Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Таинственное волшебство ночи чудодейственным бальзамом притупляет боль от незаживающих старых ран... А может быть, дело вовсе не в ночи, а в тебе. В том, что ты рядом...

Ну что же, эпиграф к моей долгой истории уже прозвучал, и теперь пора мне начать сам рассказ. Я знаю, это глупо, но... Больше всего я боюсь, что тебе будет... скучно.

В своей жизни я совершил слишком много ошибок, и главной из них был мой идеализм. Наверное, ты скажешь, что юность нельзя прожить без радужных мечтаний и романтических заблуждений; но теперь, когда я оборачиваюсь назад, мне кажется, что не будь я тогда таким непроходимым мечтателем, таким наивным дураком, приходящим в волнение из-за любой мелочи и в любой же мелочи видевшим перст судьбы и знаки предназначения, я бы так не искушал Рок, не напрашивался бы столь очевидно на те уроки, которые жизни пришлось преподать мне. Знаю, это глупо — так думать. Но бессильные упреки самому себе — это все, что мне теперь осталось.
Горечь и боль — слишком острые чувства, они не могут сохранять свою силу надолго, бледнеют и выдыхаются, как вино в забытом на столе бокале... Но я не могу забыться, не могу перестать помнить, и чувства эти никак не потеряют своей обжигающей остроты, никак не заживут нанесенные ими раны. Ведь у меня было все! - а я с легкостью забыл об этом и очертя голову ринулся в погоню за тем, чего, как мне казалось, у меня не было и что на самом деле было мне вовсе не нужно, - за славой, честью, подвигами, героизмом... И в этой погоне я и не заметил, как лишился всего, что имел, всего, чем должен был дорожить, на что должен был молиться... И мне пришлось все начинать сначала. Так всегда бывает со слабыми, избалованными, выросшими в уютной теплице любви, заботы и многолетнего ничем не нарушаемого спокойствия людьми, когда они внезапно оказываются за пределами привычных стеклянных стен и впервые понимают, что реальная жизнь совсем другая. Только мука и кровь способны заставить их вновь зашевелиться, только злобными пинками жизнь может погнать их дальше. И они покорно идут вперед, надеясь где-нибудь и когда-нибудь вновь обрести то, что так бездумно растратили и потеряли. Затем они снова все теряют. И снова идут на поиски. Perpetuum Mobile. Вот так же и я... И первым, что я потерял, были мои иллюзии.

***

Наутро после памятного разговора с Кэйдом генерал Джонстон получил приказ двигаться к Манассасу на помощь войскам генерала Борегара, атакованным армией янки. Эту весть бледным, охристо-желтым утром мне принес Джо, разбудив меня на самом рассвете.

- Все, дружище, упаковывайся! Мы идем бить янки! - воскликнул он каким-то болезненно возбужденным голосом, лихорадочно блестя глазами.

Этот его восторг показался мне странным, учитывая ту неприкрытую холодную ненависть к войне, на которую его направили непонятные мне до конца мотивы. Дальше он повел себя еще более странно.

- Послушай-ка, ты веришь в сны? - спросил он, впившись в меня взглядом.

Я ясно чувствовал, что за этим простым вопросом скрывалось что-то безгранично важное, пугающее и гораздо более серьезное, чем досужая болтовня о сновидениях. Но почему-то я побоялся напрямую спросить Джо, в чем дело, и попробовал обратить все в шутку:

- Я видел сон! - Представь себе, и я! - Что видел ты? - Что сны — галиматья! - процитировал я Шекспировские строки со всей доступной мне беззаботностью.

- А я не ошибался в них ни разу! - вдруг решил подыграть мне Джо и неожиданно безо всякого перехода выпалил, - мне приснилось, что я лежу на зеленом поле, смотрю на небо — такое яркое, что глазам больно, - и у меня почему-то голова прямо-таки раскалывается... А потом я вдруг понимаю, что я умер, что у меня пуля засела в черепушке! - он засмеялся — резко, натянуто и страшно. - Плохая примета перед боем, а?

Я изумленно смотрел, как он нервно комкает и мнет свои белые перчатки, сжав губы и качая головой.

- Джо, это же только сон! Не думал, что ты такой впечатлительный! - я попытался улыбнуться, но вышло вымученно и лживо.

Джо снова расхохотался.

