Не пройдет, я знаю, но непременно станет легче.
Ты поделишься своей болью, эту ценность я сберегу.
Ни черта не станет легче, но ты сможешь, и я смогу…

Анриетта Лардан



Для сочинителя мрачных куплетиков, пронизанных духом смерти и обречённости, Эдвард слишком уж явно ненавидел кладбище. Приезжал сюда, сцепив зубы, только в День рождения матери, чтобы положить на могилу букет её любимых огненно-красных маков. Но даже ради мамы не мог выдержать тут больше пяти минут. Никакого покоя и умиротворения не чувствовал он среди рядов каменных надгробий, растущих из сочно-зелёной травы, подстриженной до отвращения ровно. Впрочем, из-за долгой жары и засухи сейчас трава выглядела пожухлой, умирающей. Она хрустела и ломалась под ногами, всем своим жалким видом доказывая недолговечность и уязвимость жизни. Будто бы для этого требовались какие-то доказательства. Особенно здесь, в царстве мёртвых.

Эдвард смотрел вниз, краем глаза выхватывая только угол лакированного гроба из тёмной древесины. А ещё несколько бутонов цветов, украшавших его крышку. Белоснежные, мать их, лилии. Эдвард не помнил, обсуждал ли цветы с похоронным бюро, но, видимо, нет, не обсуждал. Иначе никаких ебучих лилий на гробе не было бы. С другой стороны, он вообще очень смутно помнил последние три дня. Какие-то обрывки, отдельные локации и фразы, непонятно к чему относившиеся. Наверняка его спросили про цветы, а он, погружённый в анабиоз, на автомате назвал первые, пришедшие в голову. Белоснежные, мать их, лилии.

Чувствуя, как слёзы наворачиваются на глаза и набухают, чтобы вот-вот перелиться через край, Эдвард посмотрел наверх и судорожно, со свистящим хрипом, вздохнул.

Там, наверху, всё было плотно затянуто тёмными свинцовыми тучами. Казалось, под их тяжестью небо угрожающе провисло до самой земли. Протяни руку – и коснёшься его разбухшей черноты.

Вот бы оно сейчас рухнуло – и ничего больше не осталось.

Ни его самого; ни долбаного кладбища; ни Беллы, которая то всхлипывала, то тихонько поскуливала в шаге от него; ни священника, монотонно читавшего молитву; ни толпы фанатов, с почтительного расстояния глазевших на них; ни в конец охреневших папарацци, почти непрерывно спускавших затворы камер, словно расстрельная команда. Какое это было бы облегчение – разом перестать существовать, больше не думать и не чувствовать. Просто не быть.

Эдвард снова посмотрел вниз, на иссушенную, измождённую траву. Изнутри его била дрожь. Колошматило так, что стучали зубы. Он замёрз, продрог до костей, несмотря на духоту – густую и вязкую, напитанную предчувствием скорого дождя. Эдвард сунул руки в карманы брюк, в одном из них нащупал ингалятор и крепко сжал его. Тот мог понадобиться ему в любую минуту, на радость папарацци. Но можно было сделать вид, что никакого ингалятора у него нет, чтобы сдохнуть прямо здесь и сейчас… Опять же на радость папарацци… Да вот хрен им!

И какого чёрта он не надел солнцезащитные очки?! Мог бы спрятаться хотя бы за ними.

Белла громко взвыла и качнулась в сторону гроба. Этот звук резонировал в Эдварде новой вспышкой жгучей боли, заставляя его содрогнуться. Словно получив удар в солнечное сплетение, он отшатнулся и с ужасом понял, что не может сделать ни единого вдоха. На минуту закружилась голова. Священник, запнувшийся на полуслове, но тут же продолживший свою молитву; Белла, обнимавшая гроб и что-то причитавшая сквозь рыдания, – всё поплыло перед глазами.

Эдвард почувствовал, как толпа за его спиной пришла в движение, послышались перешёптывания, кто-то громко ахнул. Щелчки фотокамер зазвучали как будто бодрее. Это заставило Эдварда взять себя в руки. С трудом, но ему удалось восстановить дыхание.

– Она же не под кайфом? – Стоявший рядом с ним Джаспер крепко сжал ему руку чуть повыше локтя.

Эдвард был ещё не в состоянии говорить, поэтому просто отрицательно мотнул головой. Белла не была под кайфом – в этом он был абсолютно уверен.

– Пьяная?

Эдвард неопределённо передёрнул плечами. Этого он не знал. Последние дни Каллен сам жил только на алкоголе, никотине и уколах преднизолона. Сегодня он впервые за три дня ни капли не выпил. Трезвость ощущалась как нечто тошнотворное и очень болезненное. Слишком реальное и осознанное. Невыносимое. Всё это время он почти не пересекался с Беллой – каждому из них нужно было личное пространство, чтобы без свидетелей вывернуть себя наизнанку. Есть моменты, которые нужно пережить наедине с собой. Смерть Сета стала таким моментом.

Да Эдвард почти и не бывал дома, занимаясь похоронами, в отличие от Беллы, которая по-прежнему боялась выйти за порог квартиры. Ему необходимо было что-то делать. Поэтому он просто двигался, словно в бреду, куда-то ездил, с кем-то говорил, пусть всё это и не откладывалось в памяти.

Сегодня утром Эдвард впервые за эти дни помылся и переоделся. Даже заставил себя побриться, но из-за дрожи в руках, которую никак не удавалось унять, тут же здорово порезался. В итоге так и остался с наполовину выбритой щекой и длинным порезом вдоль скулы.

– Тебе нужно убрать её отсюда, прямо сейчас, – вполголоса быстро заговорил Джаспер, сжимая руку ещё крепче. – Не надо устраивать из похорон дешёвое представление. Сет этого не заслужил.

