Глава 51

Все, о чем говорит Луиза, ставит меня в тупик. С одной стороны, ей не жаль – она ведь добилась своего. С другой, если все так хорошо, то почему она кажется внутри мертвой, как пустыня без воды. Она не выглядит, как человек, готовый все повторить и довольный итогом. А, может быть, дело в том, что смерть – это не подрядчик, которому можно пообещать денег и не заплатить. Смерть всегда требует обещанного, и если не может заполучить тело, начинает медленно разъедать душу. И мне искренне жаль, что Луизе не вырваться из той тюрьмы, в которую она сама себя посадила. Впрочем, от моей жалости мало проку. Помочь я ей ничем не могу, не в моих силах даже облегчить страдания.
Измотанная, как после смены в шахте (по крайней мере, я думаю, что именно так бы себя и чувствовала, отработав смену под землей), я ползу по коридору, потом заваливаюсь в свою комнату. Эдвард, сняв пиджак и ботинки, лежит на кровати. На животе у него покоится ноутбук, а рядом, утопая в складках покрывала, стоит стакан виски с подтаявшим льдом. По-видимому, он неплохо проводит время, однозначно лучше, чем я.

- Как тебе моя обожаемая мамочка?

И я не до конца уверена, что он шутит. Вполне возможно, что, как бы там ни было, Эсми остается "его обожаемой мамочкой". Любовь способна принимать весьма извращенные формы. Полюбить можно даже того, кто вырывает тебе ноги и выкалывает глаза. И стокгольмский синдром здесь ни при чем, просто любовь слепа. И зла. Глуха к доводам рассудка. В общем, все сразу. И иногда я думаю, что любовь – это синоним слова "маразм" или название для самого распространенного на Земле психического расстройства.

- Просто старая сука, - наверное, я не хотела называть ее вот так, слишком грубо и не слишком осторожно с моей стороны, но слова сказаны, и они, как капли тумана, мутной взвесью повисают в тишине. Хотя не пожелай я, то и не назвала бы, а, значит, все-таки это был намеренный шаг. Мой шаг из окна, о котором я то ли буду жалеть, то ли нет, но не совершить его нельзя.
- Чудесно. Я знал, что вы друг другу не понравитесь, - Эдвард убирает ноутбук и прикладывается к стакану. Не зная, куда спрятать глаза, я смотрю на подтаявший лед и стремительно убывающий уровень виски. - О чем она с тобой говорила?

Довольно интересная постановка вопроса. Как будто все, что говорю я, значения не имеет, важно лишь сказанное мамочкой Эдварда. Ее слова – золото, а мои – тонкий слой пыли, который можно легко смахнуть.

- Рассказывала о восьмой симфонии Бетховена. Как думаешь, что бы это могло значить? - я отхожу к окну. Шестое, седьмое и прочие чувства говорят мне о том, что именно в этот момент приближаться к Эдварду и глупо, и опасно. Они не говорят почему, но причин не слушаться этих чувств у меня нет, и я предпочитаю держать дистанцию.

- В восьмой симфонии Бетховен высмеивал старую музыку, это такая была шутка, сейчас бы сказали издевка.
- И что имела в виду Эсми?

- По-видимому, остерегала тебя от насмешек над собой. Она, может быть, устарела, но по-прежнему диктует правила – таков посыл.
- Последнее, что я намерена сделать в жизни, это оспаривать власть твоей матери. И если она столь умна, то могла бы и сама догадаться. Ей не стоит меня опасаться.

- Иногда не мешает внести ясность или предупредить.

Я хочу сказать, что рядом с обрывом уже нет смысла ставить табличку с надписью "дороги нет, осторожно", все и так слишком очевидно, а те, кому плевать на осторожность, плюнут и на табличку, но не получается. Дыхание застревает в горле, а язык словно покрывается льдом. Даже не оборачиваясь, я чувствую приближение Эдварда. Охваченная лишь одним желанием – вырваться – я смотрю по сторонам. Но передо мной толстое оконное стекло в крепкой деревянной раме, справа шкаф, слева стена. Сзади неумолимо наступает мистер Садист. Я слышу его шаги, его руки ложатся на плечи, дыхание касается шеи.

- От тебя пахнет табаком. Ты недавно курила, - звучит как обвинение, хотя, как по мне, так нет ничего противозаконного в том, чтобы выкурить пару сигарет просто для спасения разума в этом скорбном доме. - Карманов у тебя нет, спрятать сигареты негде. Кроме меня, здесь курит только Луиза. Ты разговаривала с моей дочерью?

Одним рывком он разворачивает меня к себе. Определенно, в том, чтобы быть сильным, есть преимущества.

- Отвечай, прелесть моя.

- Она сама хотела со мной поговорить, а я не умею отказывать девочкам-инвалидам, - мои слова можно было бы назвать и злыми, и язвительными, будь они таковыми, но они уж слишком явно окрашены в цвета испуга и буквально кричат о попытке оправдать себя.

- Я не хочу, чтобы некто вроде тебя с ней общался. Запомни, Белла, если я еще раз узнаю, что ты хотя бы приблизилась к моей дочери, ты будешь жалеть. Недолго, но сильно.

- Почему недолго? - мне бы спросить, отчего он настроен против самого факта нашего общения, но меня, как и всегда, больше интересует собственная шкура.