- Раз уж все равно умирать, то лучше хоть от своей руки, легко и быстро! Не хочу изойти кровью в жидкой грязи какого-нибудь лесного болота или на лысом вытоптанном поле, где нашим генералам придет в голову нас стравить! А в самом деле, судьба подала мне знак — пусть судьба и решает! - внезапной скороговоркой пробормотал он и с этими словами быстрым движением выхватил у меня из рук револьвер, который я собирался перезарядить, приставил к виску и нажал на курок. Боек звонко щелкнул о пустое гнездо, и этот звук показался мне оглушительнее колокольного набата, металлическим эхом отдаваясь в ушах, пока я, потрясенный и испуганный, безмолвно благодарил небеса за свою счастливую забывчивость, помешавшую мне еще с вечера привести свое оружие в состояние боевой готовности. Вырвавшийся из-за внезапно откинутого полотнища палатки луч утреннего солнца заставил меня на мгновение зажмуриться, а затем я увидел побледневшего Кэйда, выхватывающего мой кольт из безвольно опустившейся руки Джо.

Мы молчали, все трое, бросая друг на друга настороженные взгляды, словно фехтовальщики, с обманчивой осторожностью скрещивающие тонкие клинки, испытывая ловкость друг друга перед началом настоящей схватки. А затем Джо отчаянным, резким движением мотнул головой и быстро вышел из моей палатки.

***

Я тогда так и не смог понять, что же творилось в душе человека, считавшего меня другом, не догадался, что же двигало им, какие бури бушевали в его душе... Моя хваленая проницательность, мое звериное чутье на чужие переживания и чувства подвело меня, не смогло помочь ни мне, ни Джо, инстинктивно угадывавшего мою большую в сравнении с другими чуткость и способность сопереживать... Ну а я — я был всего лишь вздорным, избалованным, самовлюбленным мальчишкой, возмечтавшим о героизме и славе; я не мог понять человека, не испытывающего таких же чувств и не разделяющего моих желаний, равно как и желаний и чувств тысяч и тысяч других окружавших его людей, и мучившимся этим, сходившим от этого с ума...

***

Приказ был получен, немедленно исполнен, и через два дня спешных переездов по железной дороге, дикой суеты, давки, накопившейся усталости после долгих маршей, нервного напряжения, усиливающегося с каждой приближающей нас к сражению милей, действительность ворвалась в мой упорядоченный прекрасный мирок. Под оглушительный грохот орудий, слитное смертоносное шипение пуль и дикие крики то ли друзей, то ли врагов, одним ударом она уничтожила все наивные юношеские мечты и казавшиеся незыблемыми иллюзии, тщательно взращиваемые нежным климатом аристократического Юга вместе с зелеными стеблями хлопка.

Встающая дыбом земля; осыпающиеся на голову фонтаны влажной глины; белесые клочья серного дыма, затягивающие душный, пахнущий порохом воздух, ослепляющие глаза и удушливой гарью забивающие легкие; бордово-алая, напитавшаяся кровью грязь под ногами; крики боли, ненависти, ярости, мешающиеся со с трудом различимыми приказами командиров — как непохоже это было на то героическое, благородное, романтическое видение, каким представлялась мне война!..
Перепуганная разорвавшимся прямо перед ней снарядом лошадь взвилась на дыбы и сбросила меня, как только началась канонада.

- Вставай, вставай! - отчаянно завопил Дерек, подбегая ко мне и перебрасывая древко полоскавшегося над нашими головами ало-синего звездного флага Конфедерации в левую руку, и рванул меня за рукав. Оглушительный треск ружейных выстрелов отдался звоном и болью в ушах, взрывной волной очередного снаряда меня швырнуло в сторону, навстречу наползающей на наши ряды плотной стене дыма, в которой слитной темной тенью двигались солдаты янки. Тусклое утреннее солнце блеснуло бронзовыми искрами на круглых пуговицах синего мундира и позолоченной рукояти украшенной шелковой кисточкой сабли в занесенной руке... И в то же мгновение некий внутренний барьер, защищавший разумную, благородно аристократическую, истинно джентльменскую, да и просто человеческую часть моего сознания, рухнул, снесенный чем-то диким, первобытным, почти звериным, чему не было названия. Я словно оказался гостем в собственном теле, над которым захватило контроль нечто чужое, страшное, свирепое... Я будто со стороны видел высверк клинка в моей руке, видел, как она медленно поднимается, занося оружие, и с безжалостной, дикой силой рассекает не успевшего среагировать и защититься янки поперек груди.

