Из окна, в которое смотрел Эдвард, открывался чудесный вид на парк. Городской парк. Главный.

Конечно, он не был рядом — предстояло пройти ровно квартал, — но, благо, с девятого этажа обзор был достаточным, дабы разглядеть и кроны деревьев, и беседки под ними, и даже оранжевые стойки лотков с кукурузой.

Этот парк, как гласил туристический путеводитель, что они с Беллой купили ещё в первый приезд в Сан-Франциско, не думая, что когда-нибудь станут жизнь в этом промёрзлом и туманном городе, был заложен в 1957 году. Тогда же посадили и дуб, вымахавший за пятьдесят пять лет под стать тем столетним, что росли под домом Калленов в его детстве.

Именно под этим дубом — а разбили там большую площадку, выстланную зелёным искусственным газоном, — проходили все развлекательные мероприятия, которые принимал парк.

Но какие теперь развлечения?.. Теперь зима…

Глядя на небо, глядя на землю внизу, на людей, проходящих мимо, Эдвард то и дело проводит пальцами по стеклу открытого окна, но почему-то никаких следов они не оставляют — то ли на улице так тепло, то ли внутри него так холодно.

Из соседней комнаты время от времени слышатся разные звуки, рассказывающие, чем Белла занимается прямо сейчас. Скрип кровати, шелест смятого, только что снятого с матраца покрывала, неприятный звук скольжения по грубой материи свежих простыней…

Меняет бельё. Меняет вконец испорченное им бельё, подаренное её родителями на очередную годовщину, которое этой ночью было надето в последний раз.

Кровавые отметины на простыни и высохшее, но всё равно заметное большое бледно-жёлтое пятно на одеяле встретили их прямо на пороге, не дав даже разуться, — дверь в спальню была открыта. В полумраке обстановка некогда тёплой и уютной комнаты выглядела, как помещение павильона, готовящегося к съёмкам фильма ужасов.

Расправившись с застежками своего пальто, Белла немедля отправилась заканчивать с несвоевременной уборкой, а его попросила подождать и переодеться в пижаму. Пять утра временем для бодрствования не посчитала. Тем более с бессонной ночи.

Сидя на барном стуле на кухне, глядя на то, как медленно-медленно светлеет горизонт, Эдвард был благодарен жене за то, что не заставила его остаться в комнате или, чего хуже (хотя вполне справедливо), самому разбираться с грязным бельём. Даже в этом состоянии и в это время были плюсы. Было что-то приятное.

Ещё бы боль унять…

Сделав глубокий вдох, мужчина попытался абстрагироваться от ненужных ощущений, но попытка оказалась бесполезной. В любом случае, то, что этот доктор… как его… Грей, доктор Грей, не сделал своё УЗИ, за которое так ратовала Белла, — уже победа. Одно ведь её слово — и он бы приступил. Одно её слово — и не пощадил. А так хоть что-то внутри осталось… хоть что-то удалось спасти…

Впрочем, о возвращении в больницу не может быть и речи. Второй раз — не первый. Не переживёт.

Поморщившись, Эдвард кое-как встаёт со своего места, медленными, но уверенными шагами направляясь к кухонным ящикам. Оставляет в покое сиротливо приоткрытое окно, забывает про не задвинутый стул, о который так легко споткнуться, и даже стакан с водой на место не возвращает. Прежний порядок остался там же, где и всё остальное. Позади.

Подойдя к шкафчикам, навешанным ровным рядом вдоль северной стены, мужчина пытается вспомнить, где стоит коробка. Иногда, устраивая генеральные уборки, Белла меняет её местоположение по собственному вкусу. А недавно это как раз и произошло — в третьем ящике слева пусто.

Прочистив горло, Эдвард предпринимает вторую попытку. Обращается к чёртовой памяти, с такой дотошностью выдающей все детали недавней ночи, требуя помочь теперь, когда действительно нужно.

Где ножи и вилки – нет, где тарелки – нет, где специи — навряд ли… а сверху? Сверху! Сверху, над специями. Как раз на уровне его плеч — чтобы Белла сама смогла достать аптечку при необходимости.

Знакомая зелёная коробка. Ну наконец-то.

Внутри — разнообразие почище, чем в аптеке под их домом. Те полгода медицинской практики, кажется, Белла провела за изучением лекарственных препаратов. И всё, что знала теперь, видимо, собрала здесь. Дома.

И где же среди этого „великолепия“ искать обезболивающее?..

Эдвард никогда не тратил столько времени на поиски простой сиреневой баночки. Возможно, всё дело было в его невнимательности, а может, в том, что Белла пополнила запасы, обнаружив, что у большинства так и неиспользованных лекарств кончились сроки годности, но факт остаётся фактом. Во второй раз роясь в просторах глубокой коробки, он снова и снова встречал средства от изжоги, горла, тошноты, жара… были даже витамины с рыбьим жиром, которые он прежде никогда здесь не видел, но только не длинные белые таблетки.

В какой-то момент ему даже пришло в голову позвать Беллу и спросить у нее, но эта мысль сразу же отошла на второй план. Хотя бы обезболивающее он должен быть в состоянии принять сам. Девушка и так делает непозволительно много за него в последние дни.

С новой решимостью Эдвард в третий раз, уже быстрее, чем прежде, проходится по цветастым упаковкам и наконец обнаруживает желаемую баночку.

Сиреневая. Овальная. С длинной белой крышкой, которую так легко раскрутить.

…Слишком легко. Таблетки, потревоженные его неожиданно проявившейся силой, выпадают на ладонь чересчур быстро, чтобы их поток можно было остановить.

Раз — и на ладони большая часть упаковки. Раз — и все.

Мужчина нахмуренно смотрит на наполнившуюся таблетками ладонь, пытаясь рассчитать, как, ничего не уронив, можно вернуть сей набор обратно в баночку. Нагибаться бы и собирать с пола не хотелось — слишком больно.

