Глава первая и последняя

— Пожалуйста, присаживайтесь, мисс Грейнджер, — голос мягок и вкрадчив, но пронзает её, как стальная рапира.

Замирая в тени дверного проёма, Гермиона тянет время, позволяя себе свыкнуться с тем, как по венам холодом разливается отчаяние.

Она переводит дух, расправляет плечи и, стиснув зубы, делает шаг из полумрака на свет, коротко поправляя:

— Миссис Уизли.

Голос её звучит спокойно и холодно, но неожиданно в нём тонкой фальшивой нотой звенит откровенная беззащитность. И хуже всего то, что Гермиона уверена: он тоже это слышит.

Судорожно стиснув присланное Малфоем письмо, она старательно убеждает себя, что нарочно комкает его, желая продемонстрировать непокорность. А вовсе не потому, что пытается скрыть, как сильно дрожат руки. Хотя душа её содрогается в томительном предчувствии.

Гермиона поднимает глаза, в ту же секунду их взгляды сталкиваются.

И в этом противоборстве всё: их сложные взаимоотношения, ненависть, обиды, недоверие, отвращение… бесконечная борьба за влияние и превосходство друг над другом: его — с позиций властного подчинения, её — с точки зрения морали. То, что всегда стояло между ними. То, что уже стало чем-то вроде притчи во языцех.

Но Малфой только тихо и небрежно роняет:

— О, конечно… Как бестактно с моей стороны, — ленивой улыбкой тут же опровергая любую, самую ничтожную возможность того, что всё произошло случайно. — Пожалуйста, присаживайтесь, миссис Уизли.

Шпильки издают гулкие, ритмичные тики-тики-тики-тик, пока Гермиона пересекает безбрежную застывшую гладь полированных полов, направляясь к огромному офисному столу, за которым, вальяжно устроившись, Люциус наслаждается удобством импозантного кожаного кресла с подголовником. На фоне глянцевой тёмно-бордовой кожи его светлые волосы кажутся сияющим нимбом, и совершенно обескураженная Гермиона внезапно обнаруживает, что, глядя в лицо этому дьяволу во плоти, почему-то вспоминает ангелов.

Малфой наблюдает за её приближением с доводящим до бешенства хладнокровием. Расслабленная элегантность черт, преднамеренное отсутствие в позе малейшей напряжённости, лёгкость и раскованность, которые он буквально излучает, уязвляют Гермиону, даже пугают: неестественным спокойствием Люциус напоминает плотину, сдерживающую внутри мощный шквал контроля и доминирования. Ей никак не удаётся избавиться от ощущения, что она скована по рукам и ногам невидимыми путами, а конец верёвки крепко стиснут в его кулаке.

Кресло для посетителей, стоящее напротив рабочего стола, по размерам значительно уже и ниже кресла Малфоя (что, без сомнения, сделано сознательно), но даже с учётом этого Гермиона чувствует, что почти утопает в нём, когда наконец её измученное нервной дрожью тело опускается на сиденье. Напряжённо выпрямив спину, она занимает самый краешек, словно этой строгой непреклонностью бросает вызов ленивой беззаботности хозяина кабинета.

«Я пришла по делу, — говорит вся её поза. — Всего лишь».

«А я — ради наслаждения, — явно насмехается над ней Люциус. — И всё здесь в моей власти».

— Вы получили моё письмо? — спрашивает он изысканно-вежливо, делая вид, что не замечает, как она комкает пергамент трясущимися руками.

Её самообладания пока хватает только на то, чтобы выдавить:

— Да.

Здесь, на его территории и в столь непосредственно близости (когда их ненависть и отвращение разделены только письменным столом и тонким, словно лист бумаги, налётом внешнего лоска и пристойности) Люциус Малфой внезапно становится очень настоящим и очень, очень пугающим. Гермиона снова ощущает себя маленькой девочкой, будто время остановилось на том, самом первом их столкновении, когда он угрожающе нависал над ней двенадцатилетней и, высокомерно растягивая слова, уничтожал её достоинство и веру в себя. Это воспоминание одновременно и расстраивает её и приводит в ярость.

Гермиона упрямо вздёргивает подбородок и сжимает губы, ожесточённо напоминая себе:

«Ты уже давно не маленькая девочка. Ты — женщина. Взрослая ведьма. Мать» — она намеренно не добавляет «жена», поскольку никогда ещё не чувствовала себя ею меньше, чем в этот момент.

Люциус улыбается, и хотя его губы сомкнуты, улыбка напоминает Гермионе хищный звериный оскал.

— Мне ужасно жаль, что вы оказались в такой… неприятной ситуации, — говорит он, и его вкрадчивый, протяжный голос вибрирует, предвещая нечто зловещее. — Вы, наверное, были чрезвычайно потрясены, узнав сколь многочисленны неосмотрительные поступки вашего мужа? — в голосе звучит сочувствие, но Гермиона уверена: стоит только посмотреть в его серебристые глаза, и она увидит там ликующий блеск.