– Нет, не могу. Я должен…

«Я должен быть сейчас здесь, с Сетом», – хотел сказать Эдвард, но подавился словами, с ужасом глядя на рыдающую Беллу, почти распластавшуюся на гробе. Кажется, только сейчас он по-настоящему осознал, насколько отвратительно это зрелище.

– Ты должен увезти её отсюда. Не волнуйся, всё пройдёт хорошо. Я за этим прослежу.

Каллен хотел было попросить Джаспера заняться Беллой вместо него. Но не стал. Если его женщина творила какую-то хуйню, то и разбираться с этим должен был именно он.

Эдвард кивнул, но так и не смог сдвинуться с места, словно врос ногами в землю. Его изнутри разрывало на части между желанием остаться здесь – там, где он хотел и должен был быть, и необходимостью увести отсюда Беллу – ради Сета и ради неё же самой.

Джаспер слегка подтолкнул его в спину, и Эдвард наконец пришёл в движение.

– Прекрати. Пожалуйста. Прекрати, – сквозь зубы процедил он, хватая Беллу за плечи и отдирая её гроба.

Ладони Беллы заскрипели по лакированной древесине. От этого звука Эдварда передёрнуло. Внезапное острое желание отпустить её, заткнуть уши и убежать едва не подчинило его себе – он на мгновение ослабил хватку. Однако вслед за этим вспыхнувшая злость взяла верх. Эдвард со всей силой дёрнул Беллу на себя, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Ему было глубоко насрать на завтрашние заголовки, повествующие миру о его жестокости. В эту минуту в нём бушевали сразу три неуправляемые стихии: боль, ярость и ненависть. Всё остальное не имело значения. Всего остального попросту не существовало.

Эдвард крепко прижал Беллу спиной к себе.

– Прекрати, прекрати, прекрати… – уткнувшись губами ей в макушку, словно заклинатель, всё повторял и повторял он до тех пор, пока дыхание не перехватило.

Теперь ему не было холодно. Всё внутри полыхало, жгло и гудело так, как гудит столп огня. Пот струился по вискам и шее. Рубашка промокла и прилипла к спине. Он словно попал в преисподнюю, и невидимые глазу черти жарили его внутренности на адской сковородке.

Белла больше не вырывалась. Она по-прежнему рыдала громко, с подвываниями, но её мышцы расслабились. Эдвард чувствовал, что, если отпустит её, она осядет на землю.

В его голове мелькнула мысль остаться, но нет. Он не мог поручиться, что уже в следующую минуту Белла снова не кинется на гроб или не свалится в могилу вслед за ним, когда тот опустят.

– Нам нужно уйти. Пойдём, – тихо, но твёрдо сказал Эдвард, разворачивая её боком и обнимая чуть повыше талии.

Белла закрыла лицо руками и отрицательно покачала головой.

– Я сказал, пойдём. Сейчас же, – добавив в голос металла, повторил Эдвард. – Не заставляй меня применять силу.

Белла всё ещё плакала, но уже не так громко. Он обнял её крепче, теперь наверняка причиняя боль, и потащил за собой. Мимо приглашённых друзей, коллег и знакомых, мимо толпы фанатов. Поравнявшись с папарацци, он низко опустил голову, но всё равно уловил вспышки фотокамер – те целились прямо в них. Белла едва не упала, споткнувшись о какую-то кочку, но он придержал её, тем самым избавив хотя бы от этого позора.

В груди влажно хрипело и клокотало – ему нужен был ингалятор. Но Эдвард не мог позволить себе такую роскошь прежде, чем усадит Беллу в машину. Он чувствовал, как с каждым шагом в ней растёт сопротивление. Она всхлипывала и мотала головой, время от времени предпринимая попытки затормозить. Но Эдвард был значительно сильнее – только поэтому они всё-таки добрались до его «BMW».

Отпустив Беллу, он открыл пассажирскую дверцу и скомандовал:

– Залезай.

– Нет! – сквозь слёзы зло выкрикнула она, хватаясь за дверной проём.

Оторвав руки Беллы от машины и наклонив ей голову, Эдвард затолкал её в салон. Захлопнув дверцу, быстро обогнул «BMW» и упал на водительское кресло, попутно доставая из кармана ингалятор. Уже вдыхая лекарство, он заблокировал двери. Однако Белла не пыталась выбраться из машины. Она подтянула колени к груди, уткнулась в них лицом и разрыдалась с новой силой.

Не дожидаясь, когда лекарство позволит ему хотя бы относительно нормально дышать, Эдвард завёл мотор и утопил педаль газа в пол. Машина, засвистев покрышками, резко рванула с места.

Если кто-то из папарацци и последовал за ними, у него не было ни единого шанса. Эдвард гнал как безумный, вымещая на «BMW» всю свою боль и ярость. Он подрезал водителей; вылетал на встречную полосу, только чудом избегая столкновения; проскочил на только что загоревшийся красный; несколько раз машину заносило на поворотах, но в последний момент ему удавалось выровнять её.

Всю дорогу Белла не замолкала ни на минуту, то громко всхлипывая, то снова захлёбываясь в рыданиях. Алкоголем от неё не пахло – это была просто грёбаная истерика. Своими стенаниями Белла убивала Эдварда, доводила его до исступления, рвала сердце на части. Каждый её всхлип словно вгонял ему под ногти очередную иголку. Всё глубже, глубже и глубже.

– Замолчи! – в конце концов рявкнул он, вновь начиная задыхаться.

Никакой реакции не последовало.