В конце концов приходит к мысли, что лучше сделать это на кухонной тумбе, – так хотя бы есть шанс промазать на небольшое количество.

Но ни опустить баночку на тёмное дерево, ни даже сделать шаг вперед, дабы сократить ненужное расстояние, Эдвард не успевает.

Неожиданно сильный и болезненный удар — как верно выбран прицел — обрушивается на правую руку. Ту самую, что с таблетками. Вздрогнув, она выпускает свою ношу на волю. Рассыпавшееся тотчас лекарство эхом отдаётся от кухонной плитки.

Не понимая, откуда взялась такая недюжинная сила, мужчина оборачивается — спереди точно ничто не могло её оказать.

А сзади… Белла.

Белла, часто дыша, с большими, распахнутыми от испуга глазами стоит рядом, едва ли не до крови прикусив губу. Отчаянно и непонимающе смотрит на него, пытаясь совладать с дрожащими руками — одной из них и била по его ладони.

— Что ты делаешь?! — с шипением восклицает, подавившись воздухом. Карие глаза заметно влажнеют, несмотря на ужас.

Эдвард не может ни ответить, ни понять, что происходит.

— Сколько ты выпил? — она торопливо оглядывается на пол, сяду по судорожным движениям губ пытаясь сосчитать таблетки. — Сколько? Говори немедленно!

— Белла…

— Сколько. Ты. Выпил? — повторяет вопрос девушка, не собираясь слушать ничего, кроме нужной ей цифры. По щекам уже бегут слёзы, но глаза горят. Горят самым настоящим пламенем. И морщинки, собравшиеся на лбу, недвусмысленно подтверждают почему.

— Я не думал…

— Надо вызвать рвоту, — так и не дослушав, принимает решение Белла. Смаргивает слёзы, тщетно стараясь напустить на лицо выражение, не терпящее возражений, — немедленно. Пойдём.

— Я не пил, — Эдвард шумно сглатывает, глядя жене прямо в глаза, — я собирался одну…

— Одну пачку? Одну пачку собирался?! — её едва не подбрасывает на месте. Морщинок становится больше, карие омуты темнеют и наливаются чем-то пугающим.

— Таблетку, — тихо отзывается мужчина, поспешно опуская взгляд. Теперь и от обладательницы маленьких пальчиков исходит опасность. Теперь и она слишком, слишком зла, дабы стать его утешением.

— Ты же… черт! — прорезавшийся сквозь гневную тираду стон возвращает внимание Эдварда. Как по известной только одному сознанию команде. Как по неожиданно проскользнувшему воспоминанию. Мгновенно оторвав глаза от аптечки, он возвращается к жене. Как раз вовремя.

Держась за голову и морщась, как от боли, Белла медленно сползает вниз, упираясь спиной в дверцу холодильника. Её лицо бледнеет и становится почти такого же цвета, что таблетки, рассыпанные на чёрной плитке.

Эдвард сам не замечает, как оказывается рядом. На какое-то мгновенье и о боли, и о лекарстве напрочь забывает. Даже пресловутый кол не мешается за секунду сесть на пол.

— Что? — зовет он, с тревогой глядя на девушку. Объективной причины подобному поведению подобрать не может.

— Сколько? — почти умоляюще шепчет Белла, жмурясь. — Ну скажи мне, пожалуйста…

— Ни одной. Я ни одной не пил, — как заученный с детства стишок, быстро и ровно произносит мужчина. — Что с тобой?

На первое место снова выходит страх. Только в этот раз он другой. В этот раз он сильнее и куда, куда более пугающий. Чёрный Пиджак — одно дело, но Белла… Белла совершенно другое. Живая — из плоти и крови — она здесь, она здесь прямо сейчас. И прямо сейчас с ней что-то очень нехорошее происходит…

— Голова… закружилась… — отвечая, девушка убирает ладонь с собственных волос, наклоняясь ближе к коленям.

— Что тебе дать? — Эдвард беспомощно оглядывается вокруг, замечая, что аптечка все еще стоит на тумбе. Снова нужно встать. И снова сесть. Но в этот раз боль и вовсе незаметна.

— Ничего… - она, кажется, слабо улыбается, глядя на то, как он ставит между ними зеленую коробку, с воодушевлением глядя на упаковки. — Сейчас пройдет…

Меньше чем через полминуты поднимает глаза на мужа. Огонь в них погас. Осталась, как и прежде, только нежность.

— Ты не хотел?..

— Чего не хотел? — мужчина придвигается поближе, всё еще волнуясь. Частое дыхание и страх во взгляде выдают его.

— Пить их… пить их все? — она смотрит с такой надеждой, что даже если бы и пришла подобная мысль, Эдвард всё равно не был бы в состоянии признаться. Качает головой — это все, что позволено, когда на тебя так смотрят.

— Хорошо… — девушка улыбается шире, стирая те слёзы, что уже сбежали, указательным пальцем, а новые предупреждая. — Извини меня…

— Ты дойдешь до кровати? — с сомнением оглядывая хрупкое тельце и все еще не вернувшееся к нормальному цвету лицо, спрашивает Эдвард. Рассматривает вариант, как может помочь Белле, но если раньше взять жену на руки не было сложным заданием — в ней всего пятьдесят килограмм, — то теперь оно попросту невыполнимо. Боль разорвёт изнутри…

— Да, — на счастье, она всё же кивает. Не сомневается. — А ты пойдешь со мной?

И снова смотрит с надеждой. Как совсем недавно, как прошлым утром. Боится услышать отказ и всем сердцем этого не желает, но готова смириться, если придется. Послушаться.

— Да, — говорит мужчина. Сегодня даже не думает об ответе.