Отвратительный влажный хруст, едва слышный за шумом боя, но все равно оглушительный, как удар в висок, горячая кровь, залившая мое лицо чудовищной алой волной, удушливый запах железа и соли — и невозможно вдохнуть, легкие скручивает мучительный спазм, к горлу подкатывает рвота... Я убил человека... Я — ни разу не дравшийся даже на дуэли, ни разу не видевший крови — своей и тем более чужой — в таком количестве и ни разу ее не проливавший, сталкивавшийся со смертью только на страницах приключенческих романов да полотнах европейских мастеров... Убил человека, мне вовсе не знакомого, не сделавшего мне ничего дурного, виноватого лишь в том, что на нем синий мундир... Спасительная мысль, что выбор у меня был невелик — либо я, либо он должен был упасть на землю с рассеченной грудью и смотреть в бледное седое небо остекленевшими глазами — еще не пришла мне в голову, и когда умирающий янки повалился на меня, уставясь мне в лицо налившимися кровью глазами, я едва не закричал от ужаса, шарахаясь в сторону и заслоняясь руками. А затем физические и нравственные муки исчезли, растворившись в единственном безумном, тупом и всепоглощающем желании выжить, и я, словно в забытьи, продолжал двигаться и убивать, не видя и не осознавая этого.

Спустя несколько то ли мгновений, то ли столетий гулкая канонада затихла, и уносимые ветром ватные клочья дыма, словно сорванный саван, обнажили развороченное снарядами, разрытое и затоптанное тысячами ног поле, сплошь покрытое телами в серых и синих окровавленных мундирах. Красная пелена, затмевавшая взгляд, медленно рассеивалась, пока я наконец не увидел, что с дикими криками размахиваю саблей, пронзая ею пустоту. Острая боль, как удар хлыста, обожгла щеку, я вскрикнул и дернулся в сторону, уклоняясь от просвистевших в нескольких дюймах пуль. Неожиданной ослепляющей вспышкой полыхнуло лезвие клинка прямо впереди, пурпурным пламенем забилось на ветру знамя Конфедерации, а затем я увидел бледное лицо Дерека, забрызганное кровью и грязью, и медленно появляющееся на нем выражение недоумения и обиды; увидел, как его брови удивленно ползут вверх, а рука, выронившая саблю, неосознанным жестом зажимает края разорванного мундира на груди, по которому расползается темное пятно, марающее алым его побелевшие пальцы...

Ранивший его янки с силой ударил его прикладом мушкета по лицу, и Дерек беззвучно рухнул на землю у самого берега, прямо на багряное полотнище знамени... Нападавший рывком обернулся ко мне, но я ничего вокруг не замечал и не видел, кроме широко распахнутых серых глаз друга, смотревших на меня с выражением совсем детского, несчастного, жалобного удивления, словно спрашивая «Как же так?»... Что-то с силой ударило меня в левый бок, отшвырнув назад на несколько шагов, но я не обратил на это внимания, никак не в состоянии понять, что же произошло, что же именно я вижу... Пропитавшаяся водой мягкая глина вдруг ушла у меня из-под ног, и прямо перед глазами неожиданно оказалась тускло-серая прозрачная рябь бегущей речной воды, развевавшей алое полотнище с синим усыпанным звездами крестом... Откинутая рука Дерека почти касалась моего лица, мертвые пальцы зарывались в жирную прибрежную грязь... Внезапной вспышкой промелькнуло перед моими глазами видение: небрежно-изящным жестом сорвав с головы шляпу, он весело машет ею, соскакивая с коня у дверей Легенды... Я попытался подняться, хотел было вскинуть руку с саблей, чтобы отомстить, уничтожить, изрубить на куски убийцу, но рукоять почему-то выскользнула из моей ладони...

