Глава 46

Я слышала, я знаю, что у людей бывают такие моменты. Их принято называть моментами прозренья. Не подчиняющиеся логике и не зависящие от обстоятельств, они могут настигнуть в любом месте в неподходящее время, и совершенно невозможно постичь механизм, приведший к их активации. Глядя на Эдварда, я понимаю, что его поглотил один из подобных моментов. Для него он, похоже, поворотный, для меня же просто неловкий. Я как будто застала его без штанов. Или даже нечто похуже. Потому что в отличие от его красивого тела сейчас передо мной мелькает неприглядная нагая часть искореженной, покрытой прахом души. И хоть, сообразно названию, длится момент недолго, я успеваю почувствовать провал во времени, нырнуть в бесконечность. Я с трудом выдергиваю себя из глубин безвременья, опять возвращаясь в красивую гостевую спальню, к спокойным тонам и позолоте. Раскрыв рот, смотрю на капли крови, упавшие на одеяло. И они, и я лишние в декорациях умиротворения. Есть вещи и люди, которых не должно быть.

- Не делай вид, что не понимаешь, - Эдвард несколько раздраженно смотрит на меня, достает платок и прижимает к носу. - Это не повышенное давление.

Но я и не думаю, что причиной всему давление. Чтобы не сделать ошибочных выводов, я слишком хорошо подкована, так как наблюдала эту картину десятки раз. Десятки раз подавала отцу бумажные полотенца. И, вообще-то, я знаю, что кокаин разрушает не только мозги или жизнь, но и слизистые оболочки. Читать мораль я не собираюсь, тем более что жизнь и смерть каждый выбирает по себе. Я с самым равнодушным видом отворачиваюсь. Будь рядом со мной другой человек, я бы сказала, что не хочу его смущать. Но рядом со мной Эдвард, и я просто не хочу на это смотреть. Очередная унизительная сцена.

Как только прекращается кровотечение, Эдвард уходит. Его ожидают, пожалуй, не самые лучшие минуты, ибо разговор с его матерью трудно описать словами «теплый» или «приятный». Бойня – вот, что первым приходит в голову. Жестокая резня, после которой даже трупы выносить не нужно – остаются одни кровавые ошметки. В таком ключе передо мной воображение рисует их общение. Зато мистер Садист ценой собственного спокойствия дает мне время придти в норму. В относительную норму, в то состояние, которое он считает таковой, и оно не будет выглядеть вызывающе. Но я не могу сейчас придти в норму. Я даже сосредоточиться не могу. Чувствую, что всему тому дерьму, которое кипит внутри, требуется выход. Требуется пространство.

С ненавистью я смотрю сквозь окно на геометрию сада, на такие выверенные, но при этом мертвые линии. Подстриженный кустарник и газон, который, наверное, телепортировали прямиком из Букингемского дворца. Своей строгостью и стерильностью все это напоминает мне коридоры больницы, хотя пахнуть здесь должно бы поприятней. Подавив стон, я пытаюсь натянуть туфли, но сделать это не получается. Ноги, словно обретя собственную волю, отказываются сдаваться в добровольный плен, и мне приходится отступиться от мыслей об обуви и приличном виде. Рискуя вызвать гнев Эдварда, я все же выскальзываю в коридор босиком. На мне костюм за добрую штуку долларов, и без туфель выгляжу я странно – как будто приняла изрядную порцию крепкого алкоголя. Но если и есть в моей крови что-то странное, так это лишь странный азарт. Новые места, хочешь того или нет, захватывают, привлекают внимание и толкают на исследования.

Осторожно спустившись по лестнице и преодолев короткими перебежками несколько комнат, я вырываюсь в сад. Больница больницей. Унылость давит не хуже, чем пресс. Но запах, правда, приятный – свежий ветер приносит аромат незнакомых мне цветов, достаточно сильный и сладкий, но не удушающий. Развернувшись, иду в сторону, противоположную аромату. Я ведь не хочу страдать остаток дня не только от странных родственников Эдварда, но еще и от головной боли. Для того чтобы не заблудиться, стараюсь держаться одной из дорожек, обрамленной шикарным кустарником, который, я надеюсь, хотя бы частично скрывает меня от ненужных взглядов.

- Это просто какой-то свет в конце тоннеля, - бормочу я. Дорожка выглядит бесконечной, и уж точно никакого конца или света в ее конце я не наблюдаю. Я хочу развернуться, но тихий голос за моей спиной говорит:

- Главное, чтобы это не был тоннель в конце света.