Карие глаза опять сияют. Опять в них лёгкие, маленькие, но смешинки. Ему удалось обрадовать их обладательницу.

— Спасибо, — улыбается и, крепко взявшись за кухонную стойку рядом, поднимается на ноги. На миг закрывает глаза, сделав ещё один глубокий вдох. Контрольный.

Эдвард встаёт следом. Волнение проходит, и боль постепенно занимает утраченные позиции. Так просто она не отступит.

— Белла… — он окликает её, вынуждая повернуться как раз в тот момент, когда собирается сделать первый шаг по направлению к спальне, — я хотел бы взять таблетку… одну.

Между бровями девушки в который раз за последние десять минут пролегает морщинка, а блеск глаз немного потухает. Опять переживает.

— Одну, — всё же соглашается, не дав себе отказать, — при мне. Одну, хорошо?

Каллен кивает, доставая из сиреневой банки заветное лекарство. В так кстати подвернувшийся под руку стакан — из него же пил прошлым утром — наливает воды. Глоток — и всё. Глоток — и готово.

Свежие простыни пахнут мятой. Свежие простыни привлекательны для тела, уставшего за ночь. В свежих простынях, кажется, потерялось то, без чего нет ни спокойствия, ни комфорта. Они мягкие…

Эдвард занимает свою половину кровати, облизнув пересохшие губы. Но на подушки не ложится до тех пор, пока их не касается голова Беллы.

— Утро красивое, — мечтательно шепчет она, прикрыв окно и забравшись под теплое одеяло. Смущенно, как маленькая девочка, поправляет волосы, выбившиеся из пучка, в который собраны на затылке.

Мужчина не умудряется отыскать ничего привлекательного в крохотной светлой полоске между небом и землей, но кивает. Кивает потому, что хорошо то, что утро вообще наступило… при свете дня жить легче. И вспоминать.

— Тебе лучше? — спрашивает он, сжав зубы, но повернувшись на бок, лицом к Белле. Этой ночью не может и не хочет спать хоть в каком-то отдалении от нее. Если еще и ее потеряет…

— Да, — она говорит честно. Она не врет. Ей нельзя не верить. А то, как красиво улыбается, как ласково улыбается в ответ на его заботу…

Эдвард не может удержаться. Ну нельзя же отвратить от себя такую улыбку. Не ответить на нее. Хоть малость. Хоть самую малость. Он тоже улыбается. И тоже, как и Белла, пытается сделать это с лаской.

В какой-то момент ему кажется, что глаза жены опять влажнеют. За мгновенье затягиваются прозрачной пеленой, пропадающей, впрочем, тут же. Словно бы пришло какое-то озарение, вызванное приливом эмоций. Или, чего бы очень не хотелось, болью. Снова.

— Я хочу тебе кое-что показать, — с легкой дрожью в голосе, но все с той же улыбкой, какой очаровала, произносит она. Поворачивается к прикроватной тумбе, протягивая руку к ящику.
Но траектория выбрана неверно. Чуть левее — было бы лучше. Чуть левее — не пришлось бы медлить. Филатха, не снимаемая ни днем, ни ночью, цепляется своим особо большим талисманом за изрезанную металлическим узором и чуть выступающую вперед спинку кровати. Между цветком маргаритки, кажется, и веткой дерева застревает.

Белла обречено вздыхает, закатив глаза. Садится, стараясь высвободить руку. Отвязать филатху и затем уже решить проблему отказывается.

— Давай позже, — глядя на то, с каким трудом она освобождает фигурки Квадрата Ума, Круга Силы и Треугольника Счастья, про которые столько рассказывала в свое время, просит Эдвард. Желание поспать сейчас как никогда ощутимо, а рядом с Беллой — вдвойне. Слишком долгая ночь выдалась… слишком, слишком долгая…

Ненадолго замешкавшись, девушка, к счастью, соглашается. Вздохнув, ложится на подушки, укрывая их обоих одеялом.

…Через десять минут, уже засыпая, Эдвард чувствует, как маленькие пальчики обвивают его шею, а шелковистые каштановые локоны устраиваются на плече.

Чувствует.

Но не протестует.



Белла нашла их случайно. Вышла на балкон подышать свежим воздухом после внезапного и опустошительного явления, именующегося утренним токсикозом, и нашла. В красной картонной коробке в левом углу — как раз возле открытой форточки. Почти год назад именно в этой коробке она подарила Эдварду радиоуправляемый вертолет „Эдвардпрайзес“, по задумке Эсми, с точностью выполненный с его детского рисунка. Тогда на картонке был широкий зеленый бант. Сегодня же — пару толстых книг английских классиков сверху.

Кассет, как и прежде, как и всегда, было три. На первой — записи их дурачеств до и после женитьбы, на второй — медовый месяц, а на третьей, что дальше всех лежала в красивой желтой обертке, — свадьба. На записи настояла Розали. Наверное, просто хотела попрактиковаться в своих навыках перед поступлением на операторский факультет, но получилось, в любом случае, прекрасно. Белла уже не раз благодарила сестру за то, что заставила ее себя послушать и записать торжество. Сколько раз, вместе пересматривая запись, они с Эдвардом смеялись с лиц гостей — то сосредоточенных, то трогательных и умильных — свадебного торта необыкновенной формы (на вкус, впрочем, оправдал все ожидания), с ее платья, где одна из застежек оторвалась прямо перед свадебным танцем, и пришлось срочно подшивать ее, забирая Эсми и Рене прямо из гущи праздничных событий.

Эти маленькие черные кассеты запечатлели в себе их счастливую жизнь. И самый счастливый день в жизни тоже.

Белла смотрит на заветные упаковки не больше минуты. Делает глубокие вдохи, прогоняя тошноту и наслаждаясь мягким, несмотря на приближающуюся зиму, утренним воздухом. Мысли кружатся и кружатся, не в силах принять решения. Но, в конце концов, спонтанное желание побеждает.