И только тут внезапная, дикая, непереносимая боль дошла до моего сознания, тупыми когтями рванула живот; все вокруг закружилось с безумной, тошнотворной скоростью, в голове мучительным эхом отдавался гулкий звон. Судорога скрутила мое тело в сухом позыве; подавившись криком, я прижал руку к горлу, и меня вырвало кровью. Кашляя, задыхаясь, недоумевающий, смертельно испуганный, я взглянул на неосознанно прижатую к левому боку руку и увидел пульсирующий темно-алый ручеек, толчками вырывавшийся сквозь зажимавшие широкую рану пальцы и медленно стекавший по золотому галуну на рукаве... Тошнота, смертельная боль, разливавшаяся ядовитой кислотой по всему телу, вкус крови, поднимающейся по горлу, не дающей дышать... Чьи-то руки обхватили меня за плечи, и это прикосновение, словно удар тяжелым прикладом ружья, размозживший лицо Дерека, понимавшего и нас, и янки, сокрушило мои последние силы. Перед глазами потемнело, и я перестал понимать, где я и кто я.

***

Резкий, но странно приятный запах формалина, спирта и йода смешивался со слабым запахом соли, железа и едким, тяжелым, ядовитым духом заражения...

- Торакоабдоминальное ранение - одновременное нарушение целостности грудной и брюшной полостей и диафрагмы. Дефекты в ее мышечной части. Ему еще повезло - худшим исходом могло оказаться выпадение внутренних органов. Бог защитил, не иначе. Жаль мальчика. В первом же бою... - сухой, сдержанный голос — наверное, доктор.

- Неужели ничего нельзя сделать, мистер Тайлер? - смутно знакомый голос, от волнения звучавший гораздо выше, чем обычно.

- Все, что можно, я уже сделал. Если обошлось, и заражения крови не случилось, то у него есть шанс.

- Не может быть... - простонал собеседник доктора, в котором я наконец не без труда узнал Кэйда, а затем вдруг наступила глухая, ватная тишина.

Странное чувство наполняло все мое существо — словно моя душа парила в воздухе над умирающим телом, не решаясь улететь и с отстраненным интересом глядя на его отчаянную борьбу за жизнь. Боли почти не было — я чувствовал лишь странно приятную слабость, струившуюся по жилам, словно отравленный нектар... В каком-то далеком и неважном уголке сознания перепуганной птицей билась мысль о том, что я ранен, что нужно очнуться, сбросить с себя уже опутавшую меня смертельную истому, собрать последние силы и бороться... Но я не хотел. В этом лениво-мертвом состоянии мне казалось, что если я не вижу своих ран, своей крови, густыми темными каплями сбегающей по бинтам и одежде, то их и нет... Но несмотря на это детское, упрямое отрицание я чувствовал, как жизнь вытекает из меня, словно вода из разбитого кувшина, и я никак не могу ее остановить.Это было непереносимо страшно — так страшно, что хотелось кричать, вопить от ужаса, отчаянно и дико вырываться из неумолимо сжимающихся объятий смерти — но в то же время странно притягательно...

С каждой секундой становилось все холоднее, словно кто-то медленно и нежно укутывал меня невесомым снежным одеялом. Ощущение чьего-то незримого присутствия было настолько реальным, что я не удивился, почувствовав легкое прикосновение прохладной ладони к моему пылающему лбу.

- Это Sepsis, заражение, я чувствую, - едва слышно прошептал мягкий девичий голос, настолько прекрасный и чарующий, что мог принадлежать только слетевшему с небес ангелу господню. И желание взглянуть на ангела, простое, почти ребячливое любопытство оказалось единственным чувством, сумевшим заставить меня побороть медленно выпивавшие из меня силы сонливость и слабость. Я с трудом приоткрыл глаза.

В ночном мраке, словно сотканная из слабого лунного света, льющегося из занавешенного окна, надо мною склонялась призрачно-бледная, словно источающая легкое сияние, совсем юная девушка. Темные кудри волной ниспадают на хрупкие плечи, обрамляя белое лицо непередаваемой, завораживающей красоты, бледные губы изгибаются в улыбке, черные глаза с отстраненным интересом взирают на меня из-под резко взлетающих к вискам бровей... Красота ее заворожила меня, и я смотрел и смотрел в глаза незнакомки, не смея моргнуть из страха, что она исчезнет. Но чем дольше я смотрел, тем сильнее становилось необъяснимое, странное чувство - страстное, болезненное восхищение, и вместе с тем нестерпимый, животный ужас... Смешавшись в почти равных долях, они бушевали в моей крови, отнимали последние силы, перед глазами все закружилось и поплыло... Прекрасное лицо таинственной гостьи превратилось в размытое белое пятно, а затем сил не стало даже на то, чтобы держать веки открытыми. Ледяная рука отвела влажные от пота волосы с моего лица.

