Глава 4
Предчувствия неизбежной старости

Я нашёл брата в тот момент, когда он опустился ниже самых низких планок. Будь я чуть больше поэтом, чем прагматиком, сказал бы, что он практически скрылся в той могиле, что начал рыть сам себе с первой инъекции. Джаспер дошёл до того, что стал собирать по углам использованные для очистки наркотика кусочки ваты и сигаретные фильтры и кипятить их, надеясь хоть на миг убежать от себя и от своих проблем. Все мы беглецы на этой дороге без конца и с началом в точке перелома, но брат изначально развил слишком большую скорость. Он забежал вперёд и на крутом повороте прямо-таки сломал себе ноги. Потерял голову. И я был единственным, кто оказался рядом, кто помог ему выжить и снова стать человеком. Подобием человека с мёртвыми глазами и отсутствием каких бы то ни было целей. Я спас его тело, но отлетающую в вышину душу ухватить не успел или не смог. Однако другие не попытались сделать и этого. Эмметт продолжал играть в высокомерного и нравственного типа с несгибаемыми принципами. Родители укатили на годовой отдых на проклятый тропический остров и были вне всяческих зон доступа. Они реанимировали свои давно разбитые вдребезги отношения и, словно два слепца, не видели очевидного: фасад их брака не просто пошёл трещинами, он рухнул, обнажив гнилые стропила и давно не штукатуренные внутренние стены. Тем не менее они всё ещё хотели спасти эти руины, а я спасал их сына и своего брата. Я разрывался между своими поставщиками, клиентами и наркологами. Первое время я чувствовал себя Атлантом с переломленным позвоночником. Я не находил времени для сна, но должен был, должен был держать этот чёртов небосвод, на краях которого, как мне тогда казалось, сидели, свесив ноги, все мои родственники. Я должен был присматривать за Эмметтом и давать ему денег. Должен был следить за динамикой состояния Джаспера.

Но мне следовало знать, что итогом любого акта самопожертвования являются обвинения. А может быть, я и догадывался, куда иду по своей дороге из благих намерений. Просто не хотел раньше времени признавать очевидного, упиваясь мазохистским благородством. Меня занесло, я заигрался. Джаспер как-то незаметно стал восприниматься большой игрушкой. И будь он, в самом деле, игрушкой, никто не посмел бы придраться к моим действиям. Я делал всё правильно. Только одного не учёл: у человека, в отличие от куклы, есть душа и духовность (кои понятия я никогда не путал). И из-за этой особенности все мои действия стали априори неверными. Хорошее превратилось в плохое. Польза во вред. Я из благодетеля облачился в одеяния садиста. Чёрт его знает, когда оно всё произошло. Я и сам не заметил. Постепенно шаг за шагом продвигался к тому болоту, в котором теперь увяз по уши. Тут было так много всего намешано, что даже мысли о том, как я стану выбираться, вызывали головную боль и неприятное дрожание в районе сердца. Я боялся. Боялся, что если попытаюсь сдвинуть хоть один неправильно заложенный в фундаменте камень, то всё строение рухнет и погребёт меня под своими обломками.

— У меня нет сил этим заниматься, — устало произнёс я, потирая веки и стараясь больше не думать о проблемах. Мне нельзя было раскисать. Разумом я всё понимал, но какая-то вредная сущность, засевшая во мне ехидно, спрашивала, а не будет ли потом поздно? Когда ты наконец наработаешься, Эдвард Каллен? Неужели ты полагаешь, будто проблемы можно вот так небрежно отодвинуть, запихнуть под сукно, заморозить и они станут тебя ждать? Ты ведь не наивный идиот. Иными словами, как бы я ни попытался выйти из этой ситуации, везде меня ждали неприятности и разочарования. У обоих выходов этого чёртова тоннеля отчаянья меня поджидала неотвратимая катастрофа. Лопоухий крольчишка угодил в ловушку. Я горько усмехнулся. Боже, какая это всё неподъёмная ноша, и не на кого её переложить. Я так устал, Боже, пожалей меня, не наваливай новых проблем.

Врач смотрел на меня неодобрительно, полагая, что я перед ним разыгрываю мини- сценку под названием «уставший и во всём правый бизнесмен вынужден выслушивать нотации». Но ничего подобного я, конечно же, не делал. Я всего-навсего позволил себе чуть-чуть сбросить маску, приоткрыть саркофаг, слепленный из отчуждённости и непробиваемости. На какой-то миг я разрешил своим эмоциям взять верх. Позволил себе стать тем, кем я был — сверх меры загнанным человеком… Или даже ребёнком.

— Не думайте о себе, думайте хоть иногда о тех, кому вы причиняете боль. Я бы поговорил с вами ещё, но в этом нет смысла. Я сказал всё, что намеревался, вы всё слышали, а захотите ли прислушаться — ваше дело.
— Я могу забрать Джаспера.
— Для того, чтобы поместить его в другую клинику или в лечебницу для психов?

Я ещё раз постарался приглядеться к врачу и понять, почему в нарушение всех законов этики он сказал «лечебницу для психов». Разве врачи так говорят? Неужели ему не всё равно, и есть интерес помимо денежного?
— С ним должны заниматься психологи.
— Мистер Каллен… — врач вздохнул и лишь махнул рукой, передумав продолжать начатое предложение. Но я и так знал, что он хотел сказать. Всё то же самое: никакие психологи не смогут исправить то, что вы, мистер Каллен, тут наворочали, и хватит уже вам прятать голову в песок, будьте вы человеком, найдите в себе силы и время, чтобы спасти брата, пока не поздно.
— Приятно было поговорить, — привычно-лицемерно попрощался я, направляясь к двери. Но врач даже не счёл нужным сказать мне «убирайтесь вы к чёрту». Он предпочитал тяжело молчать мне в спину.

Не было в мире ничего такого, в чём бы меня ещё не обвиняли. Американские спецслужбы с радостью вешали на меня любые преступления, называя виновником миллионов смертей. Клиенты, торгуясь, не против были упомянуть мою жадность, снобизм и американское происхождение, ставя и то, и другое, и третье в неоспоримую вину. Меня обвиняли Эмметт и Розали за то, что я не мог быть тем родственником, которого бы они хотели видеть. Меня молчаливо обвинял Джаспер, глубоко в душе держа за мрачную тень Гитлера. Хотя из общего у нас была разве что моя любовь к Чикаго. Конечно же, «мистер главный нацист» не был в Иллинойсе, но, думаю, работа чикагских архитекторов и градостроителей любого фашиста привела бы в восторг.

А ещё меня обвиняли родители.

И, в конце концов, меня обвинил врач.