Злобно глядя на него, она спрашивает себя:

«Сколько ещё будет продолжаться этот бессмысленный фарс показной любезности? Если бы только мне хватило смелости оборвать наш спектакль первой, я бы бросила в самодовольную рожу Малфоя длинный список накопившихся ругательств!.. — но тут же останавливается: — Нельзя ему поддаваться! Именно этого он и добивается! Хочет, чтобы я сломалась!»

Из набора тщательно отрепетированных речей, который Гермиона приготовила заранее, она выбирает ту, которая кажется наиболее подходящей в контексте его якобы сожалеющих слов.

— Благодарю вас за участие, мистер Малфой. В отношениях между вами и моим мужем возникло, видимо, какое-то недоразумение, которое я хотела бы как можно быстрее прояснить.

«И снова эта его хищная ухмылка!»

— О, никакого недоразумения нет, уверяю вас, мисс Грейндж… гм… миссис Уизли. — голос его всё ещё приторно вежлив, однако он намеренно понижает градус общения. — Мои адвокаты ждут лишь распоряжения подать на вашего мужа официальную жалобу за растрату, мошенничество, хищение и кражу… среди прочего.

Гермиона буквально кожей чувствует, как предательски бледнее её лицо, но решительно продолжает:

— Эти обвинения… необоснованы… да просто смешны, на самом-то деле… Мой муж никогда бы…

— Позвольте предоставить вам доказательства, мадам, — решительно обрывает её Люциус, разворачивает появившийся словно из ниоткуда свиток и элегантным взмахом палочки отправляет документ на её сторону стола.

Гермиона даже не собирается брать его в руки: содержание ей уже известно. В конце концов, именно после того, как адвокаты холдинга «ООО «Чистая прибыль» совершенно неожиданно вручили ей это самое официальное уведомление, она провела всю прошлую неделю, исступлённо выясняя правду.

— Или вы предпочли бы прочесть унизительное по стилю (и, что более важно, полностью изобличающее) письмо, собственноручно написанное вашим мужем? — Малфой открывает верхний ящик стола и достает связку аккуратно сложенных пергаментов. — Могу таких несколько предоставить в ваше распоряжение.

Что-то внутри неё обрывается и всё, что ей приходит в голову, это:

«Ох, Рон. Ты — идиот».

Некоторое время Гермиона сидит тихо и неподвижно, парализованная тем, насколько омерзителен следующий шаг, на который уже решилась.

Похоже, она больше не в состоянии думать о чём-либо. Всю вчерашнюю, поистине адскую, бессонную ночь она доводила себя до безумия, пытаясь найти хоть какой-то выход, поэтому всё, что ей осталось теперь — опустошающее унылое отчаяние.

— У него п-п-проблемы, — наконец произносит Гермиона, заикаясь. — Посттравматический стресс… Он не может справиться… Это пагубная привычка… б-б-болезнь…

— О, да, всё очень трагично, я уверен, — перебивает её Люциус и, точным движением запястья пренебрежительно отправляя пакет писем к свитку, изящно выгибает бровь, демонстрируя недоверие. — Как мне говорили, склонность к игромании — довольно распространённая зависимость, так сказать заурядный факт, — акцент на «заурядный» столь же преднамерен, сколь и тонок. — Вполне возможно, вашему мужу удастся избежать Азкабана, на неопределённое время поселившись в Мунго, если вы готовы… простите за каламбур… сделать ставку на столь маловероятный исход… — он замолкает на довольно долгое время, давая Гермионе возможность взвесить последствия проигрыша в этой игре, а затем рассудительно добавляет: — Но, конечно же, если бы вы смогли принять груз обязательств на себя и погасить сумму долга до конца финансового года, вполне вероятно, я пошёл бы вам навстречу и не стал бы доводить дело до суда…

Финансовый год, о котором говорит Малфой, кончается менее чем через две недели, они оба это хорошо знают.

— Не получится, — бесстрастно отвечает Гермиона, не в силах оторвать взгляд от смятого в ладонях письма. — У меня ничего не осталось. Ни гроша.

— Ах, такая жалость… — вкрадчиво бормочет он, а затем, с бесконечной деликатностью натягивает тот самый невидимый поводок: — …но, возможно… вы и я… мы могли бы прийти к… приемлемому соглашению…

К холоду отчаяния в её крови примешивается толика ужаса.

«Соглашение… Во многих контекстах довольно безобидное слово. Но, соскользнув с красивого рта Люциуса Малфоя, оно запросто превращается в чистый яд».

Горло сжимает спазм, и когда Гермиона, с трудом изображая хладнокровие, пытается спросить, что именно он имеет в виду, у неё ничего не выходит. Наконец, она сдавленно шепчет:

— Соглашение?

Люциус наклоняется вперёд, опирается локтями на стол и, соединив пальцы «домиком», смотрит на неё неприкрыто хищно и расчётливо.

Все, на что Гермионе хватает сил, — не отшатнуться от этого сияющего триумфом, обжигающего, словно расплавленное серебро, взгляда. Их разделяет широкий стол красного дерева, но, несмотря на это, Гермиону пронзает ощущение, что Малфой навис над ней всем своим мощным телом, она даже чувствует на шее его фантомное дыхание.

