Ϟ
— Форрест, ты уже выбрал, кем станешь, когда вырастешь?
— Кем буду я?
— Да.
— А разве я не буду самим собой?
© «Форрест Гамп».

James

Привет, меня зовут Джеймс Поттер, и я одержим.
Серьезно, я не шучу, одержим. Полностью, безоговорочно и бесповоротно одержим своей девушкой.
Стоит ли добавлять, что еще и не на шутку влюблен?
Думаю, стоит.
В последнее время я осознал абсолютно изменившиеся стороны своего характера. Будто бы необработанный когда-то кусок угля, превратившийся в тонко ограненный алмаз. Иногда я сам себя толком не понимал; знал, что со стороны кажусь все тем же старым добрым Джеймсом, но это не было так. Меня изменило чувство, в которое я не верил, над которым насмехался и имел глупость считать себя бруталоромантом. Любовь.
Я влюбился в Лили Эванс и переосмыслял эту аксиому на протяжении нескольких месяцев, в то время как каждый человек считал должным заметить это и тончайшим образом намекнуть, что я, черт побери, слепец и идиот, который не замечает очевидных фактов.
Я знал, что проявлял себя трусом. Хотя бы в той ситуации, когда девушка, которая была одной из самых ценных вещей в моей жизни, призналась мне в любви, а я решил промолчать. Дважды. Как последний мудак. И не только – после рождественской ночи я показал себя самым сильнейшим идиотом, каким вообще, как я думал, и быть не мог. Притворился, что забыл тот ценный, счастливый вечер лишь потому, что трусил. Я всю жизнь свою трусил, боялся, как дурак, этого чувства, и раз за разом отвергал его, отталкивал от себя, не желая испытывать его, хотя давно испытывал. Любовь – это слабость, вот как казалось мне. И каким же глупцом я был, думая так! Любовь – это проявление наивысшей силы, силы духа, выдержки, чистой силы, не смешивающейся с эгоизмом или отрицательными эмоциями. Жаль, что так поздно, лишь перед чертовым Балом, когда наши отношения достигали наивысшего пика, я это понял. И знаете, что требовалось для этого? Просто сесть и все переосмыслить. Признать, что я начал влюбляться в Лили Эванс, когда она еще строила из себя неизвестно что, отвергала меня шаг за шагом. Нет, даже раньше – тогда, на первом, раннем курсе, когда она была такой тихой и забитой. Я продолжил влюбляться в нее после того, как она приоткрыла завесу своего характера, и я узнал, до какой степени эта женщина мудрая, живая и сильная. Я окончательно влюбился. Когда целовал ее, когда чувствовал ее физическую принадлежность мне, и впервые с желанием смешивалась отчаянная жажда в том, чтобы она обнимала лишь меня, дарила свою страсть и нежность только мне. И окончательно – когда понял, что нужен ей. Понял, что она принимает меня в любом виде. Понял, что это единственный человек, с которым мне хочется проводить свое время. Человек, который не может раздражать меня, как иногда это делают друзья. Человек, который играет для меня самую сложную роль. В который раз, осознав все это, я широко улыбнулся.
– Ладно, пора бы вам прекратить молчать, – беззлобно произнес я, откидываясь на спинку кровати. Бродяга, занимавшийся глубокомысленным и высокоинтеллектуальным делом – задумчиво созерцал потолок, – бросил на меня ленивый взгляд и потянулся. Рем встрепенулся, внезапно напомнив мне печально известную папину сову Аполлинарию, которая предпочитала проводить свое свободное время, паралитично дергаясь в клетке.
– Хмф? – уточнил Хвостик, отрываясь от желтоватого пергамента. Мы знали, что подобных листков у него было с сотню, все они хранились в тумбочке под защитой банального заклинания. Бродяга однажды залез в таинственное хранилище, и, давясь от хохота, сообщил нам, что там любовные письма. Не иначе как Берта Джоркинс постаралась, строившая, как мы знали, самые честолюбивые планы на нашего друга.