Девушка вытаскивает кассеты из их заточения, забирая все три в гостиную. Как хорошо, что не позволила Эдварду выбросить видеомагнитофон. На оцифровку нужно найти время, а здесь — готовый вариант, смотри и радуйся.

Белла включает телевизор, приглушая звук, помня о все еще спящем за стеной муже, и, устроившись в позе лотоса прямо на ковре, терпеливо ждет, пока значок загрузки не исчезнет с большого, темного и плоского экрана. Магнитофон издает характерный звук, извещающий о том, что все готово, и телевизор оживает.

Июль 2006 года. Пятница. Центральный парк и площадка перед большим столетним дубом. Здесь установили четыре отвесные скалы, по которым местные команды должны были дойти до самого верха. Ей выпала возможность побороться за звание чемпиона для „Огненных звезд“ — Белла помнит.

Пока на экране мелькают деревья, скалы и воздушные шары — символы команд — за кадром появляется голос Эдварда. Он называет дату, число, день недели — следуя своей традиции. А затем, посмеиваясь, переводит камеру на нее, пытающуюся как можно быстрее с помощью Элис влезть в снаряжение.

„Попытка не пытка, — хмыкает, приближая объектив и глядя теперь прямо на ее разозленное и покрасневшее лицо. Решающая схватка впереди, а он отвлекает, — как тебе праздник, Беллз?“

Она шипит что-то невразумительное, с яростью дергая ремешки страховки. Элис интересуется, достаточно ли они подтянуты. Эдвард хохочет.

«Увидимся на ринге, — говорит, все еще смеясь, — и пусть прибудет с вами удача, „Огненные шары“, о величайшая из команд…»

И вот уже следующая сцена — камера снова включена и снова она в центре внимания, в центре экрана. Забирается по скале, держась руками за цветные выступы и помогая себе ногами, которые то и дело почему-то сегодня соскальзывают. Эдвард стоит на земле, снимая ее, и выкрикивает лозунги, которые подготовила Беатрис, — капитан их команды. Его голос слышен лучше гула толпы, болеющей за своих любимцев. Пару раз она оборачивается, слыша его особенно четко. Эдвард ухмыляется, что слышно по его едва заметному короткому выдоху, и нажимает на кнопку приближения. Вот ее лицо. Белла улыбается.

А затем звучит та фраза, которую он скажет ей сегодня вечером, уже после отпразднованной победы и выигранного чемпионата. Уже сфотографировав и с кубком, и с командой, и с заветной сине-зеленой медалью „Покорителя горы“.

„Я люблю тебя, моя девочка, — негромко, чтобы слышала только камера, произносит он, мигом превратив свой баритон в самый ласковый из возможных, — и надеюсь, ты согласишься…“

У Беллы на глазах наворачиваются слезы. На экране она все так же идет вверх, к своей цели, а здесь же, в реальности, где незаметно пронеслось уже почти семь лет, сидит на ковре и глупо и широко улыбается. Вспоминает крышу того небоскреба, на которую, не глядя на запрет, они смогли подняться. И как, лежа на покрывале под звездным небом, Эдвард протянул ей заветное маленькое колечко — предложил руку и сердце.

Кадры опять сменяют друг друга. Запись заканчивается, экран потухает. Но и секунды не проходит, как зажигается вновь. В этот раз уже сентябрь. Сентябрь 2006.

Эдвард, неизменно держащий камеру, следует за Элис, выносящей большой шоколадный торт, и вместе с остальными гостями, чьи лица мелькают в полной темноте лишь благодаря двадцати свечкам, поет „С днем рожденья тебя!“. Одними губами Белла что-то произносит, сидя на большом синем стуле — Стуле Именинника, как нарекла его Роуз, — а потом, сделав глубокий вдох, задувает все свечи разом. Гром аплодисментов на темном экране и тихонький воздушный поцелуй. Она знает, кому он принадлежит.

Восемнадцатое декабря 2006. Уикенд на озере Сэнт-Лоу, как в шутку его называют местные. Домик одолжили мистер и миссис Каллены — вернее, скорее лишь миссис, которой со скрипом, но удалось уговорить мужа. Белла не хотела ехать, зная, какой „любовью“ одаривает ее Карлайл, но Эсми убедила, что кроме них двоих никого там не будет, и это заставило согласиться. Отдых и вправду вышел незабываемым. Чего стоят только эти кадры, прямо сейчас светящиеся на весь экран, где они с Эдвардом, — он рукой, свободной от камеры, а она обоими, не жалея французского маникюра, — строят песочный замок, заселяя его маленькими камешками, — жителями королевства Сэнт-Лоу.

А это… это двенадцатое марта! То самое, в 2007, когда проходила акция „Зубной пасты, которая спасет мир“, и Эдвард, продвигая свое детище на полки супермаркетов, вместе с коллегами предлагал попробовать новинку, демонстрируя свои белые зубы и ослепительную улыбку.

В этот раз — один из немногих — снимала Белла. То его лицо, то покупателей, подходящих к стойке и с подозрительностью осматривавших бело-красные тюбики, то вывеску с названием компании крупным планом… а потом, когда, чтобы развлечь толпу, представители „Пасты…“ стали наперегонки чистить зубы и выдавать каждому зубные щетки для участия в следующем соревновании, Белла хохотала от души — ее смех слышен за камерой. И видео получилось чуть-чуть нечетким — от веселья задрожали руки.

