В твоем голосе звучали лишь злость и обида, но сами твои слова заставили меня остановиться. За все минувшие годы правда ни разу не показалась тебе нужной. Тебе было все равно, что происходит вокруг тебя вообще и со мной в частности. И все эти годы правда жгла мою душу и рвалась с губ, и каждый раз, встречаясь с тобой взглядом, я замирала одновременно от страха и надежды, что ты все поймешь, обо всем догадаешься, прочтешь по моему лицу эту правду... Но нет. И вот теперь, когда ты крикнул мне вслед этот полувопрос-полутребование, мне показалось, что что-то во мне не выдержало и сломалось, что поток моих чувств, сдерживаемых так долго, что из чистого прозрачного озера они превратились в реку смертоносной лавы, снес плотину притворства, и во внезапном счастливом порыве долгожданного освобождения я обернулась к тебе, чтобы ответить... и поняла, что не могу.

Нет людей более гордых, чем те, кто не понаслышке знает, что такое унижение. А я слишком хорошо знаю, что значит быть раздавленной, сломленной, разбитой и абсолютно уничтоженной. И признаться тебе в своих чувствах — опасных и жалких, мучительных, рабских, непонятных и не нужных тебе, всегда получавшему желаемое, привыкшему ко всеобщей любви и готовности исполнить любое твое желание, — оказалось выше моих сил. Нелепая и яростная гордость — последнее, что у меня осталось, моя единственная опора — не дала мне сказать, что правда в том, что 53 года, 4 месяца и 11 дней я люблю тебя. И до сих пор помню тот день — 18 июля 1860 года, когда в истории собственной жизни я перестала играть главную роль и стала лишь фоном, холстом, на котором судьба рисует те чувства, в возможность которых я прежде не верила. Я не знала, что любовь — это вовсе не то нежное, одухотворенное и легкое чувство, каким она казалась мне прежде, что бывает любовь совсем иная — входящая в плоть и кровь, проникающая ядовитым током в сердце, убивающая душу и занимающая ее место, лишающая все вокруг цели и смысла и оказывающаяся единственным, что способно низвергнуть в ад или вознести на небеса рая, пропитывающая все тело сладкой до горечи отравой, растворяющейся в крови, смешивающейся с дыханием... И кажется, что это невозможно не заметить, что один взгляд на мое лицо тотчас же раскроет мою тайну, но... Ты этого не заметил. Ни в тот день, когда впервые приехал в Белое озеро после четырехлетнего отсутствия — мечтательно-веселый, светлый, гордый и неуловимо особенный — ни в один из последующих дней, когда мучительное блаженство этой безумной лихорадки захлестывало меня с головой, а ты даже не знал о моем существовании.

Я помню твою осанку лучшего в графстве наездника и легкую походку прекрасного танцора, твою смеющуюся и немного печальную улыбку, то, как вспыхивали золотые искорки в твоих серых глазах, когда ты быстрым, резковато-изящным и порывистым — красивым, как и все, что ты делал, как все, что было с тобой связано! — движением срывал с головы шляпу и взбегал по беломраморным ступеням к распахнутым настежь дверям парадного входа — помню так ясно, точно это было вчера, хотя вот уже многие годы минули с того мгновения, когда ты последний раз улыбался...

Помню тот день, когда для меня все кончилось.

- Удачи, мой мальчик! - мистер Уилтон дружески хлопает тебя по плечу, грустно улыбается тебе его жена, и сверкает ледяными искорками кольцо на руке Мелинды, стискивающей резное дерево перил так, что побелели костяшки пальцев, и ты смотришь ей в глаза таким взглядом, который почти видимой дрожью воздуха, ощутимым наяву током чувств выдает то, как сильно вы связаны друг с другом, а прелестный золотой ободок на ее пальце лишь делает эту связь очевидной для остальных.

Не добавив ни слова ко всему уже сказанному, ты повернулся, чтобы уходить, и настал мой черед исполнить свою крошечную роль — я сделала шаг вперед и протянула тебе твою украшенную золотым кантом серую шляпу, и ты принял ее у меня, глядя сквозь отрытые двери точно в собственное будущее... Как и прежде — как и всегда! — тебе не было до меня дела, девушка в скромном сером платье в шаге позади для тебя не существовала, и когда ты бездумным движением взял у меня шляпу — точно так же ты взял бы ее со шляпного крючка! — я, прежде чем разум, сила воли, гордость — хоть что-то! — сумели помешать мне, отчаянным, безрассудным движением схватила тебя за руку. Ты был без перчаток, и под своими дрожащими пальцами я ощутила сухое тепло твоей кожи, крахмальную жесткость манжета и шелковую гладкость рукава твоего мундира, почувствовала быстрое биение пульса — единственное, что выдавало твое волнение... И показалось, что вся кровь отхлынула от моего сердца и прилила к моей трясущейся руке, заставив кожу вспыхнуть пламенем, ток боли и счастья смертельным ударом пронзил мою растерзанную душу... Ты бросил на меня короткий удивленный взгляд, не понимая, почему что-то вдруг нарушило привычное течение твоей ограниченной берегами этикета и правил высшего общества жизни, и я в страхе отдернула руку и, уже не думая о собственном поведении, выбежала прочь из холла, из последних сил сдерживая слезы. Для меня этот отчаянный, почти предсмертный жест был полон такого смысла, таких чувств, что их невозможно было не увидеть — а ты не увидел, не ощутил пульсацию этого мучительного яда в моей крови, не почувствовал этой умоляющей муки в моем полумертвом пожатии, ни о чем не догадался. Не увидел меня и не понял — а мне казалось, что все во мне в тот миг кричало о моей любви так же ясно, как если бы я вслух произнесла слова признания.