– Что тебе рассказать? – страдальчески поинтересовался Лунатик, довольно привыкший к подобному вопросу с чьих-нибудь уст. Началась подобная канитель с Джонс, которая в один дождливый вечер внезапно разрыдалась, признавшись, что от дурных вестей с магического фронта сходит с ума. С тех пор так уж повелось в нашей компании, – кто-нибудь да задавал этот вопрос, и кто-нибудь в ответ начинал плести выдуманные события из выдуманного дня. Но сейчас был другой случай.
– Меньше чем через три недели мы покидаем Хогвартс, – начал свою вдохновенную речь я, начиная внезапно страшно нервничать. Лили часто поднимала эту тему – что будет за пределами школы, как мы будем жить, чем будем заниматься и так далее. Я предпочитал отшучиваться, но на самом деле подобные мысли разрывали мой мозг. И то, до чего я дошел не так давно… точнее, пришла подобная идея в мою голову еще на первом курсе, но серьезно я начал подумывать об этом лишь недавно, – в общем, эта идея требовала обсуждения. И немедленного. – И я думал над одной вещью, ребят. У нас у всех… – тут мой взгляд упал на простодушного Хвостика, – ну, почти у всех есть любимые девушки. И мне интересно, собирается ли кто-нибудь из вас… ну, вы понимаете. Типа жениться на них.
Они одновременно выдохнули.
– Можно я задам вопрос? – быстро спросил Бродяга. В глазах его горел очень недобрый блеск. – Я так понимаю, ты дошел до того, чтобы сделать Лили предложение?
– Предложение? – проблеял Хвостик.
– Предложение, – эхом откликнулся Ремус.
– Да.
Чего уж там греха таить. Это мои лучшие друзья, и именно им я должен был сообщить о своем решении. Я действительно всерьез подумывал, чтобы жениться на ней. Потому что, – это сопливо звучит, и все такое, – но я не представлял свою дальнейшую жизнь без нее, и без ее смеха, и улыбки, и рыжих волос, и несносного чуть курносого носа, и ехидных замечаний, и здравомыслия.
– Ты уверен? – внезапно резко отозвался Рем.
– Я должен быть не уверен?
– Да.
– Почему? – спросил я с раздражением.
Бродяга передернул плечами, не смотря мне в глаза.
– Просто… ну… знаешь, Лили может не захотеть выйти за тебя замуж, Джим.
– Почему? – агрессивно ответил я, чувствуя, как каждая клеточка тела наполняется дрожащей яростью. – Ты думаешь, что наши отношения ничего не значат? Или что? Ну, так я тебя разочарую: они значат очень многое. И я люблю Лили. Лили любит меня. Конечно, она захочет, и здесь нет вопросов.
– Не бесись ты так, – умоляюще протянул Ремус. – Но знаешь, мм… мы узнавали у нее. И…
– И что?
– Есть риск, что она откажется.
– Очень смешной розыгрыш.
– Это не розыгрыш…
– Хватит, – с раздражением оборвал я его. Хорошего настроения как не бывало.
– Лили не очень хочет этого, Джеймс. Не перебивай меня, просто послушай. Да, я понимаю, ты любишь ее, а она любит тебя; ваши отношения неповторимы и очень сильны. Однако она не считает прочих людей особо умными, когда они женятся. Я говорил с ней. Она думает, что это слишком рано, слишком глупо и необдуманно; что после школы нужно окунуться в черную жизнь, и только потом позволить проникнуть в нее светлым краскам. Она отвергает продолжение воздушной сказки школы, Джеймс. Ты должен понимать свою девушку лучше меня, разве нет? Это Лили. Ей важна рассудительность. А не опрометчивость и спонтанность, которые присущи тебе.
– Это не спонтанность! – воскликнул я. – Знаете, сколько мне пришлось все переосмысливать? Я хочу, чтобы она стала моей женой, и дело не в поспешности. Я хочу, чтобы она принадлежала только мне, вы понимаете? После Хогвартса. Чтобы я был счастлив, и она была счастлива. Только и всего.