Пересматривая его дома, уже лежа в постели, они с мужчиной смеялись почти так же искренне. И дурачились этой же пастой чуть позже, ночью…

Двадцать пятое декабря, первое января, третье февраля, двадцатое апреля — числа мелькают на экране безостановочно. 2006 и половина 2007 — до свадьбы — пролетают за каких-то полтора часа. Белла теряет счет времени, но откровенно наслаждается всколыхнувшимися воспоминаниями. Погружается в них, как в теплую ванну после промерзлой улицы и, блаженно прикрыв глаза, убеждается, что жизнь прекрасна.

Первая кассета кончается их фразой, которую выкрикивают вместе, перебивая друг друга, в маленькой комнатке тогдашней Нью-Йоркской квартиры, стоя в одинаковых белых майках, и, глядя прямо в объектив, демонстрируют цветное приглашение с розами на обложке:

„Уже через неделю!“

Хохотнув, Белла поднимается со своего места, меняя кассету. На мгновенье, пока очередной значок загрузки не пропадает с экрана, вслушивается во все еще не пропавшую тишину квартиры. Эдвард до сих пор спит. Что же, после бессонной ночи ему не помешает. Хорошо, что догадалась прикрыть дверь, — ничего не потревожит раньше времени.

Девушка опять садится на пол, опять поджимает под себя ноги и опять, как ребенок в рождественское утро, с нетерпением и тайной, греющей душу радостью, смотрит на телевизор.

Седьмое августа 2007. „День исполнения всех моих желаний“ — как назвал эти двадцать четыре часа Эдвард за ночь до грандиозного события.

Это фильм Розали, а потому все выполнено на высшем качестве. Никаких придирок и неустоек.

Все начинается с их квартиры, а вернее, с комнаты, где Эсми, Элис и Рене, а также Роуз, — но толку от нее мало, потому что в основном лишь снимает, — помогают прекрасной невесте, как гласит листовка на столе, облачиться в великолепное белое платье. Наряд, к слову, действительно потрясающе выглядит. Увидев его на витрине одного из магазинов, Белла просто не смогла пройти мимо. И хоть Рене говорила, что платье не подойдет по фасону, село оно замечательно. Как на заказ.

„Приколи вот здесь…“

„Здесь развалится…“

„Выше. Выше голову, мисс…“

„Джаспер позаботится о кольцах?“

„Серьги у Эсми? А диадема?“

„Белла, — Розали обращается прямиком к ней, обходя суетящихся женщин и становясь прямо возле зеркала, — с лучшего ракурса, — поделишься впечатлениями для потомков?“

Она смущенно улыбается, смаргивая навернувшиеся на глаза слезы и стряхнув со своих перчаток невидимые пылинки.

„Ага, видишь, я была права, — улыбается сестра, отходя немного назад, — водостойкая тушь оказалась не лишней“.

„А жениха вы привезли? — отмахиваясь от нее, спрашивает Белла. — За кого же я пойду замуж?“

„Жених здесь с шести утра, Иззи, — Элис знает, как раздразнить сестру, а потому употребляет именно детское прозвище, когда к ней обращается, — кажется, дай мы ему разрешение, он бы спал прямо здесь, под цветочной аркой“.

Роуз смеется, а за ней и остальные, включая и саму Беллу. Она помнит, как в тот момент накатило долгожданное спокойствие, перемешанное с тихим и счастливым восторгом. Эдвард здесь.

Розовые лепестки. Вперед, по белой дорожке, к священнику. Под руку с папой, который, хоть и не одобрял ее выбор, сегодня, в точности как и Карлайл, вел себя великолепно. Видимо, над обоими как следует потрудились жены…

Эдвард ждет у двух невысоких ступенек, протягивая руку и помогая зайти на возвышение, где их должны обвенчать. Его черный смокинг блестит так же, как глаза. Серое море, в которое она погружается, заглянув в них лишь на мгновенье, — сплошное счастье. Ни с чем несравнимое зрелище.

Священник говорит о клятвах, о помощи, о любви и вере… он много чего говорит, и лишь благодаря записи Белла снова и снова это слышит. Там же, под аркой, было не до этого. Вокруг даже гостей, тесным кольцом обступивших их, не существовало. Был только он. Он один до сих пор и остался.

„Согласна…“

А вот и шатер, под которым разбили танцевальную площадку. Звучит классическая музыка, и гости, прервавшие свои тосты, обращаются взглядом на них. Одними губами Роуз, продолжающая снимать, шепчет: „Танец“.

Они с Эдвардом рука об руку выходят из-за своего столика, украшенного белой скатертью и точной копией букета Беллы, спускаясь к площадке. Оба немного смущены и волнуются. У обоих на щеках румянец.

Но репетировали. Но должно получиться.

— Я сам обрезал эту розу… — в такт происходящему на экране, когда Белла прикусывает зубами, как учил их хореограф-постановщик, красную розу и в движениях, напоминающих танго, движется к своему теперь уже законному мужу, слышится сзади.

Девушка поспешно оборачивается, не утруждаясь тем, чтобы поставить видео на паузу. Немного вздрагивает от неожиданности.

Эдвард стоит, опираясь плечом о дверной косяк спальни, и глядя, почти что не моргая, на телевизор. Смотрит.

А Белла смотрит на него.

Волосы потускнели, спутались, а ото сна еще и примялись. Кожа, как и ночью, бледная. Вид уставший и измотанный, пижама помятая, а под глазами темные круги. Он спал или нет?..

— Доброе утро, — ее голос немного дрожит, когда произносит эти слова, и пропадает ощущение невесомости и спокойствия, подаренное видео. День сегодняшний вернулся. А с ним — и день вчерашний.

Мужчина кивает, все еще не отрываясь от экрана. Немного щурится, длинными пальцами скорее машинально, чем осознанно, стискивая края своей футболки.

— Не хочешь присесть?

Сперва ее вопроса он как будто бы не понимает, а затем, все же оторвавшись от просмотра и облизнув некогда ярко-розовые, а теперь побледневшие губы, с сомнением, но кивает.