– Заткнись, твою мать! Заткнись, заткнись, заткнись!.. – дойдя до крайней точки отчаяния, заорал Эдвард, снова и снова ударяя кулаком по рулю.

Не сбавляя скорости, он схватил ингалятор, лежавший у него на коленях, и вдохнул лекарство. Машина вильнула, едва не вылетев на обочину. Удивительно, но Эдвард не почувствовал страха: ни сейчас, ни до этого, когда успевал среагировать всего за мгновение до аварии.

Белла не замолчала, но плакать стала как будто тише. Однако это не принесло Эдварду существенного облегчения. Что-то мучительно душило его изнутри, что-то помимо астмы. Хотелось разорвать на груди рубашку и ногтями выцарапать оттуда это тягостное чувство. А ещё лучше: разогнать машину до максимума и врезаться в бетонную стену или столб.

Искушение было настолько велико, что покалывало кончики пальцев, а нога заигрывала с педалью газа, то нажимая на неё почти до упора, то снова отпуская. И всё же Эдвард знал, что никогда не сделает этого. Он не был самоубийцей, а убийцей – тем более.

Поэтому до дома они добрались живыми и в рекордно короткий срок. Но это не положило конец выкрутасам Беллы, будто специально продолжавшей испытывать на прочность его терпение – терпение, от которого давно ничего не осталось.

С тем же упрямством, с каким не хотела садиться в машину, теперь Белла отказывалась из неё вылезать. Она ничего не говорила и ничем это не объясняла. Просто продолжала плакать, обняв себя за колени, и никак не реагировала на Эдварда, открывшего для неё дверь и почти спокойно попросившего её выйти.

Каллен психанул. Он грубо вытянул Беллу из машины и, перекинув её через плечо, зашагал к лифту.

– Пусти! Я не хочу! Ничего не хочу! Пусти меня! – закричала она, пытаясь вырваться. Её голос гулко отражался от бетонных стен подземной парковки, вреза́лся в Эдварда, больно кусал его, и без того истекавшего кровью.

Он тоже ничего не хотел, но должен был. Должен был себе и Белле. Должен был Сету. «Должен, должен, должен…» – Эдвард изо всех сил держался за эту мысль. Всю жизнь в самые паршивые моменты он толкал себя вперёд, говоря себе: «Ты должен…». Ты должен встать. Ты должен с этим справиться. Ты должен выйти и спеть. Ты должен завязать с наркотой. Ты должен жить дальше. Может быть, только поэтому он до сих пор не сдох. Может быть, только поэтому он до сих пор был способен любить. И он любил, любил Беллу до боли, до дрожи, до счастливого безумия. Пусть даже в эту минуту почти ненавидел её – всё равно любил.

А Белла брыкалась. Брыкалась всю дорогу. Её кулаки колотили по спине Эдварда, ногти царапали ему шею, но он ни разу не замедлил шаг и не ослабил хватку. Одна её туфля свалилась на парковке, вторая – в лифте, но ни он, ни она даже не заметили этого.

Войдя в квартиру, Эдвард прямиком прошёл в ванную. Включив холодную воду, поставил Беллу на ноги и толкнул её под душ.

– Зачем?! За что ты так со мной?! – со злым отчаянием воскликнул он. Сердце колотилось так сильно, что перед глазами рябило. Каждый рваный вздох болью отдавался в груди.

– Ты! – нацелив на него указательный палец, выкрикнула Белла. – Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься! Все, кого ты любишь, умирают! Это ты… ты виноват в смерти Сета!

Эдвард ударил Беллу по лицу. Из-за воды звук пощёчины вышел приглушённым – эдакий шлепок с кучей брызг. Однако ему показалось, что он наступил на мину, – та сдетонировала с оглушительным взрывом, разорвав его на части.

Он закричал, крепко сжав дрожащие руки в кулаки. Закричал так громко, как только мог. Он кричал до вздувшихся на лбу и шее вен, до боли в горле, пока воздух в лёгких не закончился. Вместе с этим ударом и с этим криком в нём что-то сломалось, вспыхнуло и в момент выгорело дотла, оставив после себя гарь и пустоту.

– Прости… – сипло прошептал он, делая шаг в сторону Беллы, застывшей под струями ледяной воды. – Я не знаю, как… не хотел… я…

– Прости, – одновременно с ним испуганно выдохнула Белла. Она схватила его за рубашку на груди и потянула на себя. – Это неправда. Я так не думаю. Это не так! Неправда… неправда!..

Их взгляды встретились. Впервые за этот день в тёмных, бездонных глазах Беллы появилось осмысленное выражение, словно она наконец очнулась и снова стала собой. А ещё там бушевали отчаяние, боль и раскаяние – всё то, что Эдвард и сам испытывал в эту минуту. Даже увязнув на разных берегах одного горя, они оставались точным отражением друг друга.

Он позволил Белле привлечь его к себе и вместе с ней оказался под обжигающе холодным душем. С шипением втянул в себя воздух, когда вода заструилась по лицу и шее, но не отступил назад. Открыто глядя Белле в глаза, убрал мокрые волосы, прилипшие к её щеке, и кончиками пальцев провёл по красной отметине, оставленной его ладонью. Белла обняла Эдварда, уткнувшись лбом ему в грудь. Её руки заскользили по его спине, поглаживая и утешая. Словно заговаривали невидимую рану, нанесённую её словами. Но рана была слишком глубока – уродливая, с рваными краями, пробоина в его груди. Пусть даже каждое сказанное Беллой слово было правдой.

– Ты не виноват. Никто не виноват... Не знаю, зачем я это сказала… Что со мной творится? – прошептала она и судорожно всхлипнула. – Это будто… кто-то другой, не я.