- Жар. И лихорадит, - вновь прошептал ее голос — бархатный альт, чарующий, манящий. - И слишком частый пульс, - ее ладонь скользнула по моей шее, и я почувствовал дикую пульсацию крови под ее холодными пальцами. - Мне жаль тебя, солдат. Я, пожалуй, могла бы тебя... спасти. Но почему-то мне кажется, что еще рано. Я чувствую в тебе нечто особенное, некий... талант, - я услышал ее тихий смех, - талант... очаровывать. Пусть он разовьется, заострится, и тогда... Заражение пока слабое, доктора еще могут успеть. Я разбужу сиделку и сообщу ей свой эпикриз, а она пошлет за доктором. Ты выкарабкаешься, непременно. Ведь ты постараешься, правда?

Не думаю, что моей горячечной галлюцинации и в самом деле нужен был ответ, но какая-то сила заставила меня с трудом шевельнуть пересохшими губами:

- Да...

Снова шелестящий смех.

- Ну и славно. До встречи, благородный конфедерат, мы еще увидимся! Я не стану спрашивать твое имя — его я узнаю в следующий раз. А я... Меня зовут Мария, - внезапно она склонилась ко мне, ее волосы упали мне на лицо, заставив задохнуться их одурманивающим пьяным ароматом, и я ощутил ледяное прикосновение ее губ, на мгновение прильнувших к моему горлу поцелуем, похожим на укус... Дыхание пресеклось, под закрытыми веками полыхнуло алое пламя, разлившись по венам волной почти мучительного наслаждения. Глухой стон - мой, чуть слышный смех — ее... А затем сокрушающим вихрем в моем сознании взметнулись ужас, отвращение и восторг, и меня окутала непроглядная тьма бесчувствия.

***

Очнулся я под мягкий шелест дождя, хрустальными струйками сбегавшего по оконным стеклам в слабом свете утреннего солнца. На краю моей кровати сидел Кэйд — с импозантной черной повязкой на лбу, с рукой на перевязи.

- Наконец-то очнулся! - воскликнул он, заметив мое пробуждение. - Ты не представляешь себе, как ты меня напугал! Доктор Тайлер говорил, что если не будет заражения крови, то ты быстро встанешь на ноги. А ты спал почти двое суток!

- Двое суток? - я попытался сосчитать, какое сегодня число. - Значит, сегодня 21 июля?

- Нет, 25 уже! Ты совсем ничего не помнишь?

Я отрицательно помотал головой.

- Ты был ранен девятнадцатого. Пока я донес тебя до госпиталя, ты потерял много крови и был без сознания. Доктор Тайлер сказал, у тебя смертельно опасное ранение — пробита диафрагма, повреждены внутренние органы, разбито ребро... Словом, что шансов никаких нет. Но он, видимо, неплохо тебя заштопал — ты выглядишь гораздо лучше, чем пару дней назад! - с фальшивой жизнерадостностью сыпал словами Кэйд, словно стараясь отвлечь этим разговором самого себя от каких-то тяжелых мыслей. Пальцы его здоровой руки нервно теребили и комкали край простыни. Я рассеянно наблюдал за ним, думая о том, что такому завзятому игроку, просаживающему в вист и покер целые состояния, нельзя иметь такие честные руки, постоянно выдававшие его, как бы ни пытался он владеть собой и притворяться. Немного помолчав, он заговорил уже совсем другим тоном:

- Тот янки... Зверски тебя разделал — насквозь видно было, что там у тебя внутри... - Кэйд передернулся, - я издалека увидел, как он... Что он сделал с Дереком... Поскакал к нему, и только потом заметил, как этот... этот... Как он поворачивается к тебе, а ты стоишь без оружия и даже не видишь его... Я застрелил его, когда он уже собирался добить тебя... У меня в жизни так не тряслись руки, как тогда, когда я пытался прицелиться в этого лейтенанта... Не понимаю, почему я запомнил его звание... Никогда этого не забуду — я отчетливо вижу шевроны на его рукаве, шнурок на шляпе — а рука дрожит так, что никак не прицелиться, и я понимаю, что времени нет, что я не успеваю... И вдруг такое чувство... Наверное, вот так люди бросаются на амбразуру или с бомбой в толпу врагов — плевать, плевать на все, что будет после, не жалко ни своей жизни, ни чужой... Вот и мне стало все равно, скольких своих я положу шальными пулями, если хоть одна из них попадет в цель!.. Помню только, как я безостановочно жал на курок, пока наконец не увидел, что янки упал. Когда я добежал до тебя, ты был еще в сознании и все повторял «Как же так? Как же так?»... А потом лишился чувств. Не помню, что со мной было... Я столько крови в жизни не видел — весь твой мундир алый, лицо в крови, руки в крови... Нужно было срочно унести тебя оттуда, но... Страшно было даже прикоснуться — я боялся, что стоит тебе шевельнуться, как... Ты лежал прямо на штандарте Дикси, я обрубил древко, замотал тебя в мокрое полотнище, чтобы края раны не расходились... Не представляю, каким чудом я сумел выбраться с поля боя живым и вынести тебя — у меня словно провал в памяти: помню только жуткий грохот, свист и крики, ничего не видно от артиллерийского дыма, перед глазами все сливается в сплошную серую круговерть — а потом вдруг тишина, от которой заболели уши, и такой знакомый щекочущий медицинский запах... Только тогда я как будто снова смог хоть что-нибудь чувствовать. И обнаружил, что эти псы меня все-таки зацепили, - он кивнул на свою перебинтованную руку, - но это ничего, мелочь! К тому же полковник пришел в восторг от моего героизма, поклялся доложить о моих подвигах самому генералу Джонстону...

Кэйд замолчал, глядя в мерцающее хрустальными каплями окно, а я отчаянно пытался найти слова, способные выразить мои чувства — мое восхищение, и благодарность, и ужас перед лицом всего, что он вынес, и зависть к его геройству, и Бог знает что еще. Но, как часто со мной случалось, чем более сильные и острые чувства бушевали в моей душе, тем меньше слов приходило в мою переполняемую этими чувствами голову.

- Кэйд...- наконец начал я, и тут же все торжественные фразы, которые я успел придумать, показались мне бессмысленным и никчемным пустозвонством. Смысл был прост и выражался одним-единственным словом.

- Спасибо.

Кэйд слабо улыбнулся.

- Брось. В ближайшие пару месяцев у тебя будет не один шанс вернуть мне долг, не сомневайся! К тому же я обещал сестричке привезти тебя назад живым — не могу же я нарушить слово джентльмена!

Я молча наклонил голову, радуясь тому, что и этот разговор Кэйд решил превратить в шутку. Странные у нас были отношения — ни он, ни я никогда не говорили друг с другом серьезно.

- Кстати, у меня для тебя письмо от нее, да и не только от нее, - вдруг произнес Кэйд, здоровой рукой вытаскивая из кармана пухлую пачку растрепанных конвертов и принявшись разбрасывать их по одеялу в две кучки, словно сдавая карты перед игрой в вист. - Это тебе от нее, это от твоих родных... А это мне, и это тоже... - он вдруг запнулся, глядя на очередной конверт.

- В чем дело? - спросил я, наблюдая за тем, как он молча убирает письмо обратно.

- Это Дереку. И Джо.

Столько дней мучившие меня лихорадка, боль и беспамятство милостиво притупили дикие, кровавые, нарывающие, как зараженные раны, воспоминания о первой в мой жизни битве, словно приглушили мою память морфием счастливого забвения; отчетливая и ясная мысль о том, что Дерек Линдон, мой друг, которого я знал тысячу лет и с которым разделял миллионы воспоминаний, мертв, дошла до моего сознания только теперь.

- Как... как Джо? - с трудом выговорил я, уставясь на щегольскую серую шляпу с золоченым кантом, небрежно брошенную Кэйдом на край кровати.

Повисла пауза, странно напряженная, давящая, внезапная... А затем Кэйд вздохнул, словно собираясь задержать дыхание перед прыжком в ледяную воду, и произнес, почти выпалил, будто боясь, что если запнется, то не сможет продолжать:

- Убит. Пуля в висок. Он как будто накликал той своей игрой в русскую рулетку...