Два шага, разделяющих их, преодолевает за четыре. При каждом движении хмурится, а когда садится на ковер, и вовсе морщится. Больно.

— Зачем ты это смотришь? — спрашивает мужчина, едва ли не с болью возвращаясь к людям, кружащимся в танце на площадке.

Белла пожимает плечами, легонько и робко, но притронувшись к его ладони. Подвигается ближе, не желая сейчас сидеть далеко. Не желая в принципе быть на расстоянии.

— Я нашла их, и мне захотелось…

Эдвард понимающе кивает. Или делает вид, что понимает.

— Мне никогда не нравилось это движение с подбрасыванием, — негромко замечает он через несколько секунд молчания. С отвращением поглядывает на то, как семь лет назад исполнял свой первый и главный танец, — оно у меня никогда не получалось.

— А мне кажется, получилось прекрасно, — Белла уже увереннее обвивает его руку, робко улыбаясь. Говорит искренне и искренне это демонстрирует. Он не может не заметить.

Правда, кроме легкого кивка, — скорее отстраненного, чем понимающего теперь, — ничего получить не удается.

— Роза, кстати, была замечательно обрезана. Ни одного шипа.

— Правда? — Эдвард поворачивает голову в сторону жены, немного нахмурившись. — Мне казалось…

— Ни единого, — повторяет она, вдохновленная тем, что разговор-таки завязался, — вы профессионал своего дела, мистер Каллен.

На его губах — о чудо! — мелькает робкая улыбка. Маленькая, быстрая, но присутствующая. Но желаемая. И в груди у Беллы снова звучит победный восторг. Прямо как при просмотре других фильмов, до прихода мужа.

Но улыбка потухает, а вместе с тем теряется где-то в недрах сознания и неподвижность ее обладателя. Белла не успевает даже подумать, что происходит, как оказывается на его коленях. Спиной к груди.

Эдвард опускает подбородок на ее плечо, обвивает ладонями за талию и дышит часто, но достаточно ровно, продолжая просмотр. Застывает в новой позе, отказываясь объяснять что-то и что-то еще демонстрировать. Замолкает.

Белла старается не совершать ни одного лишнего неоправданного движения. За эти дни он впервые настолько близко… было бы ужасно глупо все испортить. Тем более, вполне понятно, что он волнуется. А подпитывать волнение не хотелось бы.

— Как ты? — тихонько спрашивает Белла, погладив его кончиками пальцев. Звуки и музыка с кассеты в разы громче ее голоса, но она знает, что он услышит. Знает, что, несмотря на все, сконцентрирован на событиях здесь, в настоящем мире, а не там, что по другую сторону экрана.

— Нормально.

— Ты выспался?

— Почти.

Односложные ответы не то, чего бы хотелось, но все же лучше, чем ничего. Они вдохновляют продолжать.

— Чего ты хочешь на завтрак?

Он молчит. Не может быть, чтобы не проголодался. Ни вчера, ни сегодня ничего не ел. А день уже клонится к полудню.

— Как насчет вафель? — она сама предлагает, так и не дождавшись ответа. Твердо намерена хоть чем-нибудь, хоть немного, но накормить его. — Я пойду и приготовлю…

В этот раз слова проигнорированными не остаются. Правда, вызывают не ответ, а действие. Легкое телодвижение.

Поворачивая жену к себе, лицом к лицу, мужчина, прикусив губу, смотрит на нее внимательным, пусть и уставшим взглядом. Будто бы что-то ищет внутри карих глаз. Будто бы чего-то ждет или на что-то решается…

— Не иди… — просительно шепчет он.

— Куда? — Белла с нежностью смотрит на знакомые, вдоль и поперек изученные черты. Большинства морщинок на некогда ровной коже до сих пор нет. Неужели за три дня?..

— Никуда, — дает ответ Каллен, покрепче обнимая девушку и устраивая ее в кольце собственных рук. Взгляда не отрывает. Не позволяет его опустить. — Никуда не иди… от меня.

Эти открытые и честные слова трогают. Вот что он не решался сказать? Вот чего так боялся?

— Ну конечно нет, — Белла улыбается, самостоятельно, опередив его намерения, обняв за шею и прижавшись к груди, — я никуда от тебя не пойду. Только с тобой.

Эдварда такое уверение, похоже, немного успокаивает. По крайней мере, он гораздо больше расслабляется в ее объятьях, кажется, даже прикрыв глаза и облегченно выдохнув. Словно бы опасался услышать другое…

— Это вопрос времени, — в конце концов бормочет он, просидев полминуты в тишине. С горечью.

— Шесть лет не показали тебе, что наше время теперь общее? — ласково интересуется Белла, кивком головы указывая на экран. Не видит того, что там происходит, но помнит. И уверена, что Эдвард смотрит на телевизор, раз за разом видя перед собой, как их поздравляют, осыпают рисом и желают долгой-долгой и счастливой жизни.

— А если время… закончилось? — шумно сглотнув, спрашивает-таки он. Зажмуривается.

— Почему же оно закончилось? Мы же вместе…

— Вместе, — эхом отзывается Эдвард. Слабо кивает, — еще…

Белла делает глубокий вдох, не в силах не проигнорировать слова мужа, не пропустить через себя как следует. Не хочет такого слышать.

— Помнишь аварию в две тысячи девятом? — негромко спрашивает она, погладив его шею. Хмурится, самостоятельно вспоминая. Этот день, до вчерашнего, был самым страшным в ее жизни.

Эдвард не отвечает, но девушка знает, что он слушает. И тоже помнит. Те чертовы мотоциклы нельзя забыть…

— Они сказали…

— Что я не встану, — заканчивает он, тяжело вздохнув. Как-то странно затихает, почти полностью обвившись вокруг жены.