Слова Беллы вызвали в Эдварде яростный внутренний протест. Он знал, что виноват. Виноват во всём. Он только и делает, что причиняет боль, разрушает и уничтожает. Почти все, кого любил, мертвы – это не может быть просто трагичным совпадением. Это всё он. Он виноват, так или иначе.

Теперь уже полное и ясное осознание этого стало для него последней и самой горькой каплей – не стерпеть, не проглотить. Эдвард на мгновение зажмурился и глухо застонал. Ему нужно было что-то сделать. Сделать хоть что-нибудь, чтобы не свихнуться.

Он отстранился от Беллы, но только для того, чтобы развернуть её к себе спиной и прижать к стене. Она охнула, но безропотно подчинилась. Эдвард навалился на Беллу, отвёл в сторону её волосы и прижался губами к шее, слизывая с неё ледяную воду, которая всё продолжала и продолжала литься сверху, вонзаясь в них маленькими острыми иголками.

Не отрываясь от шеи Беллы, то целуя, то покусывая её кожу, Эдвард взялся за пряжку своего ремня. Замёрзшие пальцы вконец одеревенели, но он сумел совладать и с пряжкой, и с пуговицей. Спустил брюки – ровно настолько, насколько это было необходимо. Эдвард с нажимом провёл ладонями вдоль бёдер Беллы, до талии задирая потяжелевшее от воды платье – то самое чёрное обтягивающее платье, в котором несколько месяцев назад она впервые переступила порог его логова. Выпрямившись, он сдвинул в сторону трусики Беллы и резко вошёл в неё. Она вскрикнула, но подалась ему навстречу. Его Белль с готовностью принимала его даже таким: злым, жестоким, глубоко несчастным и кругом виноватым.

Эдвард двигался в ней быстро и грубо, до ломоты сжимая зубы. Но Белла подстраивалась под этот сумасшедший ритм, двигалась вместе с ним, уперевшись ладонями в стену. Её всхлипы и стоны; его хриплое, рваное дыхание; шлепки их мокрых тел друг о друга – всё перемешивалось, сливалось с шумом воды, стекавшей с них на кафельный пол, и вместе с ней исчезало в водостоке. Происходящее не имело никакого отношения ни к любви, ни к страсти – только к боли, но боли такой же взаимной, связующей, одной на двоих. А ещё к попытке вытеснить её, заглушить или заменить чем-то столь же мощным и безумным.

В этом диком, торопливом сексе они снова находили путь друг к другу, становились единым целым, убеждаясь, что их связь прочнее стальных канатов, прочнее горя и боли. Если утонет один – утонет и другой, если один сгорит – второй сгорит вместе с ним.

Когда всё закончилось, Эдвард, не устояв на подгибающихся, дрожащих ногах, осел на пол и прислонился спиной к стене. Сил не осталось даже на то, чтобы подтянуть брюки. Или снять их к чёртовой матери. Вместе с усталостью снова пришла пустота, но уже не та, что прежде. Эта пустота принесла с собой едва уловимое чувство облегчения и нечто, похожее на покой, – то, чего ему так не хватало.

Белла закрыла воду, но Эдвард промок и замёрз настолько, что почти не заметил разницы.

– Вставай, нужно переодеться, – нарочито бодро распорядилась она, уже избавляясь от чулок. Её заметно потряхивало.

Откинув голову назад, Эдвард из-под полуопущенных ресниц наблюдал за тем, как Белла раздевается и заворачивается в огромное белоснежное полотенце, которое ему незамедлительно захотелось с неё стянуть.

Как же он всё-таки ненавидел эти чёртовы полотенца!

– Ну, давай же. Вставай. – Белла присела напротив Эдварда и нежно провела рукой по его волосам, с которых до сих пор капала вода. Только сейчас он заметил, что её губы посинели от холода. И это тоже его вина. – Нужно раздеться. Ты заболеешь. – Не теряя времени, она стащила с него полные воды ботинки и носки. Снова с мольбой заглянула ему в глаза. – Пожалуйста, Эдвард, ради меня.

– Помоги мне, – тихо попросил он, не будучи уверенным в том, какую именно помощь имеет в виду.

Она обхватила его под мышками и потянула вверх. Эдвард упёрся одной рукой в стену и наконец поднялся. Белла помогла ему раздеться, попутно целуя его то в плечо, то между лопаток и ласково поглаживая его грудь ладонями. В сравнении с собственной кожей они показались Эдварду такими тёплыми… Тёплые, нежные и столь необходимые ему руки…

Когда Эдвард разделся, Белла протянула ему полотенце. Он поморщился и покачал головой. Никакая в мире сила не заставила бы его взять долбаное полотенце даже из её рук.

Прямо так, голышом, он прошлёпал в спальню, оставляя на паркете мокрые следы. Упал в незаправленную кровать и укрылся до подбородка одеялом.

Ебучая боль так и не ушла. И Эдвард не знал, уйдёт ли она хоть когда-нибудь. Притупится ли со временем. Что залечит эту рану или хотя бы стянет её края? Через сколько месяцев или лет он сможет вспоминать о Сете со светлой грустью и благодарностью за то, что тот был в его жизни; сможет думать о нём и при этом не задыхаться от отчаяния? Вопросы, вопросы, бесконечные вопросы… и не единого ответа.

В спальню вошла Белла. Она скинула с себя полотенце и, скользнув под одеяло, обняла Эдварда. Их лица оказались друг напротив друга, кончики носов соприкоснулись.

Каллен закрыл глаза и почувствовал, как по его переносице покатилась слеза. Твою ж мать!..