От проклятого эскулапа я выскочил, словно бес из храма, окуриваемого ладаном. И я имел все шансы задымиться и закричать так громко, как только позволили бы голосовые связки. Я сдерживал себя из последних сил. По инерции продолжая притворяться порядочным мальчиком, строить из себя нормального члена общества, маскируясь под ещё один винтик в мировом часовом механизме, которым я так никогда бы и не стал. Выработанный рефлекс сильно упрощал жизнь. Я мог идти и не думать о том, что написано у меня на лице, я знал: там не написано ровным счётом ничего. Минутная слабость прошла, и эмоции снова оказались надёжно запертыми в недрах души.

Буквально упав на сиденье, я приказал водителю покатать меня по городу. Я сказал, что мне всё равно, куда он поедет, главное, чтобы было движение. Но никаких рывков или остановок. Я хотел успокоиться и попытаться до встречи с Таней ещё раз обдумать возникшие проблемы. Мысленно я уже разделил их на три категории. На первом месте привычно высилась Работа. Или не высилась — к такой громаде больше подходило другое выражение — «подавляла своим величием». Убогими лачужками ютились на краю сознания оставшиеся категории — Семья и Личное. С одной стороны, я мог испытывать некое удовлетворение: в стане моих проблем прибыло, появилось нечто «Личное», что для человека с отсутствующей, как таковой, личной жизнью и прочими личными заморочками было истинным достижением.

Я не помнил, когда вообще в последний раз столь сильно позволял себе зациклиться на собственной обожаемой персоне. И совершенно точно знал — никогда я ещё не ударялся в самокопание на несколько дней подряд, погружаясь на критическую глубину. Как правило, мне достаточно было выспаться, либо усилием воли прогнать всяческие тревоги, сказав раз десять «это меня не касается».

Но семя, брошенное убитой либерийской девочкой в мою душу, дало пышные всходы. Паршивка, хоть и мёртвая, она и не думала оставлять меня. Сводила с ума, выматывала. Мой мозг работал вполсилы только потому, что я ежеминутно вспоминал огромную кровавую лужу под маленьким беззащитным тельцем. Ещё треть моего мозга, так и не получив должную порцию сна, объявила бойкот. Оставшиеся в рабочем состоянии клетки серого вещества вяло фиксировали происходящее, не забывая пожалеть себя и задним числом выдавать «мудрые» советы, не пытаясь улучшить ситуацию. Что-либо решать в подобном полутрансе я был не способен. По крайней мере, моих усилий не хватило даже на то, чтобы в привычной нахальной манере поставить зарвавшегося врача на место. Сукин сын высказал мне всё, что думал. Сидя в машине и допивая первую бутылку виски, я понимал, что подлец ничем не рисковал хотя бы потому, что говорил правду, а я, в отличие от большинства, не склонен был швыряться камнями в поборников истины, предпочитая с такими людьми просто не встречаться.

По всему выходило, что я постарался обезопасить брата от внешнего мира, а себя от выходок Джаспера. Я не хотел давать ему и одного шанса из миллиона, потому как боялся очередных проблем, решать которые у меня не было сил. Я боялся, что Джаспер сорвётся, что он может вспороть себе вены, выпить уксуса или подать на меня в суд. Но я совершено не думал о том, что всё может быть наоборот и жизнь брата наладится. Нужно дать человеку шанс. Но я не хотел для себя беспокойства. Видит Бог, мне хватало его на работе. Пока брат-наркоман сидел под присмотром врачей, я мог быть спокоен. Сидел так же, как сидят убийцы, сутенёры и дилеры в тюрьме. Понимая это, я тем не менее снова спасовал. Предпочёл оставить, как есть, обрекая брата гнить в его шикарной палате-темнице с серыми стенами. Сам же спокойно сел в машину и уехал. Я мог смотреть на проплывающие в муаровой дымке тонированных стёкол дома, мог в любой момент вдохнуть свежего воздуха, я мог сделать практически всё, я мало чем был ограничен в осуществлении своих желаний. Наверное, брат был не так уж и далёк от истины, называя меня другом Адольфа. Вёл я себя как закоренелый нацист. Если не хуже — брат-нацист всегда протянет руку помощи брату-нацисту. Или же я не был прав?

Виски постепенно затуманивал мозг, обволакивая сознание тончайшим тёплым одеялом. Не имея желания противиться алкалоидам в своей крови, я сладко зевнул. Но перед тем, как окончательно провалиться в сон, прошиваемый воспоминаниями и мыслями, словно ткань нитками, я успел сделать пару неотложных звонков. Как же я ненавидел себя в тот момент, себя и то, чем мне приходилось заниматься. Я осознавал всю полноту собственной мерзостности, если можно было так сказать. Но моё «рацио» не преминуло напомнить, что лить сопли можно в иные часы и что сейчас я был спелёнат нерасторжимыми обязательствами, и хоть многие из моих договоренностей существовали лишь в устной форме, нарушить их было невозможно.

Звонки отняли последние силы и, стянув ботинки, я свернулся бесформенным комом на широком сиденье. Не прошло и минуты, как мой разум упорхнул в туманную высь, и я уснул.

Разбудил меня телефонный звонок. Не думая, я автоматически нажал кнопку приёма, мне было абсолютно всё равно, кто там оказался на другом конце провода. Говорить я не хотел ни с кем, ответить им всем мне было нечего. Но отвечать всё равно бы пришлось, так почему было не сделать этого сразу, пока из головы не улетучился дурман, и пока что действительность приносила мне наименьший вред. Иными словами, находясь под защитой собственных грёз и алкогольного опьянения я не боялся почти ничего и был готов поговорить даже с Эмметтом.

— Что с твоими планами на вечер? — голос Тани заставил меня подскочить. В этот раз он как никогда напоминал родник с ледяной водой. И вода эта лилась мне прямо за шиворот. Я невольно поёжился.
— Да. Да, конечно, — пробормотал я. — Ты всё ещё хочешь встретиться?
— Видишь ли, Эдвард, я понимаю, что у тебя возможно сегодня не самый удачный день…
— Я, правда, так ужасно выглядел? — натягивая левый ботинок на правую ногу, рассеянно поинтересовался я. Между тем свободная рука давно шарила по сиденью в поисках второй бутылки.
— Не лучшим образом, но не обижайся.
— Всё хорошо. Ты что-то хотела сказать именного сегодня? — Голос предательски дрогнул — я не смог удержать рвущийся наружу вздох облегчения, гладкое прохладное горлышко бутылки удобно легло в ладонь. Значит, имелись все шансы пережить нескончаемо длинный и поганый денёк. Когда мужчине некуда пойти, и даже любовница того и гляди его бросит — а в намерениях Тани я практически не сомневался, иначе почему именно сегодня, несмотря ни на что, — ему остаётся одно: припасть в страстном поцелуе к бутылке.
— Я хотела поговорить. Это важно. — Голос Тани звучал с ноткой обречённости. Словно она не хотела назначать мне встречу, а лишь слепо следовала чужой воле. И я даже мимолётно подумал: уж не купили ли её спецслужбы и не стоит ли за Таней долбаный агент какой-нибудь не менее долбаной спецслужбы. Но тут же решил, что подобного внимания со стороны американских властей я ещё не заслужил.
— Что-то случилось?
— Приезжай, Эдвард. — И всё тем же не терпящим возражений тоном Таня продиктовала мне смутно знакомый адрес.