— Верно, — на мгновенье Белла прикусывает губы, прогоняя из памяти тот полный слез и ужаса момент, о котором больше всего хотелось бы забыть, — а что я сказала тогда, помнишь?

Молчание пронизывает гостиную. С экрана слышны тосты Эммета, затем Элис, а под конец и Карлайла. Он говорит что-то о взаимном уважении и успехе, который надо делить на двоих, пока Эсми воодушевленно слушает. Вполне возможно, что текст он учил тот, который она написала.

— Что меня любишь… — наконец выдает Эдвард, сглотнув.

— И что бы ни случилось, никогда не оставлю, — мягко напоминает девушка. Целует его подбородок, а затем, не встретив сопротивления, и щеку.

Запись на экране потухает и приглушается — Розали вставляла другую батарею. Кто-то из гостей едва успевает закончить тост.

А вот и новый кадр. Эдвард в своем великолепном облачении изящной походкой поднимается на сцену, оставляя ее за столиком. Берет микрофон, немного прищурившись. Улыбается. И начинает говорить:

„Минуту назад Эммет спросил меня, дамы и господа, что делает этот день великолепным, — взволнованно произносит он, лучащимися от счастья глазами глядя на Беллу, — и вот мой ответ: великолепие этого дня в моей прекрасной невесте, красивее которой нет и не будет больше нигде и никогда на свете. Чарли и Рене Свон отдают мне свое драгоценное сокровище, и я клянусь здесь и перед вами, здесь и сейчас, что сберегу его в целости и сохранности, буду заботиться об Изабелле и любить ее весь остаток жизни. — На мгновенье он замолкает, чтобы сделать еще один вдох и закончить, обращаясь уже конкретно к девушке. Серые глаза сияют. — Я обещаю, Белла, что буду самым лучшим мужем для тебя, и сделаю все, чтобы ты была счастлива“.

Они слушают вдвоем. Сидят, по-прежнему обнимая друг друга, и слушают. Дыхание и аплодисменты — вот какие звуки наполняют гостиную. И других не нужно.

— Я не сдержал слово… — когда смолкают последние одобрительные возгласы, замечает Эдвард. Тихо и уверено. Обреченно.

— Неправда.

— Правда, — он немного высвобождается из ее объятий, хмурясь. Белле ненавистны морщинки и потухающие любимые глаза, где тлеет что-то, похожее на самобичевание, — муж из меня черт знает какой…

— Эдвард, ты потрясающий мужчина. И муж.

То, что в ее словах ни капли иронии, а сплошная честность и доверие, сплошная искренность, потрясают Каллена. Он вздрагивает, слушая и не перебивая. Вглядываясь в карие омуты и пытаясь понять, сколько там на самом деле правды…

„Она не знает!“

— И отец, я думаю, будет ничуть не хуже… — добавляет Белла, прикусив губу. Выглядит взволнованной и смущенной, но говорит. Не хочет об этом молчать. Комочек должен знать, какой замечательный у него будет папочка…

— Отец, — Эдвард едва ли не давится на этом слове, морщась, как от отвращения.

Такая реакция последняя, чего ждет Белла. Это не запланировано…

— Отец, да. Великолепный, — слова звучат уже не так уверенно. Легкая дрожь подозрения забирается внутрь.

— Нет.

— Эдвард…

— Нет. Не великолепный. Вообще никакой, — он опускает голову, словно бы стараясь спрятаться от ее взгляда. От взгляда, призывающего остановиться. От взгляда, просящего подумать, что делает. И что собирается дальше. По самой дорогой из тем он безжалостно топчется ногами. Покрывает тонной грязи. Предает забвению. Но прекратить не может — не видит смысла.

— Я не могу позаботиться о себе, — все больше распаляясь, с яростью бормочет он, сжав зубы и вспомнив испорченные простыни. Глаза опять на мокром месте, и это обстоятельство так же ненавистно, как упоминание Черного Пиджака или аромат алкоголя, — о тебе не могу… что уж говорить о ребенке…

Белла отстраняется. Мотает головой, заставляя его поднять глаза и посмотреть на себя. Обе ладошки держит на его щеках, не давая снова спрятаться.

— Никогда такого не говори, — ударение на каждом слове. К каждому слову призывает все внимание.

— Это верное решение, — Господи, а скажи ему кто, что произнесет это сам когда-нибудь, — не поверил бы. Ребенка хотел больше всего на свете. Ребенка больше всего на свете ему не хватало. Им. А теперь… теперь все изменилось. Теперь не нужно. Теперь — поздно.

— Нет, — в ужасе шепчет Белла. Ее глаза распахиваются, голос садится. На щеках, прямо под гром очередных аплодисментов, — Розали пожелала слышать как можно большего веселого детского смеха рядом — появляются слезы.

Каллен пожимает плечами. Неожиданно накатывает странное, даже преступное спокойствие. Мир из цветного словно бы становится черно-белым. И эмоции гаснут. Любые. И сострадание к чужому горю. Выдуманному, разумеется. Все вокруг как будто выдуманное.

— Ты не хочешь детей? — треснувшим голосом спрашивает девушка. Левую ладонь почему-то снова держит на животе. Словно бы прямо сейчас теряет ребенка, о котором так плачет. И которого так хочет.

Но в ответе Эдвард не сомневается. Впервые за последние дни в чем-то настолько не сомневается. Не трогает ничего. Ничего не пугает.

А потому голос звучит ровно и предельно ясно, даже без слез и дрожи:

— Нет.



Согнувшись в три погибели Белла не видит ничего, кроме унитаза. Раз за разом, беспрестанно, склоняясь к нему, перестает замечать все, что происходит вокруг. В белой ледяной уборной пахнет чистящими средствами и розовым маслом — от этого запаха, кажется, тошнит ничуть не меньше, чем от соуса песто.