Белла поймала её губами, запустила пальцы ему в волосы и прижалась ещё теснее. Эдвард вдруг с удивлением понял, что ему не стыдно. Совершенно и абсолютно не стыдно ни за эту слезу, ни за ту, что покатилась вслед за первой. Только не перед Беллой.

А ведь он не одинок… Пусть всё рушится и катится к ебеням, но он хотя бы не одинок!

Это внезапное открытие ощущалось раскалённым красным угольком в его заледенелой груди.

– Мне больно, – не открывая глаз, шёпотом признался Эдвард, словно начиная оттаивать. Мало кому он вот так вот просто и честно мог признаться в подобном, не боясь показаться слабым и уязвимым. И уж точно ни одной женщине. Даже маме. – Так больно…

– Я знаю. Знаю… Мне тоже больно. Очень. – Пальцы Беллы перебирали его волосы, тёплое дыхание приятно касалось губ. Всё это странным образом успокаивало, действовало на него как снотворное. – Так и должно быть... Но со временем всё наладится. Как наладилось после смерти твоей мамы. И после смерти моего папы. Время, – Белла шумно сглотнула, – сможет зарубцевать даже самые глубокие раны.

Да, Каллен понимал, что она права. Но той боли, что он испытывал в эту минуту, было на это наплевать. И всё же Эдвард кивнул, соглашаясь с Беллой. А открыв глаза, увидел, что она тоже беззвучно плачет.



Следующие десять дней мир Эдварда и Беллы ограничивался их кроватью. Но никакого отношения к сексу это не имело. Просто у Эдварда не было ни сил, ни желания двигаться. Даже по квартире. Ему, словно побитому псу, нужно было отлежаться и зализать раны.

Только на следующий день после похорон он заставил себя подняться, чтобы съездить к лечащему врачу Сета… Кто бы мог подумать, что у него был лечащий врач! Впрочем, появился тот всего за пару недель до его смерти – слишком, слишком поздно.

Доктор Бёрк – кардиолог в той самой больнице, где лежала Белла. Его имя было упомянуто в заключении патологоанатома. Из того же заключения Эдвард узнал и причину смерти Сета: внезапная сердечная смерть, вызванная обструктивной гипертрофической кардиомиопатией. С упорством мазохиста он снова и снова заходил в интернет и читал всё, что мог найти об этом заболевании. Но на ряд самых важных вопросов «как» и «почему» ответов там не было. Да и не могло быть. Эдварду жизненно необходимо было поговорить с доктором Бёрком.

Тот согласился на встречу и рассказал ему, что, когда Сет, обнаруживший раненую Беллу, поступил к ним в больницу в полуобморочном состоянии, ему не понравились его симптомы и результаты электрокардиографии. Уже тогда он заподозрил кардиомиопатию, о чём прямо сказал Сету, предлагая ему остаться в больнице и пройти обследование. Однако тот наотрез отказался. Но состояние его с каждым днём ухудшалось, и спустя полтора месяца он всё-таки вернулся – испуганный и подавленный. Как потом выяснилось, отдельные симптомы Сет замечал в течение последнего года, но не придавал им значения. Доктора Бёрка всерьёз обеспокоили результаты проведённого обследования и динамика, с какой развивалась болезнь. Он выписал Сету необходимые препараты, настоятельно рекомендовал придерживаться диеты и избегать любых стрессовых ситуаций. Назначил повторное обследование через месяц, чтобы оценить результат приёма лекарств и решить вопрос о возможном хирургическом вмешательстве. Вот только Сет не пережил этот месяц.

Разговор Эдварда с доктором Бёрком вышел непростым, хотя тот явно пытался делать упор на то, что так бывает, и никто не виноват, смотрел на него сквозь толстые стёкла очков понимающе и сочувственно. Однако на вопрос Каллена, повлиял ли образ жизни Сета на такое раннее и быстрое развитие кардиомиопатии, без колебаний честно ответил, что да, именно он и стал решающим фактором. Наверное, в этот момент что-то страшное отразилось на лице Эдварда, потому что доктор Бёрк тут же поспешно добавил, что не будь такого образа жизни, толчком могло послужить что-то другое, да и в любом случае, когда речь идёт о наследственных заболеваниях, их развитие – всего лишь вопрос времени. Но это уже не могло хоть сколько-нибудь утешить Эдварда, получившего медицинское подтверждение собственной вины. Он привёл мальчишку в свою жизнь, а затем – и в группу. Он никогда не интересовался диагнозом его матери. Ему и в голову не приходило, что её заболевание может быть наследственным, и здоровье Сета нужно контролировать. По всему выходило, что Эдвард никудышный опекун и никудышный друг. Никудышный человек.

Это в момент раскатало Каллена, хотя он был уверен, что готов услышать то, что и так уже знал. Он крепко сцепил руки в замок и качнулся вперёд, хватая ртом воздух. Доктор Бёрк привстал со стула и спросил, всё ли с ним в порядке, и не нужна ли ему медицинская помощь. Эдвард прохрипел, что да, всё в порядке, и нет, помощь ему не нужна. Выдавив напоследок «спасибо», он выскочил из кабинета и, привалившись к стене, вдохнул лекарство из ингалятора. Стало легче физически, но не морально. И всё же Каллен ни на секунду не пожалел об этом разговоре, потому что нет ничего хуже неизвестности.

Вот только на самые главные «почему» доктор Бёрк не мог дать ответы. Почему Сет не пришёл к Эдварду? Почему ничего ему не рассказал? Почему замкнулся в себе и переживал всё это в одиночку? Почему, даже объявив о своём уходе из группы, так и не сказал о настоящей причине?