По пути я не без сожаления выбросил практически полную бутылку в окно — трезвый ум мог ещё пригодиться. Хотя был он и не трезвым, да и пользы от него в последнее время не наблюдалось никакой. Звон разбитого стекла прозвучал вполне символично, напоминая гонг, возвещающий о начале очередного раунда. Эдвард Каллен versus Таня Денали. Прошли те времена, когда я мог, не сомневаясь и не ёрничая, поставить между нашими именами союз «и», призванный обозначить подобие общности и питаемых друг к другу чувств. Разумеется, мы ещё не стали противниками, но совершенно точно уже не могли считаться парой.

Одно не изменилось — наши отношения по-прежнему не были однозначными или простыми. Да, я был неотъемлемой частью пары «Эдвард и Таня», но я не был уверен, насколько долго это всё продлится. Поначалу казалось, наши отношения станут просто очередной кометой, озарившей скоротечной и яркой страстью небосклон моей жизни. Затем они стали напоминать затянувшуюся предвыборную кампанию, когда кандидаты стараются показать товар с лучшей стороны и пускают пыль в глаза. Конечно, я никогда не обещал ей любви до гроба и совместной старости, но и не сразу нашёл в душе смелость открыто сказать правду. Вместо этого я говорил приторное, отдающее ароматом букетов алых роз, ничего не значащее «я тебя люблю», настолько потерявшее в последние годы свою силу, что мне нетрудно было бы бросить эти слова любой встречной девушке. Они были оболочкой, которую я не спешил наполнять содержанием. Напротив, я упивался переливами яркого света, бегущими по тонким прозрачным граням, вспыхивающими маленькими солнышками и проходящими сквозь пустоту лучами. Мне было хорошо. Не очень просто, но определённо я готов был рисковать и тратить часы на бесконечные ненужные перелёты. Тратить деньги, разменивать нервы.

Ноги у моего желания росли, как водится, из детства. Я никогда не получал желаемого и во взрослой жизни, сказав себе хоть раз «хочу», непременно добивался своего. Между мной и объектом моего вожделения могли стоять любые преграды, но передо мной они все истаивали и облетали осенней листвой. Таня же, ко всему прочему, была призом привлекательным и соблазнительным. Цинично было оценивать её подобно товару на полке супермаркета, но в те времена, глядя на эту куколку, ни о чём другом думать я не мог.

Постепенно наши отношения вышли на новый уровень — взаимовыгодного сотрудничества. Я получал совершенное тело в своё пользование, она получала возможность хвастать перед подружками новым кавалером, выгодно выделявшимся на фоне всех предыдущих ухажёров обычной медсестры. Я вообще сильно контрастировал с её кругом общения. Я стал первым, кто дарил Тане подарки с ценниками, включавшими в себя цифру с тремя нулями. Но был готов платить и больше, это тело стоило больше.

Всё шло хорошо. Я врал, она, скорее всего, мне не верила, но умела мастерски притворяться. Я не любил, она не любила, но в кровати мы пылали той страстью, что способна была с лёгкостью заполнить любые пробелы и чёрные дыры нашей совместной вселенной. На несколько часов мы вполне могли сотворить себе любовь из подручных материалов, притвориться, что оба верим в наш морок, в наш нелепый муляж чувств.

Тем не менее человек склонен разрушать всё сколь-нибудь гармоничное и хорошее. И в один отнюдь не прекрасный момент я задумался: а почему у нас такие странные отношения? Что с ними не так? Что со мной самим не так? Почему я знаю это сотворенное богами тело во всех подробностях, но не знаю и сотой доли души девушки, с которой встречаюсь не первый год? Я мог бы узнать её на ощупь, почуять в самом непроглядном мраке её запах, но в душе у Тани я был, прямо скажем, как в затянутом туманом неприветливом лесу. Я знал, что подарить, какие цветы ей нравятся, но не был уверен, говорила ли Таня мне правду. Может быть, она просто играла роль любовницы. Воплощала в жизнь где-то вычитанные строки о девушках успешных бизнесменов.

Мне бы тогда остановиться. Я же знал, куда ведут такие пути, хоть ни разу по ним и не ходил, но слышал достаточно рассказов. Имея тело, я ещё ни за что не отвечал, и всё могло быть ровно-гладко. Достаточно было позвонить, приехать и протянуть голубую коробочку с безделушками от Тиффани. Но претендуя на душу, я заходил на территории, доселе неизведанные и очень опасные. К сожалению, в те дни я был одинок и мне хотелось непросто слияния двух особей, хотелось слияния душ. Хотелось иметь возможность хоть с кем-то нормально говорить. Может быть, всего я ей рассказать и не смог бы, но тем не менее получил бы некую возможность отдать часть сомнений и внутренней боли, оросить кровью незаживающих сердечных ран ослепительные белоснежные снега Таниного внутреннего мира. Наивная, так никогда и не воплощённая идея. Самая большая ошибка, которую я когда-либо совершал в отношениях с женщинами.

Началось наше сближение с моего неловкого и наивно-глупого вопроса об её детстве. Таня не спешила говорить мне всего, ограничиваясь общими фразами. И тогда я рассказал ей о своём грёбаном детстве, без должной любви и радости вспоминая давно минувшие времена. Несмотря на годы, канувшие в лету, в ушах до сих пор звучали крики отца, обвинения материи и звон бьющейся у ног посуды. Один раз мне даже порезало осколком щеку. Мама незамедлительно отвела меня к доктору, а на следующий день всё продолжилось. Это был кошмар без начала и без конца, не в моей власти было его прекратить. И даже когда отец уезжал — а он почти всё своё время проводил вне дома, — я слышал придушенные всхлипывания и ругань. Мама держала в дрожащих руках фотографию отца и продолжала с ним спорить, высказывать бездушной бумаге свои претензии.

