Мне нынче
Видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.

Известные или неизвестные – они все заслуживают того, чтобы о них помнили.

Море. Синее-синее. Всплески волн. Крики чаек. Палящее солнце. И ветер, лёгкий, ласкающий лицо.
Я сижу на песке. Мягкие волны накатывают на берег, касаясь моих ног. Я понимаю, что мне хорошо. Где-то там недалеко мой дом, прямо на берегу моря.
– Вера, – слышу я голос матери. Поворачиваюсь. Она машет мне рукой, зовя к себе. Я улыбаюсь. Приподнимаю подол длинной юбки и иду в её сторону по мокрому песку.
– Мама! – отчаянный крик дочери. Я останавливаюсь. Медленно поворачиваюсь назад и застываю, непонимающе глядя на силуэт дочери. Нас разделяют несколько сотен метров. Катя бежит в мою сторону, размахивая руками.
– Вера! – это уже голос мамы, которая так же отчаянно и надрывно зовёт меня.
– Мама!
Я мотаю головой из стороны в сторону, не зная, куда следовать.



Понимание того, что я вновь дышу, что я не умерла, приходит не сразу.
Я лежу на кровати, уставившись взглядом на серый облупленный потолок. На нём мелькают солнечные лучи, деревья отбрасывают свои громоздкие тени.
В комнате душно. В воздухе витает пряный аромат с примесью некой бодрящей свежести.
Слышу жужжащие женские голоса, которые о чём-то переговариваются между собой.
Мне почему-то не хочется шевелиться, хочется просто замереть в этот миг, и я так и продолжаю лежать на кровати.
Не жалею о произошедшем, понимаю, что и намеренно закрыла бы Галию от пули. Что во мне сыграло: желание защитить или отчаянная попытка покончить раз и навсегда с такой жизнью?
Однозначно первое.
Это произошло автоматически. Просто в тот момент, когда увидела её наполненные страхом и смирением глаза, поняла – ни за что не дам её в обиду. Защищу её, как мать защищает своё дитя. Даже ценой собственной жизни.
В памяти непроизвольно воспроизводится то ужасное событие.
Грязный барак. Два конвоира, пытающихся надругаться над бедной девочкой. Рыдания Галии.
Выстрел. Кровь на серой рубахе.
Откуда-то из потаённого уголка сознания раздаётся её тихий голос, убаюкивающий в тот миг, когда перед глазами калейдоскопом проносятся лица близких людей, когда разум поглощает беспросветная тьма – «Бисмилля ир рахман ир рахим…»
«Бисмилля ир рахман ир рахим…»
«Бисмилля ир рахман ир рахим…»



Первая, кого я вижу, в следующий раз придя в сознание, – Зитта. Она сидит на полу, положив голову на край кровати и перебирая в руках мои пальцы. Слышу её голос, напевающий какую-то незнакомую песню на немецком.
– Ты проснулась, – её глаза закрыты, на лице – умиротворённая улыбка. Пышное облако волос струится по покрывалу. Гляжу на неё и понимаю, что мне её не хватало. – Это хорошо.
Зитта немногословна, но даже в её коротких фразах я распознаю облегчение и искреннюю радость. Натягиваю на лицо ответную слабую улыбку.
Мне хочется спросить её о многом. Сколько времени прошло с того момента? Были ли какие-нибудь изменения лагере? Как чувствует себя Галия? И главное – сопоставляя брошенные ею в бреду слова с реальностью, понимаю, что всё оказалось так, как она и предсказывала.
Выстрел и кровь. Выстрел и кровь. Выстрел и кровь.
Продолжают стучать в голове её слова.
Зитта словно услышав мою молчаливую мольбу, отрицательно качает головой, мол, не спрашивай об этом. Она тянется ко мне и прикладывает ладошку к губам, призывая помолчать.
– Не надо, – произносит она. – Не сейчас.
Я неохотно прислушиваюсь к её просьбе.
Она ободряюще сжимает мою руку и начинает говорить. Говорить много и о многих вещах. Я внимательно слушаю, разговаривать мне немного тяжело. Её голос, звонкий и грубоватый, уносит меня далеко за пределы палаты и лагеря. Туда, где я была по-человечески счастлива – в своей семье, рядом с любимыми людьми. Кажется, это происходило в другой жизни, и прошли не просто годы, а целая вечность между «до» и «после».



Я задаюсь вопросом, который мучает меня долгое время: почему Бог не забрал меня? Почему я ещё жива? Почему Он не избавил меня от страданий?
Карина Абдулова – самая старшая и мудрая женщина, которая лежит на соседней койке говорит, что наши мучения написаны у нас на лбу. Их невозможно стереть, от них невозможно избавиться или избежать. Аллах никогда не закрывает глаза на страдания людей. Страдания – это испытания. И они выпадают на нашу душу, потому что мы можем их выдержать.