Каллен не мог знать точного ответа на эти вопросы, но догадывался: Сетом двигало то же, что и Беллой. Они оба хотели оградить его от проблем, защитить от любых ударов и страданий. Словно он долбаная хрустальная вазочка, грёбаный оранжерейный цветочек! Да какого хрена вообще?! В итоге сделали только хуже, гораздо-гораздо хуже. И в случае с Сетом ничего уже не исправить.

Эдвард многое отдал бы за возможность поговорить с ним хотя бы десять минут. За возможность обнять его и сказать, какой же он дурачок, и как же он ошибся, решив пройти через всё это без Эдварда. Сказать Сету, что он должен был и хотел быть рядом, чтобы разделить с ним его страх, его отчаяние, разделить с ним все его чувства, вселить в него оптимизм, успокоить – сделать всё возможное. Сказать, как сильно он его любит, сказать, что Сет всегда был для него важнее всего, и хрен с ней, с этой группой, с этой музыкой – он отдал бы всё, не раздумывая, если бы это могло вернуть Сета. Сказать, как ему жаль, что время не отмотать назад – тогда он всё сделал бы совсем иначе, оградил бы его от группы, от всего этого дерьма, и сам, если потребовалось, покончил бы со всем этим, потому что для него, Эдварда, нет ничего и никого дороже Сета… И Беллы.

Балансируя на тонкой грани между сном и явью, Каллен раз за разом мысленно повторял всё это Сету, вёл с ним бесконечные беседы и вымаливал прощение, а когда соскальзывал в забытьё, Сет – о чудо! – отвечал ему. Но иногда Эдварду снился их последний разговор в кухне. Он снова видел глаза Сета, полные отчаяния, слышал его молящий голос: «Ты сам подумай, а?.. Все эти туры, бухло, наркота… всё это такое дерьмо! Так больше нельзя… Ты же убиваешь себя!», «Не предатель я! Так вышло… ты прости!». Снова слышал собственный гневный крик: «Это бред какой-то!». Чувствовал, как хватает Сета за руки, чтобы оторвать их от себя, вырваться из его удушающих объятий. Тогда Эдвард, захлебнувшись чувством вины, резко просыпался и натыкался взглядом на испуганные глаза Беллы, склонившейся над ним. Он с трудом разжимал свои сведённые от напряженные пальцы, вцепившиеся в подушку, и притягивал к себе Беллу.

– Это ничего, – шептал Эдвард, – всё нормально. Со мной всё хорошо.

Она обнимала его, согласно кивала, но, конечно же, не верила. Он и сам себе не верил.

Днём Эдварда всё чаще мучили тяжёлые приступы кашля, каких с ним не случалось уже давно. А каждую ночь, под утро, он просыпался, потому что не мог дышать. Выползал из постели медленно, осторожно, чтобы Белла не почувствовала и не проснулась. И только выйдя из спальни, ускорял шаг и почти бежал в репетиционную, где его ждал заранее приготовленный шприц с преднизолоном. Однако ухищрения Эдварда не имели никакого смысла: Белла всё равно каждый раз просыпалась, даже во сне безошибочно улавливая его отсутствие. Она, словно босой, растрёпанный со сна ниндзя, заходила в репетиционную совершенно бесшумно и убирала обратно на комод использованный шприц. Опускалась на пол рядом с Эдвардом и, напряжённо вглядываясь в него, ждала, когда закончится приступ. Как только ему становилось лучше, он брал Беллу за руку, одним лёгким касанием целовал её в губы и обнимал. Так они сидели какое-то время, не говоря ни слова, а потом шли обратно в кровать.

– Признайся, ты же не спала? – в один из дней язвительно спросил Эдвард, глядя на возникшую в дверях Беллу.

– Нет, спала. Проснулась, а тебя уже нет. Обычно я просыпаюсь, когда ты крадёшься по спальне. Это выглядит до смешного нелепо. Вот только мне не смешно. Как думаешь, почему? – хоть вопрос и был риторическим, голос Беллы звучал обвиняюще. А ещё Эдвард отчётливо различал в нём страх.

Он досадливо поморщился, но промолчал. Она села рядом с ним, подтянула колени и упёрлась в них подбородком. Заметив в его руках мобильник, спросила:

– Что делаешь?

– Удаляю из контактов телефон Сета, – ещё немного помолчав, ответил Эдвард. – Если подумать, это такая ерунда… после всего… а вот хрен там, – болезненно усмехнулся он.

– Ещё одно напоминание, что его нет, – тихо сказала она.

Эдвард перевёл взгляд с телефона на Беллу и увидел в её глазах понимание. Ну конечно, однажды она тоже проходила через это.

– Как самое последнее, неопровержимое доказательство, что он больше никогда тебе не позвонит. А ты – ему. – Голос Беллы дрогнул. – Я удалила папин номер где-то через месяц. Хотя телефоном он перестал пользоваться ещё за неделю до смерти: совсем обессилил.

– Я удалил маму из контактов через два месяца. Думал, спустя время будет легче. А вышло наоборот. Это как расковырять болячку: снова закровоточило и заболело. Поэтому решил, что сейчас лучше сразу.

Глубоко вздохнув, Эдвард выделил на экране строку «Малыш Сет» и нажал на значок корзины. «Переместить 1 контакт в корзину?» – равнодушно спросил у него телефон. Немного поколебавшись, Каллен щёлкнул «да». На мгновение крепко сжав в ладони чёртов мобильник, положил его на пол. Вот и всё.

Белла просунула голову ему под руку и, прижавшись щекой к его груди, обняла.

– А номер Райли? – чуть погодя спросила она.