- Потому что жалеть ты будешь всю оставшуюся жизнь, а я уж прослежу за тем, чтобы жизнь эта была недолгой. Или ты, может быть, и сама хочешь стать русалкой?

Он не поясняет, но пояснения мне, вообще-то, не требуются. Я знаю, что по преданиям, русалки – это утонувшие девушки. Точно не помню, сами они топились или кто-то им оказывал столь странную услугу, но ключевое слово здесь "утонувшие". И, значит, не так уж важен процесс, куда важнее печальный результат. В моей памяти еще свежа наша прогулка к воде.

- Я к ней не лезу, пойми, - мне буквально приходится отключить все свои нервные окончания, чтобы просто поднять взгляд от ног и посмотреть в глаза мистеру Садисту. Лучше бы я этого не делала. Его взгляд напоминает печь крематория – бушующее пламя, готовое пожрать мою бренную плоть и уже почти вырвавшееся на волю. - Я же не могу послать ребенка, когда он просит меня просто поговорить. Это будет жестоко.

- Я знаю много вещей, которые будут еще более жестокими, - правая рука мистера Садиста скользит вверх, очерчивает линию плеча, поднимается дальше, пока его холодные идеальные пальцы не сжимаются на моей шее – слегка, не причиняя особой боли.

- И о чем же ей так сильно захотелось с тобой поговорить?

Я молчу. Не потому, что разыгрываю из себя мученицу или удушенную героиню, просто для роли, которую я исполняю, нет слов. Что и не удивительно, у этой роли нет даже названия. Девушка отца девочки-инвалида. Почти что так, но есть два обстоятельства и два определения, которые не стоит упускать. Первое – фальшивая, я лишь играю его девушку. Второе – самоубийца, потому что девочка-инвалид стала такой из-за собственного желания. Хотя желание у нее и было несколько иное – она мечтала не о кресле, которое навеки привяжет изувеченное тело к себе, она грезила о любви и заботе. Но кто знает, сколько придется заплатить за мечту. Знай это люди, они бы не сделали ни одного шага вперед. Они бы запретили себе грезить.

- Белла, лучше скажи, - он в самом деле просит, его голос звучит вполне мирно, вот только пальцы сильнее сжимаются на шее и поток кислорода, текущий в легкие, начинает ослабевать. Я не задыхаюсь, но стою на той ступени, на которой вполне реально представить собственную смерть от удушья.

- О сексе, - губы мои дрожат. Не от страха, а от смеха. Разве может быть ситуация более глупая или нелепая, чем эта? - Луиза хотела поговорить со мной о сексе. Спрашивала, каково это?
- Неужели.

Не знаю, стоит ли за этим "неужели" приглашение продолжить, но я все равно продолжаю:
- Мне сказать ей особо было нечего. Мои познания в данной области весьма ограничены. В сущности, их можно описать единственным словом – омерзительно.

- Ты так ей и сказала?

Нет, не сказала, но, стараясь глядеть Эдварду прямо в глаза, я говорю, что да.

- Вот и хорошо, теперь у нее будет меньше поводов для сожаления.

Реакция мистера Садиста меня почему-то огорчает. Видимо, потому, что он наконец убирает руку и его идеальные холодные пальцы больше не касаются моей горячей кожи – само это прикосновение приносило мне некоторое облегчение. С самого первого момента нашей встречи я это знала, понимала, что он может меня придушить и я буду ему благодарна, испытывая извращенный восторг от его близости. В сущности, я лишь следую путем своих желаний и извращенной любви. И нет ничего такого уж странного в том, что я хочу именно его. Человека, который разрушает и мои мозги, и мою жизнь. По крайней мере, он первый, кто хоть что-то попытался сделать и с тем, и с другим, за одно это уже стоит его боготворить.

- Зато будет больше поводов для сожаления у меня.

- Твои сожаления – твои проблемы, - Эдвард делает шаг назад, но все еще смотрит на меня. Интересно, чего он ждет или что ожидает увидеть? Мою боль, гнев, стыд? Скажи он, и я бы попыталась это изобразить, но он, как и всегда, не спешит прояснить ситуацию. Его застывший пустой взгляд медленно вытягивает из меня силы и не дает ответа ни на один вопрос.

- Хорошо. Но я, видимо, вправе попытаться их разрешить? - я говорю это быстрее, чем успеваю подумать. Да и думать мне нечем. Мозг отключается, и действую я, подчиняясь лишь своим эмоциям. На самом деле лучше было бы в этой ситуации заткнуться и ждать приглашения на семейный ужин. На самом деле лучше было бы не жить и не иметь таких проблем. На самом деле есть многое из того, что было бы лучше. Но менять прошлое я не умею и поэтому, как могу, ломаю свое настоящее.
- Попробуй, - Эдвард делает еще один шаг назад, но я уверена, что он понимает в моих словах даже больше, чем я сама. - Давно пора научиться действовать, получать то, что ты хочешь.
Ну ладно, говорю я себе. Внутри все замирает, а потом, словно бы взрывается бомба и меня окатывает волнами нестерпимого жара, плавящего сосуды, мышцы и кости. Пора получить то, что я хочу. А все, чего я хочу, это просто жить, чувствовать себя живой – особенно после тоскливых разговоров о смерти.

Автор: Bad_Day_48; бета: tatyana-gr