Резко обернувшись, с плохо скрытым недоумением я смотрю на ребенка, который мне все это говорит. На девочку, чьими устами не глаголет истина – бледные уста, вытянутые в ниточку, извергают настоящий бред. У моей неожиданной собеседницы болезненно худые руки, в глубоком вырезе футболки видны ключицы, готовые прорвать кожу. Она вся какая-то один сущий бунт плоти. Не в том смысле, что подавляет этой своей плотью и здоровьем. Напротив, кажется, что каждая часть крохотного хрупкого тела отказывается служить своей хозяйке и выполнять привычные функции. Передо мной сидит как бы воплощение войны в инвалидном кресле. Бескровные губы, как письмо сургучом, запечатаны улыбкой, удивление в глазах мешается со скукой. Так, будто она заранее ждала от нашей встречи большего, но я, ничего даже не успев сделать, уже не оправдала ее надежд. Или же она попросту не может поверить, что кто-нибудь в силах оправдать ее огромные надежды. Потом она видит мои босые ступни, тонущие в густой траве, и ее странная восковая улыбка медленно тает, стекая с худого изможденного лица.

- Я говорю, тоннель в конце света. Понимаешь, о чем это?

Я дергаю головой, боясь разговаривать с этой сумасшедшей, хоть и сама давно не могу точно сказать, насколько повреждена мистером Садистом моя психика.

- Конец света – это конец, а увидеть в конце тоннель ничего хорошего не означает. Тоннель – это же труба. Выходит, все равно что в конце жизни вылететь в трубу.

Хотела бы я знать, что сейчас написано на моем лице. Но, надеюсь, там не горит крупными буквами "что за хрень", потому как, в самом деле, что за хрень?

- Не обращай внимания, - девочка-война утомленно проводит рукой по лицу, и под ее худой безвольной рукой оно меняется, окончательно превращаясь из надменной насмешливой маски в то, чем оно и должно быть – в лицо больного ребенка. - Это новые таблетки. Побочный эффект и всякая такая фигня. Иногда я сама не знаю, что несу, зато они хорошо снимают боль. Стоит того, чтобы побыть немного дурой, не правда ли?

- Наверное. Не знаю, - во рту все пересохло, и слова получаются тоже сухими, как будто я уже говорю строчками из протокола. Да, Ваша честь, эта девочка меня напугала. Нет, Ваша честь, я не думаю, что у нее все в порядке с головой.

- Меня зовут Луиза. И, ради всего святого, не смейся над моим именем. Я и сама знаю, как по-идиотски оно звучит.

Я хочу сказать, что смех – это последнее, чего ей стоит опасаться, но она не дает мне и рта раскрыть, продолжая загружать мозги новой информацией.

- Я, вообще-то, не должна быть здесь, не люблю, когда из меня делают марионетку для своих игр. Но, с другой стороны, кем еще я могу быть, бедная больная девочка-инвалид? Только куклой в чужих руках. Ты не очень разговорчивая, верно?

- Я не знаю, что тебе сказать, – и это правда, истинная и святая. Впервые за много дней, может быть, я могу с легкостью сказать правду.

- Тогда можно сразу переходить к обязательной части, - она снова проводит рукой по лицу и еще раз преображается. На этот раз в инвалидном кресле сидит королева, оказывающая великую милость своим подданным. Только я не ее подданная и, пожалуй, не в курсе законов вымышленного королевства.

- Не понимаешь?
Уж не знаю, какого ответа она ждет, но во взгляде ясно читается "да куда уж тебе".

- Любой человек, встретив меня, начинает пускать сопли и изливать жалость, производя ее прямо-таки галлонами.
- Тебе, наверное, это неприятно?

- Напротив. Чужая жалость нравится мне больше, чем пирожные с кремом. Жалость, как кислота, она разъедает душу и вызывает привыкание. Так что я сейчас ничуть не лучше наркомана, выпрашивающего новую дозу.

Да, думаю, на наркомана она вполне похожа.
- Ну что же ты, начинай. Могу помочь, используй фразы типа "ты такая молодая, бедняжка, но так хорошо держишься, ты, наверное, безумно храбрая", - она морщит лоб. - Только лучше без "наверное". Просто «безумно храбрая», я ведь безумно храбрая, правда, здорово?

- Ты это серьезно?
- Что именно?

- Ну весь этот бред? Мне правда нужно выказывать тебе все это липовое сочувствие?

- Да, а почему бы и нет? Я реально страдаю, так неужели не имею права извлечь хоть какую-то выгоду из своего положения? Неужели у тебя язык отвалится, а?