– Джеймс, это очень мило, – нетерпеливо ответил Ремус. – Но я искренне советую тебе подумать над этим, хорошо? Я не хочу, чтобы ты разочаровал Лили.
Я вскочил и лихорадочно натянул мантию, затем схватил со стола карту Мародеров.
– Прекрасно. Нечего тут думать, ясно? Я люблю ее. И ты говоришь полнейшую ерунду, ты меня понял? Лили согласится.
Тот вздохнул.
– И еще, – я замер в дверях. – Мне потребуется ваша помощь. Если я надумаю.
– Помощь?
– А ты хочешь, чтобы она вышла за меня, не зная, что я каждое полнолуние буду оленем скакать с тобой по лесам? И что человек, который будет приходить в наш дом, оборотень?
Он вздрогнул, и я внезапно осознал, что отвесил ему тяжелую пощечину. Пришло удовлетворение, – черт побери, он вывалил на меня вещи, которые взбесили меня и больно укололи. Конечно, я не особенно понимал якобы психологии Лили; или же просто не хотел понимать.
Сириус посмотрел на меня укоризненно. Черт, я говорил правду, она должна это знать! И Ремус не имеет права изображать из себя вселенскую мать Терезу и понимающего все и вся пророка, когда сам отказывается вникать в самые простые вещи. Если я женюсь на ней – я должен открыть ей последний свой секрет. Тем более она так бесится, когда мы умалчиваем о «жутко запутанной истории не для ее ушей».
Я миновал гостиную Гриффиндора, разворачивая на ходу карту. Существовали миллионы мест, где можно посидеть и подумать; главное, чтобы не напороться на других мыслящих людей, уже занявших эти миллионы мест. Для того и существовала Карта. Я обвел взглядом таким знакомые изгибы коридоров, лестниц и поворотов, пока взгляд не натолкнулся на крошечную точку «Эмма Брайт», находящуюся на – Мерлин, какая ирония, – Астрономической башне. В голове мгновенно вспыхнула особо яркая сцена.

– Заткнись, Эванс! – кричит Брайт. Кровь прилила к ее разозленному лицу, руки сжимаются в кулаки, и в глазах клокочет ярость. – Не смей подходить ко мне! Ты поняла меня? Ты, лживая лицемерная сука, не думающая ни о ком, кроме себя! Мерзкая шлюха, которая путается со всем, что видит, а потом отвергает это все, как последняя мразь!
Люди собирались в коридоре, косясь на двух девушек. Лицо одной побледнело так сильно, что, казалось, она мертва; оно резко контрастировало с огненно-рыжими волосами. К щекам другой, напротив, прилила кровь.
– Как ты смеешь лезть ко мне со своими идиотическими замечаниями? Я не хочу дышать с тобой одним кислородом, ты! Ты сделала то, что не подвергается описанию, и теперь выясняешь, что случилось? Серьезно? Я могу тебе дать один совет: убирайся в…
– Пошли, Эмма, – шатенка с испуганным лицом тянет кричащую за руку. – Просто замолчи, потом будешь жалеть…
– Не буду я жалеть. – Та вырывается. – И я закончила. Главное, что Эванс слышала. Что, задумаешься? – Она смеется, резко разворачивается и уходит.

Я вспомнил о той памятной сцене в коридоре и подавил злость. Лили не показывала, что переживает из-за этого, но я видел: это задело ее. Задело отношение такой дружелюбной Эммы к ней. Задело так, что она готова кричать и волосы рвать от обиды. Удачный шанс – узнать у Брайт, в чем гребаное дело и приструнить ее. Не нужно перед экзаменами портить жизнь Лили. Вообще не нужно портить ей жизнь.
Худенькая спина Брайт дрожала на легком летнем ветерке. Волосы чуть развевались, и от нее поднимался легкий сероватый дым.
– Ты что, куришь?