– Как вы себя чувствуете? – голос доктора отвлекает меня от раздумий и привычного разглядывания одной точки. Проходит пять дней после того, как я пришла в сознание. Зитта говорит, что я была без сознания совсем недолго, а врачи твердят, мол, чудо, что я выжила после такого ранения. – Голова не кружится? Не болит?
– Да, немного, – отвечаю я.
В местном «лазарете» после очередного пополнения появилась новый врач – Сотникова Маргарита Викторовна, сосланная в лагерь по неизвестным причинам. Женщина лет сорока пяти высокая, худенькая, с короткими каштановыми волосами. Ранее работала в больнице Акмолинска. Никто не общается с ней, и причиной тому то ли её вечная неразговорчивость, то ли близкие связи с начальником и верхушкой, но доверия среди узниц она не вызывает. Прежде мне приходилось сталкиваться с Маргаритой лишь редкие несколько раз: когда умерла Мария Павловна, затем Людка, и во время визитов к Зитте, а сейчас я вижу её почти каждый день.
Наши разговоры с ней короткие и в основном односторонние: она обмолвится парой фраз, а я лишь ответно киваю. Но сегодня она почему-то отступает от обыденной темы о моём состоянии и наставлений по этому поводу.
Мы с ней в палате как раз одни, остальные больные – кто на прогулке на свежем воздухе, кто отправлен на работу в столовую. Маргарита даже не смотрит в мою сторону, опускает голову, отмечая что-то в своей тетради.
– Скоро должен зайти Александр Степанович, – произносит она, словно давая мне возможность подготовиться к предстоящему разговору с Хмелёвым.



Не знаю, почему сердце начинает ныть от беспокойства. Я списываю всё на усталость, на ранение, на что угодно, но только не на предчувствие беды. А зря…



Это уже потом во время разговора с Хмелёвым я узнаю, что меня ждёт высшая мера наказания за попытку побега из лагеря, за нападение на конвоиров. А один из конвоиров окажется родственником Калинина – почётного члена ВКП(б) в Акмолинске.
Это уже потом я буду пытаться донести до начальника правду. Свою правду. Которая, к сожалению, будет поднята на смех. Правду, от которой меня заставят отказаться. Снова будет изнурительный допрос, на котором мне скажут, что существует лишь одна правда. Снова будут удары дубинок, угрожающие слова начальника, и я буду дрожать от страха, запуганная их действиями. Я подпишу проклятые бумажки, признавая свою вину.
Моё слово против их слов – ничто.
Это уже потом я буду сжимать в руке старый потрёпанный конверт, датируемый тридцать девятым годом.
Это уже потом я буду плакать, кричать и выть как раненный зверь, пытаясь сквозь слёзы прочитать расплывающиеся слова.
«Обвиняется по 58 статье, КРД, АСА…»
«Признался в шпионаже…»
«Взял всю вину на себя…»
«После допроса выдал своих соратников…»
«Недонесение о военных изменниках…»
«Связь с иностранным государством…»
Это уже потом в голове набатом будет звучать: «Расстрел, расстрел, расстрел…»



Рана на груди заживает медленно, беспокоя меня по ночам острой болью. В такие моменты я закутываюсь в простыню, стараясь сдержать рвущиеся наружу крики, крики не только от физической боли.
Физическая боль на миг притупляет душевные терзания.
В одну из таких ночей, когда накатывает очередная волна боли, в палату прокрадывается Зитта. Немка бесшумно движется к моей кровати и опускается снова на пол. Она некоторое время сидит, притихнув и даже не шевелясь.
Я часто дышу, тело окутывают невидимые болезненные нити. Губы безмолвно движутся, шепча молитву? Прощение? Желание избавить от боли? Не знаю… Всё словно происходит в каком-то бреду.
С каждой секундой боль становится невозможной, и, кажется, стираются тонкие грани между жизнью и смертью. Перед глазами пляшут чёрные пятна.
Тело в агонии, любое движение приносит невыносимую жгучую боль.
Звуки и голоса смешиваются в сумбур.
И яркий свет ослепляет глаза режущей вспышкой.
– Врача! – слышу я откуда-то со стороны отчаянные крики женщин.
А потом вмиг всё резко уходит на второй план, я ощущаю только прохладные пальцы Зитты, поглаживающие мои руки. Слышу только её тихий шёпот. Мне очень хочется спать, глаза наливаются свинцом, и я проваливаюсь в бездну.



А на утро я узнаю, что Зитта умерла, сидя на полу у моей кровати, держа в своей руке мою руку.
Внезапная остановка сердца будет гласить заключение врача.
Какая остановка сердца, если она шла на поправку?
Женщины будут поговаривать вокруг, что сумасшедшая немка в бреду шептала, будто забирает мою боль и дарит мне жизнь.