У всех детей есть монстры, обитающие под кроватью. Моих звали «изотермик» и «ресивер». Только вот они не жили под кроватью. Они обитали на иной планете и каждый раз стремились утянуть моего отца с собой. Всякий раз, когда за папой закрывалась дверь, я представлял, как эти двое набрасываются на него, связывают, сажают в свой космический корабль и увозят на Юпитер или куда там. И поэтому отец не может вернуться, он очень хочет, он очень любит свою семью, но его не отпускают злые монстры. И я не столь далёк был от истины. Эти чёртовы изотермики и ресиверы держали отца почти так же, как если бы у них было по сто рук и восемь пар глаз. Мой отец был строителем, он строил объекты химической промышленности. И всё моё детство папочка провёл в обнимку с чертежами на стройке какого-то там долбаного склада. Был проект и бессонные ночи, пришло время заливать фундаменты, и из нашего дома пропал даже отцовский запах. Можно было с лёгкостью сказать, что этот человек тут не живет, а лишь иногда забегает, как в пивную или в театр. Строительство затягивалось, и ему не было конца. А после пришло время экспертиз и сдачи объекта, время пуска и наладки. Без отца я пошёл в школу, без отца боролся со своими проблемами, с которыми не мог обратиться к матери. Да ей и без меня было трудно. Я всегда жалел бедные семьи, но вместе с тем понимал, что эти люди обладают чем-то более значимым, нежели наш красивый двухэтажный дом с просторным гаражом и ухоженным газоном.

Конечно, у меня были братья, и мы очень друг друга любили. Просто Джаспер вечно пропадал на каких-то праздниках, вечеринках, ходил в походы и играл в школьной рок-группе, у него было ужасающе много друзей. Иногда он брал меня с собой, но часто уходил один. Эмметт плохо учился, и мама целыми днями пыталась вбить в его светловолосую голову хоть что-нибудь из школьной программы. Для общения с братом у нас оставалось не так много времени. В общем-то, я был благодарен судьбе и за эти крохи, за эти проблески счастья в непроглядном мраке. Что не отменяло моей нужды в отцовской любви и одобрении. То был недостающий кусочек головоломки, и без него картина моего мира не могла быть цельной. То был ещё один осколок моего сердца, и без него оно не могло работать правильно.

Своим рассказом я вызвал самое ужасное чувство, какое только может вызвать мужчина у женщины, я вызвал у Тани жалость. Опомнившись и раскаявшись в собственной глупости, я попытался всё исправить и внушить Тани, что это было давно и, несмотря на обиду, тонкой коростой покрывшую раны на моём сердце, я вполне смог всё пережить и не нуждаюсь в жалости. Я готов позволить прошлому самому хоронить своих мертвецов. Тем не менее изменить что-либо оказалось выше моих сил. Таня стала меня жалеть. Дошло до того, что я стал себя чувствовать поддонком, целуя Таню, ибо мне казалось я целую собственную сестру, такие у нас стали родственно-миленькие отношения, хотя и совсем не те какие мне хотелось бы выстроить. Я зря старался, между нами так и осталась пропасть из недосказанного, море тайн и гиблые пески правды.

Но и этот этап был пройден. Клубок из наших запутанных чувств и эмоций сделал ещё один оборот на мировой плоскости: я стал навещать Таню всё реже. Страсть поутихла, я насытил своё эго и получил то, что хотел. Пришло время хотеть чего-то ещё. И со всем прежним пылом я ушёл в погоню за деньгами, смещая Таню в самый конец очереди ожидания. Мы остыли, осталась голая привычка.

Я думал, Таня бросит меня после свадьбы. Но она не бросила, и я понял: она всё ещё меня жалеет, держа в голове образ маленького всеми покинутого несчастного мальчика. Я попытался опять её переубедить, даже накричал. После мы вместе ползали на коленях, собирая осколки побитого фарфора и целуя солёные от слез лица. На следующее утро я понял, какой огромный шаг назад в отношениях совершил, но привычно решил ничего не менять. Время и расстояние вполне могли всё решить за меня.

Очередной виток закончился, когда у Тани появился ребёнок. Это было неожиданно и заставляло набухать в груди тяжёлый ком. Я долго не находил слов, чтобы спросить — чей это сын. Ответ имел огромное значение. В случае подтверждения отцовства я собирался во чтобы то ни стало попытаться создать нормальную семью и вырастить своего ребёнка так же, как это делают миллионы нормальных папаш. Таня с несвойственной ей хитринкой в глазах наблюдала за моими мучениями, а затем, всё так же лукаво посмеиваясь, сказала — сын от мужа. Я мог бы не поверить, но я понимал, что слова Тани это её выбор, и она не хочет ничего менять. Я не стал спорить, ломать что-то и настаивать на проведении экспертиз. Всё и без того было хуже некуда. Свадьба, дети, а мы всё так же были вроде бы вместе, хоть и на разных полушариях Земли. Когда она вставала, я мог ложиться спать, и иногда не один, а в обществе каких-нибудь девушек лёгкого поведения. В жизни Тани я появлялся не чаще, чем Санта Клаус в жизни её детей — раз в год. Может быть, чуть чаще, но впечатление создавалось такое, что виделись мы именно раз в год. Что между нашими встречами проходила целая вечность. Расплылось и потеряло свои очертания не только понятие времени, но и сами наши чувства настолько затерлись, что я уже ничего не понимал. Всё было смазано и зыбко. Таня из обжигающего ветра пустыни, поднимающего тонны песка в воздух, превратилась в лёгкий сквозняк, приятно холодящий кожу. Стоило мне выйти из комнаты, как я вообще забывал о ней, переключаясь на что-то ещё. Спя с другими девушками, я не терзался муками совести, не считал, будто нарушаю обеты верности. Таня была, но она была только в те моменты, что я находился с ней рядом. Её не было за рамками этих украденных у семьи встреч. Она молчаливой тенью ютилась в самом дальнем закоулке моего сознания, ощущаясь так же, как здоровая рука или нога. Была, но намеренно думать о ней мне никогда и в голову не приходило. Я не вызывал в памяти отрывки наших прежних встреч и не мечтал ничего воскрешать или исправлять.

И всё равно, думая о скором разрыве, я грустил. Что-то неприятное, холодно-тяжёлое ворочалось в груди. Я был избалованным ребёнком, у которого хотят отобрать, в общем-то, ненужную игрушку, игрушку, в которую он успел наиграться вволю. И всё равно маленькие ручонки цепко держали нарядный подол кукольного платьица, не желая выпускать, не желая расставаться. По инерции. По инерции я готов был ещё сколь угодно долго мучить и себя, и Таню, появляясь, исчезая, мелькая подобно дворникам на лобовом стекле. Я был, я вносил хаос в её выстроенный быт, но меня, можно сказать, что и не было, так же, как и её для меня. Я был подобен капле яда в чаше родниковой воды. И как бы мало мое присутствие ни было, оно всё равно было хуже ржавчины, просачивалось сквозь мелкие поры, подтачивая и разрушая изнутри.