Эмма вздрогнула всем телом, обернулась и выпустила из покрасневших пальцев тонкую и явно дешевую маггловскую сигарету. От нее веяло легким и разъедающим нос, гнило-сладковатым запахом гвоздики. Наверняка очередной дешевый трюк маглов – добавлять гребаные ароматизированные оттенки в курево.
– Так, балуюсь.
Вытащила из кармана банальную блеклую пачку сигарет, которые летом Бродяга покупал за сущие гроши, немногим позже хвастливо взмахивая ей у меня перед носом и повторяя, насколько он, к черту, крут.
– Будешь?
– Ага, я что, похож на идиота? – я подошел и сел рядом с ней.
Она скривила губы в какой-то пренебрежительной улыбке.
– Что, мамочка запрещает?
– Я не курю такое дерьмо, – парировал я, и плевать, что на самом деле гребаные дела обстоят именно так. Лили не любила запах сигарет, даже пристрастие Сириуса выводило ее из себя. Можете назвать меня подкаблучником, – но я не любил раздражать ее огненный темперамент. Иногда – совсем иногда, – я курил, чтобы расслабиться, но потом неизменно жевал листья мяты, столь любезно поставляемые мне профессором Стебль. Мяты у нее в теплицах было хоть отбавляй, а от запаха этого растения моя девушка тащилась.
– Ну, извини, – отозвалась она, вытряхивая из пачки новую сигарету. – Мы имеем то, что имеем.
– К черту, зачем ты сажаешь свои легкие, Брайт?
– Да ладно, Поттер, кого интересуют мои легкие?
– Твоих друзей, нет?
Неумелая затяжка, – и она резко закашлялась, выпуская едкий дым из ноздрей.
– И не надо заливать, что ты куришь. Дети, пробуя первый раз, и то ведут себя лучше.
Она сердито воззрилась на меня, пытаясь сдержать рвущийся наружу кашель, – плечи чуть потрясывались.
– Это приятно – когда дым заполняет каждую частицу твоего тела.
– Откуда тебе знать? Ты даже затягиваться не умеешь.
Эмма предпочла не отвечать, лишь затушила сигарету о ледяную ступеньку, оставляя чуть заметный закопченный след, и широко зевнула.
– Ты в последнее время не соответствуешь своей фамилии, Брайт.
– Ой, да ладно. Просто скажи, что тебе нужно, или отвали.
– В смысле?
– Ты не умеешь изображать невинность, – она возвела глаза к небу и полезла за очередной сигаретой. Видимо, денег ей совсем не было жалко. – Ты же не просто так делаешь вид, что заботишься о моих легких, и всякую такую мутотень. Признавайся, Поттер, в своих корыстных мыслишках.
Я усмехнулся. Пожалуй, Брайт с ее скептицизмом составила бы неплохую партию в словесном поединке Сириусу. Он скучает по остроумию, несмотря на вечный сарказм Лили и мой цинизм. Никого я не знал лучше, чем Бродягу, – и было прямо-таки очевидно, что иногда он готов взывать от скуки, находясь под дерьмовым гнетом своей девушки, а-ля «никаких тупых шуточек (хотя они вовсе не тупые) и общения с противоположным полом».
– Ладно, да, тут все не так просто. Что у тебя с Лили?
На этот раз она сделала успешную глубокую затяжку и выдохнула дым, задумчиво наблюдая за взлетающими неприятно пахнущими колечками.
– Знаешь, это почти смешно. Почему вы все так об Эванс печетесь? Она что, мать ее, из стекла?
– Это моя девушка, – чуть прорычал я. Дерьмо, меня кто угодно мог назвать абсолютно уничтожающим прозвищем, коверкать мое имя, и, к черту, ломать свою фантазию в поисках наиболее мерзкого и обидного варианта, и мне было абсолютно по барабану. Но если кто-нибудь допускал своему рту выпустить наружу мельчайшие инсинуации касательно Лили... Он мог вызвать исключительно катафалк за собой же, вот мой единственный совет.
– Ох, серьезно?