В лагерь к остальным женщинам я вернусь в конце сентября. С зажившей раной на груди, но кровоточащим сердцем. Я вернусь, оправившись от пулевого ранения и многочисленных ушибов, полученных при допросе. Я вернусь разбитая, растерявшая надежду и веру на скорое освобождение. Я вернусь и буду жить в ожидании. Чего, спросите? Не знаю. То ли жизни, то ли смерти. Я вернусь и буду вовлечена в поток серых будней. Тем временем узницы лагеря с трепетом будут держать в руках очередной выпуск «Правды», где страна цветёт, страна живет, как ни в чем ни бывало, в то время как невиновные люди прозябают в жестоких условиях вдали от своих родных.



Галию я вижу не сразу. Или вижу, но не могу увидеть в ней прежнюю Галию – скромную девочку с загадочной улыбкой и красивыми раскосыми глазами, девочку, которая с вдохновением напевала песни и понимала меня без слов.
Я на миг замираю, изучая её пытливым взглядом.
Она очень похудела, под серой рубахой проступают кости, а кожа выглядит настолько прозрачной и тонкой, будто бы порвётся. Длинные косы, являвшиеся гордостью восточной красавицы, сострижены в короткую причёску. Лицо впалое, мертвенно бледное, и возникает ощущение, что она вот-вот упадёт в обморок. Но не это заставляет меня ужаснуться и глубже вздохнуть от осознания случившегося.
Её глаза – полные жизни, энергии и сил глаза, как у лани, сейчас пусты. Нету того огонька, который не гас даже в зимнюю стужу. Заглянув в чёрную бездну её глаз, я непроизвольно вздрагиваю, ощущая леденящий душу страх. Страх за состояние девочки.
Она сразу же отворачивается от меня, понимает, что я узнаю всё и без её слов. Но в эти крохотные доли секунд, когда встречаются наши взгляды, я тону в этой бездне, пропуская через себя её чувства и эмоции, разделяя её горе.
– Вера, – произносит она пустым бесцветным голосом.
Я прикусываю зубами фаланги пальцев, отчаянно пытаясь отогнать накатившую истерику. Мне в этот миг хочется лишь одного – плакать. Плакать от того, что не смогла ей помочь, что не уберегла её.



С этого момента, кажется, время тянется вереницей невзрачных дней, наполненных смятением, отчаянием. Я словно нахожусь в подвешенном состоянии, когда лишь один шаг отделяет от пропасти.
Много думаю о своей семье.
Что с моими детьми? Где они? Как они? В груди – зияющая дыра, которая увеличивается с каждым днём от переживаний за них.
Несмотря на убеждения по поводу связи мужа с контрреволюционной партией, не могу поверить в его вину. Ежи был не способен на такое. И холодок проскальзывает по телу от этого «был». Я прикрываю глаза, но в мыслях отчётливо отпечатывается слово «расстрел».



Год 1949…
Год 1950…
Год 1951…
Год 1952…

5 марта. 1953 год. Утро. Я просыпаюсь от шума и громких голосов. По радио в это время звучит траурная музыка, а женщины визжат и радостно восклицают.
5 марта 1953 года – сообщают о смерти Сталина.



1. Эпиграфы к истории взяты из статей: «Воспоминания узниц АЛЖИРА/ Малиновские вехи», «История лагеря АЛЖИР».

2. «Бисмилля ир рахман ир рахим» - Молитва Аль Фатиха

3. Статьи 58(1), 58(1а) — 58(1г) и 58(2) — 58(14) Уголовного кодекса РСФСР 1922 года в редакции 1926 года и более поздних редакциях устанавливали ответственность за контрреволюционную деятельность.
КРД (58-1, контрреволюционная деятельность); АСА (58-10, антисоветская агитация).

4. Акмолинский лагерь жен «изменников» родины закрыли в 1953 году после смерти Сталина. Многих женщин освобождали уже после Второй мировой войны. Бывшим заключенным давали паспорт, так называемый «Тридцать девятый паспорт», который означал, что они не могут жить в 39 городах Советского Союза. Поэтому не все, у кого на руках был этот «волчий билет», могли вернуться домой. Некоторые из них оставались в Казахстане.

От автора: Дорогие читатели, для кого-то история «Узница» закончилась на том моменте, когда Вера была застрелена конвоиром. Для меня логическим завершением был именно такой финал. Я и не думала, что спустя несколько месяцев вдруг сяду за написание продолжения. Но мысли о героине несколько дней не давали мне покоя, и вот одной зимней ночью я вновь окунулась в жестокие будни героини.
Для меня это очень болезненная тема, и эта история некая дань тем мужественным женщинам, прошедшим «все круги Ада».
Надеюсь, эта история не оставит Вас равнодушными. Такое забывать ни в коем случае нельзя…
С уважением, Рима.
P.S. Хочу выразить благодарность моей бете Nady, которая помогла мне с редакцией истории. Спасибо большое, Надюш!