Таня решила устроить наше последнее свидание в доме своей старшей сестры, скорее всего, улетевшей на очередную конференцию. Я точно не помнил, но, кажется, она занималась разработкой каких-то там лекарств или же просто тестировала новые препараты. В любом случае, денег сестра Тани зарабатывала достаточно, и её особнячку из красного кирпича, наверное, мог позавидовать каждый второй житель Штатов и совершенно точно — каждый житель Либерии. Всё это я узнал во время моего прошлого визита сюда. И будь на то моя воля, я бы не хотел возвращаться — любопытным взглядам соседей не могли стать преградой ни опустившиеся на город сумерки, ни высокий забор. Я спиной чувствовал чужеродное, настороженно-нетерпеливое присутствие и раздирающее невидимых наблюдателей желание налететь на меня с вопросами. Один раз они ещё могли сделать над собой усилие и перетерпеть, но во второй могли бы не сдержаться, тем более что интрига нарастала, и у скучающих обывателей появлялся великолепный шанс почувствовать себя героями любимых сериалов. В любом случае, у них наконец-то будет тема для разговоров, что-то кроме цен в супермаркетах и качества газонокосилок. А с другой стороны, терять мне было нечего, моя репутация выдерживала и не такие удары, вряд ли связь с замужней женщиной могла подпортить реноме сильнее дружбы с боевиками ФАРК.

Я шёл по тропинке, выложенной декоративным камнем, и мысленно отсчитывал последние секунды, оставшиеся до конца очередного жизненного этапа. Может быть, я и преувеличивал значимость происходящего, но ощущал себя именно так, как и должен ощущать человек на пороге перелома. У меня даже слегка подрагивали руки. Это, в самом деле, было значимое событие. С Таней я прошёл немалый отрезок пути, и пусть она была со мной далеко не всегда, но она была, и расстаться значило умертвить какую-то часть себя. Любви не было, страсть отгорела, остался неприятный осадок из обид, жалости, необходимости обманывать, но я не хотел отказываться и от этого осадка, мечтая не выпускать Таню из рук. Не хотел. К глазам подступали злые, жгучие слёзы. Как в подобном состоянии я мог спокойно сказать ей: «хорошо, ты решила расстаться, я приму любое твое решение»? Никак. Это была задача без решения.

Остановившись у двери, я со всего маху ударил кулаком о стену. Ослеплённый своим горем я заметил капающую кровь, только когда Таня открыла и приглушенный свет, сочившийся из просторного холла, ударил по глазам, высвечивая некрасивые багровые разводы на манжетах моей рубашки.

— Чёрт, — пряча руку за спину, пробурчал я, надеясь на то, что блеклое освещение не позволило Тане разглядеть кровь.
— Эдвард, не будь ребёнком. — На губах Тани появилось жалкое подобие её прежней улыбки.
— Прости, я не хотел…
Не хотел разбивать руку о кирпичную стену, не хотел беситься из-за нашего расставания. Не хотел привязывать к себе жалостью, той самой жалостью, с которой я остервенело боролся.
— Показывай, что там у тебя. Рану нужно обработать.

Как только мы оказались внутри и дверь была закрыта, я, испытывая ужасающую неловкость, протянул Тане искалеченную кисть. Удар был сильным, кожа оказалась содрана чуть ли не до самой кости, но боли я всё ещё не чувствовал.
— Таня! — сжимая её бледные хрупкие пальчики, едва коснувшиеся моей ладони, приглушенно воскликнул я. Сам не знаю, что я хотел вложить в этот вопль. Чего я добивался? Наверное, как и все мученики, стремился продлить агонию, усиливая страдания и не ища лёгкого решения проблемы. Всё, что от меня требовалось — промолчать и не накалять обстановку, но разве мог я в одночасье стать гуманистом и перестать мучить окружающих? О нет, я желал насладиться болью сполна, смакуя её, как сибарит смакует выдержанное вино.
— Не нужно, — игнорируя мою страстную мольбу, холодно ответила Таня. Её пальцы спокойно и недвижимо лежали в моих, так словно бы я касался мраморной статуи, лишённой чувств, а не женщины из плоти и крови.
— Это уже конец?
— Эдвард, послушай! — Таня наконец-то позволила себе сбросить маску отчуждённости. Её бледные щёки раскраснелись, а пальцы обожгли не зимней стужей, а горящим пламенем. Я чувствовал, как надсадно бьётся Танино сердце, ощущая каждый удар через наши сцепленные руки. Денали попыталась вырваться, но я держал крепко, не ощущая ни своей боли, ни её.
— Это конец, — прошептал я.
— Мужу предложили работу в Европе. И… — Таня запнулась, но тут же нашла в себе силы продолжить. Для неё это было наиболее лёгким выходом: сказать всё и сразу, не откладывая и не давая мне времени на встречные реплики, — это отличный шанс начать для меня новую жизнь. Мой рубеж. Понимаешь?
— Мне безразлично, где ты будешь. Ты же знаешь, Таня, расстояния для меня не имеют значения.
— Странно, — Таня в упор посмотрела на меня, — я не видела тебя таким много лет, с тех самых пор, как ты писал для меня стихи. — На смену растерянности пришла ядовитая усмешка. — Ну конечно, тебе снова есть за что повоевать. Мирные времена с их пресыщенностью прошли, и мистер Каллен схватился за оружие. Поздно, я настроена решительно. — Таня упрямо тряхнула головой, подтверждая слова жестами. Но я отнюдь не жаждал её подтверждений, меня устроила бы неуверенность и сомнения. — Я знаю, что расстояния тебя не остановят, поэтому вообще затеяла этот непростой разговор. Я не сдамся в твой плен снова. Отпусти меня.
— Останься. Не уходи сейчас, мне слишком плохо. — Слова вылетели сами. Меньше всего мне бы хотелось признавать перед кем-то свою слабость, а уж тем более перед Денали.
— Ты же сам просил тебя не жалеть. — Таня вскинула бровь. — Зачем же апеллируешь к моему сочувствию?
— А ты говорила, что тебе меня всё равно жалко, что кто-то должен меня любить?
— Да, но пусть это буду не я. Я имела в виду, что тебе нужно найти кого-нибудь. После меня.
— Мне что выборы провести? На вакантную должность? — взорвался я, неприятно удивлённый Таниным предложением.
— Нам нужно обсудить всё спокойно. Да и руку твою я так и не осмотрела.
— Чёрт с ней, с рукой!
— Эдвард, не нужно горячиться. Давай спокойно всё обдумаем, обсудим, и ты….
— За пять минут? Конечно же, за это время мы прекрасно сможем во всём разобраться, и я увижу ситуацию с нужной стороны.
— У нас весь вечер впереди. А сейчас ты устал и расстроен, ты не можешь думать связанно.
— Боже мой, можно… — Невольно копируя жест врача, я махнул рукой и поспешил скрыться за ближайшей дверью. Может, и в самом деле мне стоило успокоиться или попытаться успокоиться, или, ради Тани, сделать вид, что я попытался успокоиться.