– Я его не удалял. Так и не решился, – поглаживая кончиками пальцев её плечо, признался Эдвард. – А потом выбросил телефон. Но не из-за Райли. Это было после нашей с Таней последней встречи. Вышел из её клоповника и поехал к Ист-Ривер, чтобы проветрить голову и избавиться от вони, которая так и стояла в носу. Побродил вдоль берега, а потом взял и швырнул телефон в реку. Оборвал последнюю связь, чтобы уж точно больше никогда ей не позвонить и не написать.

– Не знал её номер наизусть?

– Не-а, я вообще цифры плохо запоминаю.

Они оба замолчали. В голове Эдварда замелькали картинки, связанные с Таней и Райли. С мамой. В последние дни его часто посещали призраки прошлого, так что это больше не удивляло и почти не причиняло боли.

– Тебе надо записаться к пульмонологу, – снова заговорила Белла, резко сменив тему.

– Да, надо, – не стал отпираться Эдвард. Ему действительно было херово. – Нам обоим надо подлечиться. – Он перевёл дыхание и наконец сказал то, что давно собирался сказать: – Я попросил Джаспера найти тебе подходящую клинику. Хотел сам, но сейчас… у него это получится быстрее и лучше, чем у меня… Тебе нужна помощь специалистов. – Каллен почувствовал, как тело Беллы напряглось в его руках, но она кивнула. – Белль… ты же понимаешь, что без этого тебе… нам не справиться? – с нажимом спросил он.

Белла снова кивнула, обняв его ещё крепче.

Собственное плачевное состояние помешало Эдварду усомниться в искренности её молчаливого согласия.



Воспоминания о Сете и его последние слова, нон-стоп звучавшие в голове Эдварда, подталкивали его к принятию непростых, но важных решений. Необходимых решений. На одиннадцатый день после похорон Сета Каллен всё ещё не был уверен в своих силах, но уже не сомневался в том, как именно нужно поступить. Пришло время сделать выбор, и Эдвард знал, что выберет. Как и знал, что выбор этот единственно верный.

Он знал, да... Но… боже! Как же горько и больно ему было!

Поэтому начал Эдвард с самого простого.

Зайдя в кухню – всякий раз при виде кухни его корёжило, – он открыл шкаф, где хранился алкогольный запас. После возвращения с Пти-Сент-Винсента Каллен его пополнил, поэтому теперь тут стояло не меньше тридцати бутылок красного сухого вина и две бутылки виски. Он начал с виски. По очереди открыл бутылки и вылил их содержимое в раковину. Легко и просто. Если подумать, виски он никогда не любил.

С вином оказалось сложнее. Эдвард со знанием дела быстро откупорил первую бутылку, перевернул её над раковиной и будто заворожённый наблюдал за тем, как насыщенно-рубиновая жидкость утекает в слив. Столько воспоминаний было связано с вином. Хороших и плохих. Только вино он позволял себе пить на сцене… Сцена… Вот настоящая причина этой полномасштабной боли и горечи. Сцена…

Эта мысль с силой ударила его под дых. Схватив вторую бутылку, Эдвард размахнулся и запустил её в стену. Раздался звон разбитого стекла, и на светлых обоях образовались уродливые кровавые потёки.

– Эдвард! – В кухню залетела Белла, но, наткнувшись взглядом на стену, резко остановилась. – Что ты делаешь?

– Не видишь разве? Избавляюсь от вина, – грубо ответил Каллен. – Я бросаю бухать. Совсем. Навсегда. Ясно теперь?

– Но это ведь хорошо, да? – неуверенно спросила она, глядя на изгаженные обои.

– Да, очень. – Эдвард встал на колени и ладонями сгрёб осколки в кучу. Один из них глубоко впился ему в руку. – Вот же блядство! – громко выругался Каллен, вытаскивая стекло. Он прижал ладонь к губам и слизал с неё кровь. Закрыл глаза и застонал, но боль в руке была тут ни при чём. Как и долбаное вино.

– Что будешь делать с остальными бутылками? – спросила Белла, садясь на корточки рядом с ним.

– В раковину вылью.

– У меня есть идея получше, – улыбнулась Белла. Вышло жалко и вымученно, но это была первая улыбка за две недели.

– Надеюсь, не выпить?

– Нет. – Улыбка стала чуть шире и увереннее. – Ты знаешь какую-нибудь стройку, заброшенный дом или… свалку, например?

– Да, есть один вариант, – после небольшого раздумья вспомнил Эдвард. – Хочешь оставить бутылки там?

– Можно сказать и так… Поехали!

– Ну ладно, – пожал он плечами, неожиданно осознав, что рад этому поводу выбраться из квартиры. – Поехали так поехали.

Они сложили бутылки в две дорожные сумки, с которыми Эдвард ездил в туры. Беллу явно распирало от нетерпения. Каллен, ещё не знавший сути её задумки, не мог разделить этих эмоций, но с улыбкой наблюдал за ней. Он любил Беллу всякой, но такой – особенно. Живой, чуть суетливой, с огоньком во взгляде. Он безумно по ней соскучился.

За последние дни сильно похолодало, противный моросящий дождь почти не прекращался. Но ни Эдварду, ни Белле не пришло в голову одеться потеплее. Каллен так и остался в растянутой футболке и спортивных штанах с небольшой, но заметной дырой на коленке. Белла, тоже щеголявшая в его старой футболке, лишь в последний момент додумалась натянуть джинсы. Впрочем, печка в машине работала исправно, так что никакого холода они пока не ощущали. Зато выглядели весьма колоритно. Особенно в сочетании с дорогим «BMW».

Их целью был старый трёхэтажный дом, находившийся в неблагополучном районе, в котором Эдвард с матерью жили до тех пор, пока он не начал зарабатывать. В том доме постоянно зависали пацаны: пили, курили, играли на деньги в карты и обжимались с девчонками. Эдвард тоже не остался в стороне, но быстро понял, что со здешней тусовкой ему не по пути. Да, он любил покурить и выпить пивка, но его интересы не ограничивались только этим, в отличие от интересов местной молодёжи.