Мне нужно пересмотреть свои замечания касательного гребаного остроумия мисс Брайт. Я всегда думал, что такой дешевую иронию мне доведется услышать лишь из снейповских уст.
– Почему ты ведешь себя, как задница?
– Потому что я и есть задница, – она засмеялась, видимо, находя свою шутку чертовски смешной.
– Очень весело. Ты знакома с понятием, точнее сказать, выражением... Как же оно?.. А, вот, «шутка – это когда смешно».
– Философично.
– Не уклоняйся от ответа, впрочем, ты явно незнакома. Запомни, в жизни пригодится. Ты ответишь на мой вопрос?
– Поттер. – Она чуть прикрыла глаза и одним пальцем накрутила темно-рыжий локон на палец. – Тебе не кажется, что это сугубо личное, нет?
Дерьмо. Конечно, я не рассчитывал, что она бросится ко мне на шею, схватит полы мантии и начнет рыдать, каковой горькой была ее судьба, а заодно и расскажет о Лили. Но, если следовать логическим законам, даже при банальной обмене репликами о сигаретах Брайт должна отпустить глубоко информативную фразу.
– Дерьмо, ты можешь просто сказать?
– Нет.
– Дерьмо.
– Мамочка не ругает тебя за частое употребление этого грязного словечка? – пропела она.
– Не называй, к черту, Лили мамочкой, Брайт.
– Ты держишься за ее юбку, – она фыркнула. – О чем тут говорить…
– Это камень в мой огород?
– Боже, как мы проницательны.
– Ты не имела никакого права вываливать на нее ту кучу дерьма, ясно?
– Эй, в нашей стране свобода слова, нет? Я имею право вываливать любого рода дерьмо на людей, которые этого заслуживают.
– Ну да. Ты назвала ее шлюхой, – я сжал пальцы в кулак. Лили приняла все высказанное не так близко к сердцу, даже учитывая тот факт, что все обвинения слышало около пятидесяти человек, – как я.
– Потому что она и есть шлюха.
– Знаешь, – я сжал челюсть, – твое счастье, что я не бью девушек.
Она визгливо засмеялась и выпустила в воздух облачко сероватого дыма.
– Мерлин, как же страшно. Даже мурашки по коже пробежали. Ты ничего мне не сделаешь, Поттер. Даже не сможешь оставить в одиночестве. Потому что я и так в одиночестве.
– Так в этом дело? Ты ей завидуешь?
– Ты реально думаешь, что я завидую Эванс? Серьезно?
– Да.
– Нет.
– А что тогда?
– Такое узкое мышление, – она нахмурилась. – Как ты сдашь ЖАБА? На экзаменах не списывают, знаешь ли.
– Я не силен в психологии, но с умом у меня все в порядке, спасибо за беспокойство.
– Ага.
– Скажи мне, почему ты внезапно стала так плохо реагировать на Лили. Смотри, это началось после пожара? Случайно причина не в том, что тебе приснилось, что она тебя толкнула в огонь или нечто в этом роде, а ты подумала, что сон – реальность, и обиделась?
Она покраснела.
– С твоей стороны очень мило намекать на то, что я сумасшедшая.
– Я не намекаю, просто не знаю, что еще предположить.
– Это случилось не после пожара.
– Ну да, не сразу после пожара. После того, как к нам вернулись Пожи…
Я замер. В голове резко выстраивалась вполне размытая, но имеющая контуры картина. Смотрите, Эмма Брайт всю свою жизнь хорошо относится к своей однокурснице, пока в Хогвартс не проникает зараза в виде незабвенных Пожирателей. О, несомненно, не один дружеский союз был порушен из-за домыслов, пересудов, многочисленных ссор и подозрений; но вряд ли Брайт была до такой степени фанатичкой, что начала подозревать Лили и на почве своих догадок порушила отношения. Чушь. Значит, причина в другом. Кучка недоделанных недоумков возвращается в школу с татуировками в виде Змеи, среди них Нюниус, Малфой, сестрички Блэки, Лейстрейдж. Ну и в чем загвоздка? Лили с ними не общалась, следовательно, предать мифические идеалы не могла; с Нюниусом она разорвала любые отношения и после этого даже на шаг не подходила, я был уверен в этом. Про Малфоя и Компанию и говорить нечего. Если дело не в разрывании связей, то в чем, черт побери? Если только вся причина в том, что Лили не общалась, то в этом мире отсутствует логика. Да и кто из них мог числиться важным человеком в дружественном списке Брайт? Ради кого бы она стала вести себя, как задница?