И вот ты уехал и увез с собой единственное противоядие, которое было у меня для борьбы с моей страстной одержимостью — просто твое присутствие. Даже не случись со мной всего того, что случилось в тот день, не думаю, что я смогла бы протянуть долго — два часа прошло с того мгновения, как я, словно утопающий за соломинку, хваталась за твою руку в холле Белого озера, а я уже сомневалась, что мне удастся дожить до вечера. Я была права. Мне и не удалось.

Не знаю, почему я отошла так далеко от дома, но когда бессильные рыдания наконец отпустили меня, я обнаружила, что по сторонам от моей дорожки выросли стены древесных стволов, отбрасывающие густую тень, а прямо передо мной с широкой ухмылкой стоял Кэйд Уилтон - брат твоей невесты, твой лучший друг. И дьявол в человеческом обличье.

- Такая красотка не должна печалиться! - воскликнул он, скользя горящим взглядом по моему телу с такой ухмылкой, точно мог видеть сквозь одежду.

Всю свою жизнь я была одинока, но почему-то теперь, когда тебя больше не было рядом, угроза, шедшая от молодого Уилтона, стала для меня ощутимой и реальной, и я, ничего ему не ответив, быстро пошла прочь, панически надеясь, что я ошиблась в своих подозрениях. Но мгновение спустя его пальцы больно стиснули мое плечо, и он рывком повернул меня к себе. Не смея поверить в это, допустить реальность всего происходящего, в глубине души я уже ее осознала, и мои глаза затянула мерцающая пелена горячих слез. Он заметил это и, медленным, издевательским движением стерев с моей щеки слезинку, хрипло произнес:

- Дружище Джас не отдал тебе должного — так может я сумею тебя утешить?

Твое имя стало моим последним воспоминанием — его звучание точно лишило меня разума, и я отчаянным, раздирающим мышцы движением рванулась из его рук, мои ногти оставили багровые следы на его скуле... Помню, как он ударил меня — с яростной силой, резко, свирепо — как бьют мужчину, ломая волю и силы к сопротивлению, помню, как горело пересохшее горло и сдавливали легкие удушающие спазмы, когда он схватил меня за шею, заставляя прекратить сопротивляться; помню запах виски в его дыхании и сухой треск рвущейся ткани, и его грубые и жадные руки на моем теле, и каждое прикосновение выжигает на коже клеймо унижения и позора, топит меня в грязи, в болоте слепого ужаса и отчаянной, бессильной, невыразимой муки, и от этой мерзости не очиститься, не отмыться до смерти...

Безумные попытки гибнущего разума защититься от этого кошмара не помогали, пульсирующая в висках бессмысленная, исступленная мысль «Это не я, меня здесь нет, это происходит не со мной» не работала: презрительно швырнув мне в лицо мои собственные не нужные тебе чувства, бросив мне твое имя, он приковал мою душу к этому телу, не дал ей ускользнуть в спасительное забытье, и я чувствовала эту адскую боль, когда она рвалась прочь из моего оскверненного тела — и не могла спастись, как не могла спастись я сама от этого чудовищного надругательства.

Я вспомнила слепящее блаженство от мгновенного прикосновения моей руки к твоей — и жуткий контраст этого почти священного чувства с тем адом, в который швырнул меня твой лучший друг, в порочность которого я до последнего не могла поверить, убил меня. Я умерла в те чудовищные мгновения, захлебываясь слезами, криками о помощи, мольбами о милосердии, солеными каплями смешанного с моей собственной кровью дождя, теплыми струйками сбегавшего мне на лицо с его мокрых волос...