Каллен не был уверен, что дом ещё не снесли, но надеялся на это. Никакого другого подходящего места в Нью-Йорке он не знал.

«К тому же, – с усмешкой думал Эдвард, – это будет очень символично: закончить там, где когда-то всё началось».

Стоило ли удивляться, что дом никуда не делся: правительству Нью-Йорка всегда было насрать на этот и другие, подобные ему районы. Как и на их жителей. Одна стена дома обвалилась, и он больше не мог служить пристанищем для подростков, но Белла заверила, что для их цели тот подходит идеально.

– Ну, и что дальше? – спросил Эдвард, начиная понемногу мёрзнуть под моросящим дождём. Он наклонился, открыл сумки и выжидающе посмотрел на Беллу.

Та достала две бутылки и протянула одну ему.

– Когда у мальчишек, с которыми я дружила в Уотертауне, случалось что-то плохое, в семье или в школе, они собирали пустые бутылки и разбивали их о забор заброшенной стройки. Так они выпускали пар.

– И как, помогало? – перекатывая бутылку из руки в руку, с сомнением спросил Эдвард, наконец поняв, в чём заключалась идея Беллы.

– Ты знаешь, да, помогало. – Белла поёжилась от холода и перевела взгляд на обшарпанную стену дома. – Только на минутку замри. Если надо, закрой глаза. И подумай о своей боли, представь её. Подними со дна души всю свою злость, всё, что осело там тяжёлым грузом. Позволь этому захватить тебя целиком, а потом отпусти. Вместе с бутылкой. – Голос Беллы сорвался, и она замолчала. Её лицо было мокрым от дождя, но Эдвард всё равно заметил на нём слёзы.

Каллен закрыл глаза и прислушался к себе. Ему не надо было сильно напрягаться, чтобы представить и почувствовать всё то, о чём говорила Белла. Он весь был как оголённый провод, готовый заискрить в любой момент.

Сет… Музыка… Сцена… Все, кого он любил и кем дорожил… Всё, что он любил и умел… Всё рушилось. Он сам сейчас был как этот обветшалый дом с обвалившейся стеной.

– Представил?

– Да. – Эдвард открыл глаза и кивнул.

– Тогда кидай.

Белла размахнулась и с криком швырнула бутылку в стену. От этого крика, полного отчаяния, у Эдварда побежали мурашки. Сердце зашлось болью. Он стиснул зубы и бросил бутылку. Снова звон и кровавые потёки, но в душе – почти ничего. Легче не стало.

– Нет, неправильно, – покачала головой Белла. – У тебя желваки ходят. Не сдерживайся. Давай ещё раз.

Она сунула ему следующую бутылку. Он крепко сжал её, а потом с криком запустил в стену. Эдвард ещё не перестал кричать, а Белла уже вложила в его руку новую бутылку. Он тут же кинул и её. А потом ещё одну, но теперь уже в унисон с Беллой, – их крики слились в единый оглушительный вопль. К пятой бутылке Каллен вошёл во вкус. К десятой – его наполненный злостью и болью крик сменился на почти восторженное «йо-ху!». Швырнув в стену последнюю бутылку, он засмеялся – от той лёгкости, что разлилась в душе, от странного, пьянящего чувства свободы. Его грудь высоко вздымалась, дышать было трудно, но вместе с тем Эдвард ощущал такой прилив энергии, когда каждая клетка тела будто звенит, поёт. Нечто похожее он испытывал после концертов.

Эдвард притянул к себе улыбающуюся Беллу и убрал с её лица мокрые от дождя волосы.

– Я распускаю группу. Ставлю точку, – обняв Беллу, с намёком на торжественность объявил он и снова рассмеялся.

Улыбка сошла с её лица, глаза удивлённо расширились.

– Ты уверен? Это же…

– Ещё никогда и ни в чём я не был так уверен, как в этом, – перебил её Эдвард. – Больше никаких концертов, никакой сцены, никаких гастролей и никакого Инфернального Величества. Да пошло оно всё на хер!

– Ты не сможешь…

– Смогу. Это просто долбаный выбор, Белль. И я могу его сделать. Я его уже сделал – выбрал жизнь. – Эдвард хрипло вздохнул и с усмешкой покачал головой. – Мне не усидеть одновременно на этих двух стульях. Грёбаных пятнадцать лет я честно пытался, но у меня ни хрена не вышло. Хватит. Сет был прав: хватит! Думаешь, мне легко признавать это и пускать под откос всё, на что было потрачено столько времени и сил? Да что там, целая жизнь! Нет, Белль, нет… Мне охуенно больно! Но… и охуенно хорошо… По крайней мере, здесь и сейчас. С тобой... Или, – он лукаво улыбнулся, – тебе подавай Его Инфернальное Величество, а прозаичный Эдвард Каллен тебя не интересует?

– Дурак. Я люблю Эдварда Каллена. И только его. – Белла обвила руками его шею и тоже улыбнулась, но эта улыбка не коснулась её глаз. Взгляд по-прежнему оставался настороженным и как будто грустным. – Я всегда буду с тобой, что бы ты ни решил.

Каллен удовлетворённо кивнул:

– Звучит как песня со счастливым концом... А теперь запомни эти слова, Белль. Запомни их как следует.

Эдвард обхватил её лицо ладонями и поцеловал – чуть грубо и властно.

Что бы он ни говорил, Его Инфернальное Величество был частью его натуры – частью сильной и неистребимой. На том он и держался.

Предыдущая глава