– Я запутался, – озвучил я. – Серьезно, задай хотя бы направление.
– Если я тебе скажу, ты отвяжешься? – внезапно спросила она, устало взмахивая ресницами и туша сигарету.
– Да.
– Из-за своего мелочного, эгоистичного и недалекого умишка…
– Придержи гиппогрифов, Брайт!
– О, хорошо, сэр. Эванс просто порушила одну светлую жизнь. Надо заметить, дважды. Давала надежду и отбирала. Вот почему я на нее наорала.
– Я не понимаю логики, – ответствовал я, плотно сжав челюсть. Я действительно не понимал, о чем она толкует.
– Она никакого права не имела ко мне лезть с разборками. После всего, что она сделала.
– Что же она сделала? – практически прорычал я, чрезвычайно раздражаясь. Она сидела с таким философичным видом, будто бы знала все на свете и считала меня эдаким маленьким мальчиком. И несла полнейшую часть, в духе «я такая вся из себя мудрая и независимая».
– Давай подумаем, – протянула она, изображая сомнение. – Когда Северус…
– Причем тут Нюниус?
– Ты будешь слушать или нет? – оборвала она меня со злостью. – Послушай и сделай выводы, какая твоя девушка хорошая. Когда Северус смирился с тем, что они не общаются, она вернула его. И он побежал по щелчку ее пальцев, точно собачка. Так жалко смотреть за тем, как он унижается и танцует на задних лапках, как послушный песик! А потом она начала втыкать ему ножи в сердце, ведя себя в духе «твое мнение мне не сдалось». Она согласилась пойти с тобой на свидание, – тайно от него, прекрасно зная его отношение к тебе. Она дала согласие пойти на чертов Бал, хотя он пригласил ее, но, видимо, она не придала этому особого значения. А потом снова вернула его, после того, как ты, заметь, проявил себя мудаком! Подержала его около себя, а после пожара – когда его похитили, – она отреклась от него по причине беспочвенных доказательств, напечатанных в этой чертовой газете. Она выбрала тебя. Она имела наглость говорить направо и налево, как она его ненавидит, хотя не имела никакого права, и, что более того, это не было правдой. Она оставила его одного, как избитую собаку, которую хозяин вышвырнул на улицу, и после того, как он признался ей в своей любви, показала ему свое равнодушие и абсолютный пофигизм. Она выдвигала против него обвинения, уподобляясь вам, она подшучивала над ним и звала Нюниусом, в то время как лицемерно любила его!
– Она не любила его! – взревел я, достаточно наслушавшийся всего этого дерьма. Брайт пыталась выставить мою Лили самой настоящей стервой потому, что она-де плохо относилась к Нюниусу, чего он и заслуживал, и имела наглость утверждать, что у моей девушки к этой сопле были чувства!
– Да?! А как насчет того, что они сосались перед Рождеством на этом месте, Джеймс? На вашей башне? – она смеялась мне в лицо, не представляя, что творилось со мной. Сердце глухо ударило к горло, и мгновенно будто бы окатилось ледяной волной тошноты. В желудке появилось неприятное ощущение холодной, подозрительной пустоты.
– Они не сосались, – хрипло ответил я. – Лили бы сказала.
