозвалось где-то в сердце тупой болью, почему-то лишь усилившейся от искреннего восхищения, которое вложила в свои слова Люси, и внезапно вырвавшей из глубин памяти звук звенящего голоса Мелинды: «Это... это прекрасный поступок! Вы истинный герой, мистер Уитлок!». Ее глаза, сияющие гордым, неуверенным и любящим счастьем, - и отуманенные серой и ледяной дымкой смерти, и медленно бежит слезинка по ее белой щеке, алыми разводами смешиваясь с каплями крови на ее мертвом лице... И захотелось кричать, выть как раненый зверь от этой сводящей с ума чудовищной муки, выплеснуть из себя разъедающий душу яд непереносимого одиночества и бесконечного чувства вины, которая никогда не будет прощена и искуплена, избавиться как угодно от этого невыносимого ощущения отверженности, запятнанности, ненужности, отвращения к себе самому... Господи, я отдал бы все за мгновение беспамятства и бесчувствия, за право хоть на миг ощутить себя кем-то другим — кем угодно, но только не собой!.. Мне казалось, что я заперт в собственном теле, насквозь пропитанном мерзкой отравой моей жизни, захваченном заразой моего кровавого существования, изуродованном, оскверненном, и ни раны, ни боль, ни смерть не могут отворить мне двери к свободе, как бы я не молил об этом всех существующих на свете богов. В этой ледяной агонии я был согласен на все, что угодно, на любой наркотик, способный заставить меня хоть на мгновение просто забыть. Забыть обо всем. И... разве не это предлагала мне Люси?..
Точно прочитав мои мысли, она взглянула мне в глаза с внезапной и дерзкой прямотой, улыбнулась совсем по-иному, с самодовольной торжествующей радостью, приподнялась на цыпочках и поцеловала меня. Этот поцелуй не был тем невинным касанием губ, которое я позволял себе с Мелиндой, он был настойчивым и жаждущим. Этим поцелуем Люси требовала моей полной и безоговорочной капитуляции. И под напором ее жадных губ я сделал то, чего никогда не позволял себе на поле боя – сдался.

Рассудочное понимание того, что нас не связывают никакие чувства, что она никто для меня, как и я для нее, и потрясение от того, что несмотря на это я позволяю ей и себе это безумие, заглушило какое-то злое любопытство, больше похожее на животный инстинкт, чем на человеческое чувство. В конце концов, какие эмоции, какие чувства могут быть в моем существовании живого мертвеца? Какой любви я могу ждать от нее и от себя самого? Что вообще может быть теперь настолько важным, чтобы стоило задуматься о последствиях? У нас обоих впереди вечность, чтобы забыть о том, что сейчас произойдет. А раз так, то... Почему бы и нет? Я ведь имею право быть просто... любопытным.

Почти грубым, нетерпеливым движением я привлек Люси к себе, ощутив обжигающий холод ее кожи на моей, казавшейся лихорадочно-горячей,и припал к ее изгибавшимся в ликующей улыбке губам медленным, долгим, точно изучающим поцелуем, чувствуя языком их дразнящую ледяную сладость. Ненасытная жажда, с которой она отзывалась на мои прикосновения, прижимаясь ко мне все крепче, острое чувство томительного, жадного желания, ток торжества и вожделения, идущие от нее — никогда прежде я не испытывал ничего подобного этому чувству. Чувству исследователя-биолога, обнаружившего новый вид насекомого. Чувству путешественника, увидевшего новую землю. Чувству антрополога, изучающего неизведанное ранее племя дикарей. Я бы назвал это чувство… превосходством: я полностью контролировал все ее эмоции, она же не знала о моих ничего. Она могла лишь предложить начать игру, а правила были моими. Она просила, а я только снисходил до ее просьбы. Она считала себя победительницей, а на деле уже давно проиграла. Я был нужен ей, она мне — ничуть. Ощущение этого превосходства пьянило. И даже пронзившая раненое плечо боль, когда она рывком завела мою руку себе под волосы, не отрезвила меня, не помешала забываться все больше и больше. С полустоном-полусмешком Люси на секунду отстранилась и посмотрела на меня одновременно затуманенным и торжествующим взглядом победителя, а затем потянула меня за собой на землю. Я почувствовал, как ее губы медленно спускаются по моей шее, переходят на грудь, выписывая на ней влажные узоры, а руки расстегивают пряжку ремня…

В этот момент резкий сухой хруст ветки под чьими-то ногами внезапно разорвал тягучее ночное безмолвие, вырвав меня из уже окутавшего сознание пьянящего дурмана наслаждения . Оглянувшись, я встретился взглядом с Марией, которая появилась всего в нескольких футах от нас и, видимо, совсем не ожидала увидеть подобную сцену. На мгновение мне показалось, что вечное равнодушие в ее взгляде сменилось смятенной и слепой болью, но в следующий миг ее губы скривились в презрительной усмешке, а глаза вновь стали холодными и бесчувственными. Она развернулась и скрылась в лесной чаще так быстро, что Люси не успела заметить ее присутствия. А я внезапно позабыл о том, что происходит, захваченный вспышкой какой-то ядовитой и злой радости от осознания того, что мне удалось причинить Марии боль, заставить ее страдать хоть секунду за все то, что она сделала со мной, что заставила испытать и почувствовать. А то, что она страдала, что все в ней заходилось от боли в то мгновение, когда она смотрела мне в глаза, лишившись своей вечной ледяной и презрительной маски, было очевидным — ее эмоции выдали ее с головой. И мне вдруг стало совершенно все равно, что происходит и что я делаю — какое-то глупое, бессмысленное, равнодушное и жестокое желание одновременно причинить боль ей и забыть о собственной боли заглушило во мне все прочие чувства, и вместо того, чтобы отстраниться от Люси, прервать делающиеся все более жадными прикосновения ее рук и губ, остановить все это безумие, я позволил ей толкнуть меня на ковер из сухой листвы, запутаться пальцами в моих волосах... Так вот, оказывается, как чувствуешь чьи-то поцелуи — всего лишь полные непонятной жажды прикосновения чужих губ к твоим, требующие какого-то ответа... Настойчивая мягкость чужих рук, вызывающая лишь безразличное удивление отсутствием у меня каких угодно иных чувств, которые ведь, кажется, должны были бы быть... Мое собственное тело будто помимо воли откликается на то, что она делает со мной, и я не думаю о том, что сам делаю с ней, когда медленно и равнодушно расстегиваю ее платье, смотрю, как лунный свет заливает призрачными отблесками ее точеные плечи... Должно быть, она была красива — я этого не понимал, возможно, многие мечтали бы оказаться на моем месте — а мне было все равно... Она что-то говорила мне, и я отрешенно удивлялся тому, как пошло и бессмысленно звучали для меня ее слова... И я отлично знал, что то, что сейчас происходило, было неправильным и не нужным, что этого не могло, не должно было быть, но... Все это было не важно: мрачное торжество от этой мести — мести Марии, самому себе, собственному прошлому, своим заблуждениям и жалкой лжи, которой я сам себя опутывал, — приносило мне больше удовольствия, чем все, что делала Люси.

От ее кожи шел аромат жасмина и крови, привкус которой я ощущал на ее губах, и я тонул и задыхался в море этого дразнящего и мертвого запаха, и чувствовал себя уничтоженным, запятнанным, убитым, но... уже не одиноким. Наверное.