Комната оказалась гостевой спальней, к счастью, не той, в которой мы провели с Таней одну из ночей. Не то, чтобы меня мог сейчас добить вид знакомой кровати, но лишние раздражающие факторы были ни к чему, я же пытался успокоиться, разве нет. Однако вид мягких взбитых подушек заставил вспомнить о моём давнем желании выспаться. Странная мысль для человека, оказавшегося по уши в дерьме. Но с другой стороны — душа может быть сколь угодно сильной, а вот тело — слабо и требует повышенного к себе внимания. Из двух потребностей — духовных и физических — на первом месте во все времена ставились вторые. Всё прочее было не более чем лицемерием. Философствовать на пустой желудок так же трудно, как и быть добрым и отзывчивым, стоя в тесных ботинках под дождём без зонта. Тело управляется мозгом так же формально, как Колумбия президентом. Тело при всём своём несовершенстве способно поставить на колени самый несгибаемый разум и сломить сильный дух. Оно умеет ставить свои мелкие потребности на первое место. Хотя и неудивительно, ведь для этого у него есть мощное оружие — нервы. Нервы, как проводники болевого сигнала, и нервы, как те самые струны, на которых любят играть окружающие. Так вот, конкретно мои нервы пребывали в плачевном состоянии. На них мало того, что успели поиграть все желающие, так они же ещё страдали от продолжительной бессонницы. Я выдохся и не имел сил спорить с собой. Усталость, волнения, страхи обступили меня со всех сторон. И единственное, что я мог бы сделать — это трусливо от них убежать в забытье.

Я не удержался, лёг на кровать, чувствуя, что погружаюсь в недра пушистого облака. Это было великолепно, гораздо лучше, чем порой бывал секс. Да, просто лежать было куда приятнее. Но сон снова не шёл. Веки слипались, в глаза словно песка насыпали, голова гудела, а тело болезненно ныло. Все признаки указывали на нехватку полноценного отдыха, и тем не менее, чёрт возьми, уснуть у меня не получалось. Я смотрел в потолок, пытаясь по длине теней определить, сколько же прошло времени.

— Эдвард, — дверь приоткрылась, и в комнату зашла Таня. Выходит, времени прошло немало, и она, должно быть, посчитала, что я успокоился, и мы можем продолжить резко оборванный разговор. Но нет, в душе я всё ещё не угомонился, хотя усталость и делала меня тупым и ко многому безразличным.
— Заходи.

Таня осторожно зашла в комнату, будто бы под ногами у неё был не ковёр с пушистым мягким ворсом, а извивающиеся, шипящие гадюки. Ко мне она шла с ещё меньшей охотой. На краешек кровати Таня присела с лицом приговорённого к смертной казни, устраивающего голову на плахе.

Я откинулся на подушки, так что в поле моего зрения теперь попадала только одуряющая четкая линия Таниной спины — мне не хотелось видеть ни её лица, ни её глаз.

Проше всего было бы бросить отрывистое «уходи». Элементарно. Сделать всего одно усилие над собой и наконец закрыть глаза и попытаться выспаться. Но что-то останавливало, что-то держало меня, мешая дать Тане свободу. Более того, я знал: у меня есть убийственное оружие и в моих силах сделать Тане больно, так же больно, как она делала мне своими словами. К примеру, я мог бы сказать ей, на какие деньги были куплены все её украшения и тряпки, что так удачно сидели на её фигурке. Мог бы бросить ей в лицо, что она всего лишь шлюха, облачённая в кровь и страдания. Это было жестоко, ужасающе. Это был бы чудовищный поступок. Но остановило меня вовсе не это. Просто я не любил Таню. По крайней мере, испытываемые мной чувства были не настолько сильны, чтобы вмиг перекинуться в величающую ненависть. Злость, ярость, желание причинить страдание — были для меня лучшими индикаторами и показателями. Это было вполне понятно и объяснимо. Когда рушится мост между двумя берегами, то обязательно поднимаются громадные волны и брызги летят во все стороны. Всё не отгоревшее топливо сгорает за несколько минут. Это вал. Это шквал, и не ослепнуть от пожирающего огня ярости не так-то просто. Но я был более-менее спокоен. Я не испытывал и сотой доли положенных мне страданий. Я всего лишь был собственником, покидающим любимый домик на побережье. Просто-таки Сомс Форсайт, делающий из бедняги Ирэн рабыню и ценное приобретение.

Сердце щемило от тоски, но тоску эту я был в состоянии пережить. Наверное. Слишком многое на меня навалилось за последние дни. Стоило мне лишь вынырнуть из этого моря и сделать глоток прохладного воздуха, как очередная волна накрывала с головой. Я чувствовал себя частицей, попавшей в барботажный слой. Вокруг всё непрерывно бурлило и пенилось, а я, как бешеный, скакал по дырявенькой тарелочке, холя в сердце надежду не рухнуть вниз и не унестись вверх.