– Я видела их, Поттер! Не будь таким идиотом. Признай, что твоя девушка вовсе не святоша, а лицемерная тварь, причинившая стольким людям огромную боль, и игравшая с тобой, с Северусом, как с куколками, точно маленькая капризная девчонка! Только она почувствовала, что он уйдет и не будет бросать призывные взгляды, как поджала хвост и заскулила, как маленькая трусливая сука! О, Северус был так наивен, рассказывая мне все это. Мне, потому что ему не к кому было пойти, кроме меня. После того, как она отвергла его на зельях, после признания. Он думал, что она поступает правильно; но пойми, Поттер! Как ты можешь ей доверять? Может, в то время, как вы трахались, она думала о нем?
«Есть риск, что она откажется».
– ЗАТКНИСЬ! – заорал я. В глазах потемнело, и я со всей силы сжал руки в кулаки, так, что ногти процарапали кожу, и по ладоням потекла кровь. – ЗАТКНИСЬ! – В ушах шумело, и мне было все равно, что я говорю, что делаю, что чувствую; я размахнулся и ударил кулаком в стену. Резкая боль на пару секунд охладила меня; по костяшкам пальцев лилась почти обжигающая кровь. – Заткнись, – повторил я, но уже гораздо тише.
– Что, неприятно?
Забыв о своих дерьмовых светлых принципах, я резко схватил и потянул ее за волосы. От нее воняло этим дешевым куревом и разъедающей нос гвоздикой, воняло так, что меня резко затошнило. Как бы Брайт среагировала, если бы меня вырвало на нее? Дерьмовая Брайт с моей рвотой на своей лице. Почти милая картина.
– Либо ты замолчишь, либо я… – я скользнул рукой в карман, извлекая тонкую волшебную палочку, – попробую, каково это – насылать на людей Круциатус. – Это я почти выдохнул, любуясь ярким, животным страхом на ее лице. – Ты поняла меня?
– Из тебя, – прошептала она, со слезами на глазах от боли, но все-таки ее голос не дрогнул, – выйдет дерьмовый мракоборец.
Я резко отпустил ее волосы, чуть дернув рукой, и ее голова упала на грудь.
– И на самом деле признайся самому себе, – зашептала она, – ты еще более трусливая сучка, чем твоя лицемерная подстилка.
Я не мог понять, когда это случилось, в какой момент, под влиянием какого импульса, – но через секунду она уже визжала от боли, как ведьма банши, дергаясь так, что становилось страшно. Вся картина была обагрена чем-то ярко красным – наверное, я машинально провел рукой по лбу, оставляя кровавый след. Я видел только ее и свою палочку, направленную на нее, и снова ее, нелепо извивающуюся в воздухе, ее голову, неестественно запрокинутую назад, ее волосы, шевелящиеся под порывами ветра, и, самое главное, – глаза, полные такого страха, ужаса и боли, что шумело в ушах.
А потом я опустил палочку, и она рухнула вниз, точно марионетка, у которой обрезали нитки.
– Никогда больше так не делай, – задыхаясь, произнес я, присаживаясь рядом с ней. – Я ненавижу тебя сильней, чем кого-либо.
Она посмотрела мне в глаза. Ее серые зрачки были наполнены слезами; один из них был чуть покрыт алым налетом. Наверняка лопнул сосуд, почти заторможенно решил я.
– Ты просто понял правду, да?
Злости больше не было.
– Из меня выйдет отличный мракоборец.
– Ты просто не можешь допустить той мысли, что близкий человек тебя предал. – Она закрыла глаза и отвернулась. – Это когда-нибудь очень сильно подведет тебя.
– Не изображай тут Нострадамуса, – миролюбиво попросил я.
– Не волнуйся, к учителям я не побегу. Я умею отвечать за свои слова.
Я поднялся с корточек и вымученно улыбнулся.
– Никаких проблем, Брайт?
Она резко закашляла, и ее вырвало прямо на каменистый пол Астрономической башни. Резко запахло рвотой. Худший запах – особенно сопровождающийся легким налетом гвоздичного дыма.
– От тебя воняет, – неизвестно зачем бросил я.
Ярости не было.
Ничего не было.
Только пустота.