Люси вернула меня с того света. Привлеченная запахом крови, она пришла на окраину леса, ставшего моей могилой, чтобы утолить свой голод, но вместо этого сделала меня такой же, как она — видимо, решила, что я могу ей пригодиться. Как-то раз она сказала, что сделала это из жалости: вместо того, чтобы оборвать мои мучения, она предпочла обречь меня на вечную жизнь, чтобы дать мне шанс отомстить. И я бы отомстила, заставила бы Кэйда Уилтона заплатить за то, что он сделал — за этим я и пришла тогда в полевой госпиталь неподалеку от Бул-Рана, где ты умирал от заражения крови. Я слышала твой с ним разговор, который показал мне, что отныне мое бесконечное существование бессмысленно — я больше не могла отомстить ему. Потому что он спас тебе жизнь. А разве, будь у меня выбор, я не согласилась бы заплатить за твое спасение собственной жизнью и душой?..

Я ушла ни с чем, надеясь, что больше никогда не увижу тебя и рано или поздно смогу тебя забыть, но судьба распорядилась иначе: на пустынной гальвестонской дороге мы снова встретились. И я поддалась своей постыдной слабости, решила, что пусть ты никогда не любил меня и никогда не полюбишь, по крайней мере я заставлю тебя навсегда меня запомнить!.. И долгие годы я расплачивалась за свой жестокий эгоизм, видя, что же я сделала с тобой, насколько безжалостно, низко и отвратительно я поступила... Но при этом какая-то часть меня исходила черной радостью от этой садистской мести — да, я отняла у тебя все, но это было справедливо: ведь для меня всем был ты сам, и ты никогда не был моим и никогда не станешь.

Разумеется, Люси знала о том, что я чувствую. Знала, что ты значишь для меня. И именно поэтому отняла у меня последнюю надежду, показала мне, что все мои чувства — ничто в сравнении с ее желаниями, что я могу упасть на колени и умолять тебя о любви, задыхаясь от боли, могу умирать у тебя на глазах — один ее взгляд перевесит все мои мольбы и страдания.

В то мгновение, когда пальцы Нетти уже сжимались на моем горле, когда я понимала, что через мгновение моя бесконечно долгая жизнь наконец оборвется, я... я была почти счастлива. Ничего я не жаждала сильнее покоя, не имея надежды когда-нибудь обрести его, у меня не было больше веры, не было сил — оставалась только смертельная, непереносимая, больная страсть, в пламени которой сгорело все, что у меня было и которая теперь, уничтожив все подпитывавшие ее чувства, сатанинским огнем жгла мое растерзанное, окровавленное сердце. Я не могла больше терпеть эту пытку. И большего счастья, чем смерть, не могла и представить.

Но ты не дал мне умереть. Ты защитил меня, спас от того, чего я так желала... И даже не предательство сестер и их гибель заставляло меня содрогаться от рыданий, а то, что мне придется жить, снова жить... Живой мертвец — именно так говорят о таких, как мы, в человеческих книгах. Но ни один из нас так не соответствует этому определению, как я.

Я не хотела тебя видеть, не хотела с тобой говорить, не хотела чувствовать благодарность... Но жалкая, лживая надежда уже перевела дух и подняла голову, шепча мне, что раз ты решил сохранить мне жизнь, то это что-то значит. А я не могла удержаться от того, чтобы поверить. Мне и в самом деле показалось, что ты переменился, что я вижу что-то новое в твоем устремленном на меня взгляде...

«Скажи мне правду!»

В семнадцать лет я, едва смея себе в этом признаться, забыв стыд, и разум, и здравый смысл, забыв, что потом мне будет слишком больно и что в этом нет никакого смысла, и представляла себе, что ты любишь меня, а не счастливую Мелинду, представляла твой поцелуй, твои объятия... И когда эта мечта внезапно воплотилась в жизнь, я не успела спрятаться за своей маской, не успела снова заледенеть, уничтожить этим холодом все свои эмоции. И я чувствовала, чувствовала все... Прикосновение твоих рук, взметнувшихся по моей спине, твое лицо так близко, твои губы касаются моих — о, если бы я могла, я потеряла бы сознание от этого неожиданного, невозможного счастья, которого я слишком сильно и слишком долго ждала.

Так долго сдерживаемая страсть — мучительная, непереносимая, безумная — захлестнула разум, сметая все барьеры безнадежности и гордыни, и сумасшедшее блаженство твоего поцелуя пылающей волной растеклось по жилам, уничтожив все чувства и мысли, кроме неистового, ослепляющего желания, которое я больше не могла скрывать — желания чувствовать твою близость каждой клеточкой своего тела, молившего о твоей ласке, желания принадлежать тебе, быть твоей — твоей любовницей, твоей игрушкой, твоей шлюхой — только бы твоей!..

Это было как одинокая летняя зарница — всего на мгновение она озаряет ночь своим волшебным светом, но затем снова сгущается мрак, еще более непроглядный для глаз, ослепленных этой вспышкой. Как смеешь ты требовать от меня правду, ни разу сам мне ее не сказав? Как смеешь прикасаться ко мне, когда на твоих губах еще не остыли поцелуи Люси?

Как смеешь разбивать мне сердце?..

«Скажи мне правду!»

Нет, Джаспер. Не скажу.