— Я тебя отпустил. — Пружина внутри мгновенно разжалась. Мне было плохо, но я испытывал огромное облегчение, разыгрывая благородство. Это было почти как оргазм — величайший подъём и затем бег по наклонной вниз. — Слава Богу, я тебя не люблю, — вырвалось у меня.
— Эдвард, тебе иногда стоит думать над тем, что ты говоришь. Я ценю твою честность, но ты делаешь мне больно.
— Разве? А ты хоть минуту меня любила?
— Даже если и нет, то это вовсе не значит, что я не испытывала к тебе привязанности и симпатии.
— Даже? Но ты сама…
— Нет. — Таня качнула головой. — Это ты говорил, что не любишь, и меня заставлял повторять. Я же видела, что только этими словами ты и спасаешься. Ты вообще мастер прятаться за словами.
— Считаешь, я боюсь влюбиться в кого-нибудь?
— Не знаю, но ты не даёшь себе и тени шанса.
— А, по-твоему, возможно запретить себе какое-либо чувство?
— Почему бы и нет? Чувства они, как и всё живое, требуют ухода, внимания, времени.
— Но я не робот, я не умею себя программировать.
— Ещё как умеешь. За те годы, что я тебя знаю, ты сотворил из себя совершенно другого человека. Ты собственными руками слепил подонка. — Таня неожиданно обернулась, в её ледяных глазах пылал гнев.
— Красивого расставания, несмотря на обоюдные старания, не получится? — Я усмехнулся, хотя внутри всё переворачивалось. Я не хотел бы рвать отношения с Таней таким варварским образом, при этом понимая — иного нам не дано. — Хочешь высказать мне напоследок всё, что думаешь?
— Это в твоих же интересах меня послушать и услышать.
— Я начинаю пугаться: люди вокруг меня говорят штампами и все как один утверждают, что я, слушая их, не слышу.
— Так, может быть, они правы?
— Может быть. Так же, как, может быть, что они не правы. — Может быть, я её и отпустил, но не смог до конца побороть желания уколоть побольнее.
— Большинство, скорее всего, право.
— Брось. — Разговор меня уже порядком замучил и, не зная, как ещё сбросить напряжение, я потянулся за сигаретами. Хотя обычно я в присутствии Тани предпочитал не курить из-за её неприязни к табачному дыму.
— Необязательно демонстрировать мне своё неуважение.
— Кстати, о разуме толпы, — игнорируя раздраженный возглас Тани, продолжил я. — Общий уровень IQ толпы, несомненно, выше, чем у отдельных ее индивидуумов, но это совсем не значит, что она не состоит из идиотов. Уж поверь мне, я знаю, о чём говорю.
— Эдвард, ты встал на гибельный путь. Если не остановишься… — Таня трагически умолкла, давая мне возможность самому придумать для себя кару пострашнее. Но хуже того, что творилось со мной в реальности, не смог бы выдумать ни один палач или садист. Я горел заживо, меня пронзали обидами и кололи правдой. Каждый хотел вонзить в меня отравленный ядом кинжал. И они ещё удивлялись, что мне было больно и я сопротивлялся.
— Таня, что ты хотела мне сказать? В чём ещё желаешь обвинить меня ты?
— О Боже, Эдвард, — Таня порывисто схватила меня за руки. Лёд в её глазах растаял и пролился двумя ручьями из слёз. — Ты только вспомни, каким ты был?
— Зачем, Таня? Нет смысла перелистывать книгу в обратном направлении. Ничего уже не вернуть и не пережить впервые. Всё случившиеся случилось.
— Помнишь, как играл мне на рояле? Как сам сочинял для меня музыку?
— А помнишь ли её ты?
Я был уверен, что Таня не помнит и хотел отыграться, хотел бросить ей в лицо какую-нибудь колкость, но она удивительно точно попыталась напеть ту самую мелодию, что я когда-то для неё написал.
— Кем ты меня считаешь Эдвард? Девицей из бедной семьи, падкой до денег? Ты меня просто купил, так ты думаешь? — Таня кричала, нависая надо мной и — плевать ей было даже на никотин — захлёбываясь слезами, она почти ничего не соображала. — Купил, как блядь?!
— Не совсем, — попытался я возразить, хотя правда была слишком уж очевидна, и спорить по большому счёту значило лишь выбрасывать слова на ветер.
— Совсем! — Таня некрасиво шмыгнула носом. — Вот какой я хороший. Просто супер. У меня дорогая тачка, у меня дорогие тряпки, а ты всего лишь медсестра и получаешь за год меньше, чем я за неделю.
— Я никогда не хвастался своими доходами.
— Ты идиот! Просто кретин, каждый твой подарок хвастался за тебя. Да любой бы увидел, как ты сам собой не налюбуешься, — спас, называется, нищую девицу. Вот это благотворительность.
— Уходи. Просто покончим с этим. — Я единственным резким движением сбросил Танины пальцы, всё ещё сжимавшие мои запястья, как недавно пыталась сделать это она сама, но я был физически сильнее, и у меня получилось. К сожалению, обретённая свобода дорого мне обошлась — новая волна боли прокатилась по нервам, заставив на миг задержать дыхание.
— Эдвард, неужели тебе больше нравится быть таким уродом? Нравится рассматривать людей с точки зрения олимпийского божества? Нравится быть вип-клиентом в этом вселенском супермаркете?
— Я не вип-клиент, я всего лишь мальчик на побегушках,— проорал я, но тут же сам себя оборвал, заходясь в приступе истерического смеха, и не мог остановиться до тех пор, пока мир не стал расплываться от пляшущих перед глазами радуг. Я так давно не плакал, что не сразу понял: мои глаза застилали слёзы.
— Прощай. Надеюсь навсегда. — Танино терпение кончилось, она уже не в силах была выносить представляемый мною спектакль. Жаль, но я не мог последовать её примеру и так же легко покинуть сцену, мне придётся доигрывать до финала.

Таня молча встала. Молча поправила платье. Молча набросила пальто и надела перчатки. Молча открыла дверь и вышла.

Если она хотела напоследок помучить меня безмолвием, то ей это вполне удалось. В наступившей оглушительной тишине особенно хорошо было слышно, как трещит и надрывается моё сердце. Что-то такое Таня своими словами всё же пробудила внутри меня, и теперь это что-то рвалось на волю, силясь разрушить каменный панцирь. Мне приходилось слышать о заболевании, суть которого состояла как раз в том, что вокруг сердца образуется твёрдый кальциевый мешок. Может быть, в физическом своём воплощении это и было плохо, но вот в плане чисто метафорическом одеть своё сердце в броню было весьма полезным. Но только в том случае, если враги пытались напасть снаружи. Что делать, если враг засел внутри, я не знал. Засел и действует заодно с врагами внешними. Я сам был против себя, когда признавал правоту направленных на меня обвинений. Но отстраниться окончательно и объявить себя невиновным я не мог. Мне мешало то немногое, что осталось от совести, или что-то, под неё удачно маскирующееся. Я блуждал во мраке своих сомнений. Я мучился в путах раздумий. Я не видел выхода. Я знал, что не поможет спиртное, что не спасёт разговор ни с кем из близких. Но я испытывал поистине ужасающую потребность поговорить хоть с кем-то. С тем, кто готов будет меня выслушать.

Имя Изабеллы Свон всплыло само собой.

Я бросил взгляд на часы. Что ж было ещё не совсем поздно, и мы могли бы встретиться. Оставалось решить лишь один технический вопрос: как сказать Свон о моём желании с ней встретиться. Я даже не взял её номер телефона, а звонить брату и спрашивать мне не хотелось. Да и маловероятно, что Эмметт вообще взял бы трубку. Ещё менее вероятно, что он не бросил бы её через десять секунд нашего разговора. Но неужели человек, находивший выход из самых непростых ситуаций и не раз обводивший вокруг пальца американские спецслужбы, не смог бы разобраться с такой ерундой, как телефонный номер Изабеллы Свон. Но это и в самом деле было посложнее переброски оружия для ФАРК.

— Какого чёрта! Есть же люди, которым я плачу бешеные деньги.
И я набрал номер своего адвоката.
— Я не бюро услуг, — попробовал возмутиться мой собеседник.
— Да, наверное, но разве я не оплачиваю твои услуги? И разве не входит в твои обязанности удовлетворение любых моих желаний? И да, я понимаю, как неоднозначно это прозвучало, но поверь мне, я говорю именно то, что хочу сказать. И если я однажды захочу тебя трахнуть, то ты с радостью мне это позволишь.
— Надеюсь, до того не дойдёт, — вздохнул адвокат. — Как скоро тебе нужен этот номер?
— Пять минут назад.
— Ясно. Дай мне полчаса. Счёт я вышлю завтра.