- Хорошо, - не понимая, что делаю, и с трудом веря в реальность происходящего, я пытаюсь на ходу сочинить подходящую речь. Но дело в том, что мне никогда никого, кроме себя, жалеть не приходилось. С первого раза получается довольно неловко. - Мне очень жаль. И ты храбрая, и безумная, и... я сожалею, что с тобой... Это, ну что там было... Что это произошло.

- Да, жалеть ты не умеешь, – обернувшись, Луиза достает из сумки, привязанной к одной из ручек кресла, пачку сигарет и зажигалку – розовую, украшенную изображениями принцесс и единорогов. На гриву и рог приклеены блестки, так что зажигалка вспыхивает десятком ярких огней под лучами все еще высоко стоящего солнца. Солнечные зайчики весело прыскают в разные стороны от инвалидного кресла, ставшего троном для странной принцессы.

- Курение убивает, – она делает такое лицо, как будто я первая, кто ей об этом говорит. - Эй, послушай...

Но слушать она не хочет. Тем более что и я бы на ее месте не стала. Я рано начала курить, но есть что-то неправильное и жалкое в том, как тощие руки с обгрызенными ногтями, руки ребенка не старше пятнадцати лет, сжимают зажигалку и подносят к пламени кончик сигареты.

- Еще одно из преимуществ моего положения. И, кстати, ничего со мной не случилось, - она делает затяжку, и по бледному лицу практически зримыми волнами разливается блаженство. - Я сделала все сама. Прыгнула из окна. Так что это был осознанный выбор. Хотя, конечно, я рассчитывала на другое. Думала разбиться насмерть, - она раздраженно стряхивает пепел, совсем как если бы речь шла не о попытке самоубийства, а о мелкой неприятности, о которой ей теперь противно вспоминать. – Оказалось, и здесь могут быть исключения. В конце концов, не стоило перед этим напиваться.
Я все еще пытаюсь держать в уме мысль о таблетках, которые пьет эта странная девочка, но дело ведь не в них. Если только все, что она говорит, не бред и не фантазия. Однако, как я успела убедиться, ничто не бывает столь абсурдно, как жизнь. Ложь, как правило, имеет свою структуру, развивается по правилам и строится на логике. Ложь не может позволить себе выглядеть неправдоподобно, и поэтому всегда красива и точна. Чего нельзя сказать о правде, являющейся к тебе в любом виде и мало интересующейся твоим мнением о себе. Даже в виде полнейшей нелепицы, как в этот раз.

- А почему ты без обуви? И, кстати, как тебя зовут?

Не знаю, какие там преимущества дает падение из окна, но мое состояние, по крайней мере, дает мне право игнорировать некоторые неловкие вопросы. Опустив первый, я как-то неуверенно, словно и сама уже сомневаюсь даже в этом, бормочу:

- Изабелла. Но мне больше нравится Белла.

- Я и не спрашивала, что тебе нравится. Я спрашивала о другом, - Луиза отбрасывает окурок и впивается своим колким, словно льдинки в полынье, взглядом в мое лицо. Я чувствую, как наливаются жаром щеки. Общение с детьми всегда давалось мне тяжело. Общение с безумными детьми дается еще труднее. - Белла – это типа как Бель? Красавица и чудовище? И где твое чудовище?

Разозлившись, на одном дыхании выпаливаю первое, что приходит в голову:
- Чудовище обнюхалось кокаином, у него пошла носом кровь, а потом оно пошло улаживать кое-какие дела.

Спохватившись, я понимаю, что зашла, пожалуй, слишком далеко, и не стоило упоминать кокаин. Но Луиза не кажется ошарашенной моей вспышкой гнева. Вертя в руках пачку от сигарет и глядя куда-то в сторону кустов, она вполне спокойно говорит:

- В этой семье кокаин не под запретом. Моя мамочка трижды испытала передоз перед тем, как удолбавшись, сесть за руль. После этого и папочка начал испытывать к некоему порошкообразному веществу весьма теплые чувства. Впрочем, папочка меру знает и не заплывает за буйки. А хочешь, я тебя с ним познакомлю? Мне кажется, он должен тебе понравиться.

- Почему это? Я очень тяжело схожусь с людьми.

- Потому что он первостатейный мудак.

Луиза улыбается, а я хочу спросить, что может быть привлекательного в мудаке, да еще и первостатейном, однако не успеваю – по впалым бледным щекам уже двумя реками текут слезы. А нет ничего, что пугало бы меня больше, чем детские слезы. Пусть даже это слезы ребенка, который не вполне управляет своим разумом и курит сигареты. Окончательно растерявшись, я оглядываюсь по сторонам. Заметив вдалеке силуэт мистера Садиста, с облегчением вздыхаю и, не задумываясь, зову его на помощь.



Автор: Bad_Day_48; бета: tatyana-gr