Неприятные звуки, отталкиваясь от стен с безмолвной плиткой, возвращаются обратно и вынуждают позывы повторяться снова и снова. Даже чаще.

Обняв холодный камень, несколько секунд передышки девушка тратит на попытку восстановить дыхание. Особого результата не приносит, но хоть отвлекает. Ненадолго.

В голове все стучат слова, услышав которые прежде, она бы лишь рассмеялась. Что бы Эдвард сказал „Я не хочу иметь детей“? Что бы отказался быть родителем?.. Такого бреда не могло прийти и в горячке. Это не ее муж. Не тот мужчина, кольцо от которого она приняла с радостным воплем. Это кто-то чужой. Кто-то, кто вернулся домой на четыре часа позже обычного, весь в крови и отказался объяснять причину… кто-то, кто больше не желает (или не может?) быть прежним.

В какой-то момент к рвоте примешиваются слезы. Задыхаясь, но не переставая плакать, Белла морщится от очередного спазма, не в силах пошевелиться. Не та эта тошнота, которую можно так легко прекратить…

„— Надо будет купить такую же, — оценивающим взглядом изучив колыбельку в детском магазине, замечает Эдвард. Роуз согласно кивает, подмигивая Белле. Говорила, что этот мужчина оправдает все ожидания сестры на тему отцовства“.

„— Мальчик или девочка, мистер Каллен? — в шутку спрашивает его Эммет, толкая кулаком в плечо и наливая очередной стакан с бренди.

Эдвард оборачивается к жене, сжимая ее руку и поглаживая филатху, прежде чем, не задумываясь, ответить:

— Кто угодно. И не один“.

„— С яйцеклетками особых проблем нет, миссис Каллен. Здесь скорее дело в семенной жидкости…

— Это моя вина, — сокрушенно качает головой Белла. Эдвард хмурится.

— Причем здесь ты? Дело в сперме, он же сказал.

— Это глупости, — ответает девушка, не желая даже признавать тот факт, что бесплодием может оказаться болен Каллен, — я не могу зачать ребенка…“

Наверное, это тот самый момент, когда хочется потерять память. Вплоть до тех ужасающих слов, от которых до сих пор трудно сделать нормальный вдох, от которых болит в груди. Амнезия. Выборочная. По заказу…

— Белла, — голос… опять голос… кажется? Кажется, или забыла закрыть дверь?

Несдержанно застонав, девушка крепче прижимается к унитазу. Никуда она с ним не пойдет.

— Что происходит? — Эдвард отказывается уходить. Краем глаза она видит, что стоит на пороге ванной. И смотрит. Смотрит, черт подери, как ни в чем не бывало!

Безразмерная обида, безразмерное разочарование проходит по телу электрическим разрядом. Едва ли волосы дыбом не становятся от злости и беспомощности. От приговора, что вынес полчаса назад своим «нет»…

Но отвечает, однако с ниоткуда взявшимся безразличием. Пугающим.

— Ничего, — пауза на вдох и попытку подавить новую волну желчи, — не свежая… не свежая курица.

— Курица? — в его голосе что-то изменилось. Что-то важное, что-то основополагающее. Он будто бы сдерживается.

Насилу кивнув, девушка опускает голову, стараясь дышать ровно, глубоко и нечасто. В журнале „Ваше здоровье“ было написано, что это помогает.

— А это — ее последствия? — продолжает мужчина. Судя по звукам, делает несколько шагов вперед. Уже у двери. Уже сзади. Чуть слева — чтобы видеть лицо.

Белла стискивает зубы. Еще раз кивает.

„Да уходи же ты отсюда!..“

— Включая тест?

При знакомом слове миссис Каллен вздрагивает. Мурашки табуном проносятся по спине, а тошнота, словно только бы и ждала этого, возвращается. Раз, затем другой.

Эдвард терпеливо ждет сзади, пока она будет в состоянии обернуться. Сглотнув слезы, вцепившись в светлую пластиковую крышку, но обернуться.

Он стоит прямо под лампой, отчего лицо немного затемнено. Оно почти сходно по цвету с кругами под глазами. Только в глазах больше жизни, чем когда-либо за эти дни. Только глаза горят. А ведь полчаса назад в них было лишь пепелище…

Он стоит и смотрит в глаза, не давая ей отвести взгляд и не отводя его сам. Губы сжаты в тонкую полоску, желваки подергиваются. А в руках — тесты. Все пять.

Знает.

— Где ты их нашел?..

— В тумбочке. Ты ведь это хотела мне показать?

„Лучше бы не хотела. Лучше бы не смела даже думать…“

На какое-то мгновенье Белле становится страшно и как никогда хочется рыдать навзрыд. Этого ребенка он не хочет. Он отказался от него. Он не пожелал… и та надуманная ею реакция восторга, счастья, радости, — да чего угодно, лишь бы с улыбкой и блеском в глазах, — всего лишь сказка.

До той ночи он мог обрадоваться.

После нее – нет.

И вперемешку с такими мыслями, вперемешку с окончательным осознанием, все становится на свои законные места. Картина приобретает четкость и ясность. Все дается увидеть в истинном свете. Без ночного покрывала надежд…

Отпускает тошнота и слезы. И даже желание закричать отпускает. Их место с достоинством и честью занимает решимость.

Белла поднимается на ноги, не успев даже удивиться тому, что не надо было ни за что хвататься для опоры. Обоими ладонями, пряча, накрывает живот. Одергивает задравшуюся майку.

И шипит, не скрывая той злости, что чувствует. Не скрывая боли:

— Именно это. Но я не позволю тебе ничего с ним сделать, Эдвард.

С нетерпением жду ваших отзывов. Надеюсь, что эта глава не стала хуже предыдущих.
P.S. уезжаю в отпуск до 20 августа. Так что раньше, к сожалению, проды не будет - сижу с телефона.