Счёт и нули в этом счёте меня совершенно не волновали. Если я и мог бы потратить деньги с большей пользой, то, как это сделать, я ещё не придумал.

Белла Свон навряд ли была готова разделить испытываемый мной восторг. Будет просто замечательно, если она не пошлёт меня куда подальше, — то, что я делал, было неправильно и местами глупо. Насколько я мог помнить, никакой Беллы Свон в моих планах на будущее вообще не было, и я не должен позволять ей играть столь важную роль в своей судьбе. Так какого ж хрена я стремился втянуть эту застенчивую учительницу истории в орбиту своих бед? Неужели мне было мало той боли, что я причинил Тане, влезая в её отстроенную жизнь. И вот как только она смогла сбросить мои оковы, я устремился ломать судьбу ещё одной женщины. Конечно, в этот раз всё было по-другому: я не строил романтических планов, я просто хотел сочувствия и молчаливого присутствия. Я хотел посидеть хоть с кем-нибудь за чашечкой чая и поговорить, возможно, ни о чем, а, может быть, обо всём. Либо я тупо себе врал.

Адвокат позвонил через пятнадцать минут, которые я провёл в попытках обработать рану на руке, и, не выказывая никаких эмоций, своим хорошо поставленным голосом продиктовал мне цифры. После чего так же учтиво попрощался и выразил надежду на то, что смог мне помочь.

Я долго смотрел на накарябанные чёрточки и кружочки и в глубине души надеялся на то, что неправильно расслышал. Неправильно записал или просто перепутал что-то. Я хотел одновременно услышать на том конце глубокие, пропитанные мраком гудки и голосок Свон. Чего мне хотелось больше не смог бы сказать даже Господь Бог.

В любом случае, ситуацию следовало обдумать, я ведь давно перерос возраст, в котором позволительно принимать необдуманные решения и совершать спонтанные поступки, подчиняясь лишь зову сердца. Я не мог просто так набрать номер незнакомой женщины и вломиться к ней со своими проблемами. Или мог?

Желая дать себе время, я встал с кровати и покинул дом Таниной сестры. Ключи от входной двери были предусмотрительно оставлены у порога вместе с запиской, где говорилось, что их можно оставить под ковриком у входа.


Итак, у меня были чёткие планы на ближайшие десять лет, но совершенно не было планов ни на двадцать лет, ни на ближайшие двадцать минут. Настоящее слишком быстро и неожиданно менялось, и я, плюнув на всё, решил отдать вожжи в руки судьбы. Жаль, что с долгосрочными планами я не мог поступать столь же легкомысленно. Будущее требовало от меня чётких указаний и решения накопившихся проблем. Указаний, которых я дать не мог при всём желании. Не потому, что далеко наперёд заглядывать мне было страшно, а потому что я знал: в пятьдесят лет продавать оружие и проводить половину жизни в забытых богом уголках мира, а половину в дороге, выше человеческих сил. Так что планов не было.

Но мысли о надвигающейся старости преследовали с каждым годом всё настойчивее. И бороться с ними становилось труднее и труднее. В тот момент, когда я наконец-то вернулся в свою дышащую пустотой квартиру, предчувствия неизбежного трагического финала придавливали меня к земле подобно стотонному камню. Валясь в ботинках и верхней одежде на кровать, я чувствовал себя поверженным титаном. Злым божеством, запертым в Тартаре. Или, быть может, древним старичком без старости, что было странно, но именно так и было. Я боялся думать о том, чего у меня в принципе никогда не могло бы быть. Ибо мои клиенты однажды найдут адекватную замену Эдварду Каллену. Нового торговца смертью.

Торговец смертью…

Херовое прозвище, если честно. Но если уж тебя так назвали, то ничего не поделаешь. Со стороны чужие грехи почему-то выглядят более выпукло и, как ни странно, более привлекательно. Они завораживают своей запретностью, приоткрывают дверь в иной мир, манят. Ну да, со стороны, конечно же, виднее. Другое дело, если находишься в эпицентре тайфуна. Картинка совершенно иная, не искажённая закручивающимися потоками пыли. Отсюда, из этого адского ока спокойствия всё видится иначе. В том числе, и себя можно лицезреть в невыгодном свете.

Я ещё раз посмотрел на телефон, и он, словно бы почувствовав мой взгляд, ожил. Хорошего в поздних звонках всегда мало, но особенно мало хорошего в звонках от мамы.

— Дорогой, ты ведь помнишь? — Эсми говорила так, словно мы расстались вчера, и словно бы не надеялась на положительный ответ, который тем не менее она хотела услышать больше всего на свете.
— Помню ли я?
— Ты забыл. — Мамин глубокий вздох показался мне чересчур театральным. Может быть, потому, что я слышал его ужасающе часто.
— День благодарения. Ты приедешь в том году на День благодарения?
— Я бы с радостью. Клянусь! — И я искренне хотел приехать, но, как оно всегда и бывает, чем больше чего-то хочешь, тем больше встаёт на пути к желаемому преград. Я ведь и без Дня благодарения выпал из графика. Я не мог больше оттягивать дела. Меня ждали крупные неприятности. Ещё несколько дней, и я был бы трупом, распроданным на органы. Такой поворот порадовал бы мамочку несильно. Уж лучше живой сын-подонок, не приехавший к родителям на День благодарения, чем мертвый сын. Не уверен, что Эсми захотела бы опознавать мой труп с изъятыми внутренностями.
— Ты три года уже не приезжаешь. Ты забыл, что у тебя есть семья.
— Я, как и моя семья, вспоминаю о семейном долге только, когда мне это нужно, — злобно огрызнулся я, вываливая на мать все накопившиеся претензии в одном предложении.

Не дожидаясь истерики, я малодушно отключил телефон и позволил трубке выскользнуть из моих ослабевших пальцев. Внизу был ковёр с густым ворсом, и телефону, скорее всего, ничего не грозило, чего нельзя было сказать обо мне, несмотря на то, что я никуда не падал и всё ещё заставлял себя удерживаться на ногах. Не упасть помогала мне стена, в которую я упирался пылающим лбом, и о которую хотелось биться головой.

Какой же Ницше был дурак. Какой дурак! Что не убьёт меня, то уж точно не сделает сильнее. Ему следовало сказать иначе: что не убьёт сразу, то будет убивать меня долго и страшно, заставляя прочувствовать всю палитру боли. Жизнь — не что иное, как медленное изощрённое самоубийство, нелёгкий путь к смерти. Ешь ли ты гамбургеры, куришь, пьёшь или просто существуешь, каждый день ты себя убиваешь, делая жизнь короче на двадцать четыре часа. И это всё я придумал не сразу. Просто мне нужны были оправдания. Оправдания для собственных пороков. И я их успешно нашёл, да вот только и они перестали работать.