Однако Люциус не расположен приканчивать жертву. Пока. Он хочет ещё поиграть с ней некоторое время.

— Ну, полно, дорогая, — говорит он, — должно же у вас остаться хотя бы что-то, что вы могли бы предложить мне в качестве компенсации. Возможно, какое-нибудь древнее фамильное сокровище или ценную реликвию?.. Ах да! — делает вид, как будто внезапно вспомнил о чём-то. — Вы же не принадлежите ни к одной древней семье, так ведь? А унаследованное состояние вашего мужа, как всем известно, весьма… ах-ах… незначительно, — продолжая фарс, с показным огорчением поджимает губы, но в глазах его нет ни капли сочувствия. — Как же вам не повезло, бедная вы моя… — он лениво постукивает кончиками длинных пальцев, то сводя их вместе, то вновь разводя в стороны, отчего драгоценные камни в многочисленных кольцах издевательски сверкают, подчёркивая его неуязвимый статус и богатство. —…Что же, полагаю, мне надлежит рассмотреть и те предложения, что исходят от вас, — его губы чуть заметно изгибаются в новой, более опасной улыбке. — Я весь внимание, мисс Грейнджер.

Он замолкает, предоставляя ей возможность в очередной раз сделать замечание по поводу его выбора её фамилии. Но Гермиона молчит.

Во рту всё пересохло. Она понимает: петля вокруг неё затягивается всё туже.

— Я-я… Я… — она мучительно сглатывает. — Я не знаю… У меня нет… ничего, что можно было бы отдать вам.

Его улыбка становится шире.

— Ну, конечно же, есть, дорогая. Всего-то и нужно использовать ваш острый ум и чуточку пофантазировать. Это не составит особого труда для ведьмы, знаменитой своей одарённостью.

Таково его коварство: в последних словах не звучит даже намёка на сарказм, но, тем не менее, щёки у Гермионы просто полыхают.

Она прекрасно понимает не прозвучавший вслух подтекст. Видит в его серых глазах и хищной улыбке, чувствует в вибрациях сгустившегося воздуха, ощущает потоки пульсирующей энергии, что кружат вокруг них. В этом есть что-то неизбежное, словно всё давным-давно предрешено, и судьба, наконец, берёт над Гермионой Грейнджер реванш.

Но она не хочет покориться. Не может.

Гермиона вскакивает на ноги, собираясь уходить, и явное удивление Люциуса добавляет ей столь необходимой уверенности.

— Хорошего дня, мистер Малфой, — холодно говорит она, швыряя смятое письмо на стол и этим вызывающим жестом отклоняя его вкрадчивые непристойные намёки. — Мы и так отняли друг у друга слишком много времени. Без сомнения, нам ещё предстоит встреча перед Визенгамотом.

Она поворачивается к нему спиной, но успевает заметить, что в глазах его полыхает восхищение. Именно этот взгляд потрясает Гермиону сильней всего за сегодняшний вечер, заставляя сердце бешено колотиться в груди, пока она шагает к выходу из кабинета.

Уже надавливая на дверную ручку, она замирает, парализованная внезапно раздавшимся смехом. В нём слишком много торжества, чтобы Гермиона могла его проигнорировать, и слишком явно слышится саркастическое «шах и мат», которое словно ставит окончательную точку в их противостоянии.

«Просто уходи! — оглушительно вопит её разум. — Что бы ни случилось, НЕ поворачивайся!»

Но разве может она уйти сейчас, когда Малфой снова натягивает невидимый, накрепко связавший их поводок до отказа?

— Что здесь смешного, позвольте спросить? — требует Гермиона объяснений, поворачиваясь, чтобы встретить заклятого врага лицом к лицу.

— Что? Ну, конечно же, вы, мисс Грейнджер, — отвечает Люциус. — Уже не в первый раз размышляю над тем, что ваша магглорождённость — неудачное стечение обстоятельств, дорогая моя. Не случись подобного, из вас вышла бы великолепная слизеринка.

Гермиона не знает, какого именно ответа она ждала, но точно не такого. Всё происходящее кажется ей странным до головокружения.

— Что вы имеете в виду? — яростно шипит она, испуганная непредвиденной возможностью того, что Малфою известно что-то… кое-что… чего он знать не должен.

— О, вы абсолютно точно понимаете, о чём я говорю, дорогая, — в то же мгновение маска спадает, и его голос буквально сочится неприкрытой злобой. — Не пытайтесь играть передо мной святошу-гриффиндорку. В моём возрасте я слишком искушён, чтобы позволить магглорождённой девчонке на двадцать пять лет моложе обвести меня вокруг пальца.

«Он блефует! — истерично вопит её рассудок. — Он не может знать! Он должен… должен блефовать!»

Но довольная улыбка Люциуса слой за слоем рассеивает её уверенность, пока наконец Гермиона не чувствует себя совершенно беззащитной и нагой под его мерцающим взглядом.

— О чём вы говорите? — кричит она.

Его рот кривится в жестокой усмешке.

— Избавьте меня от притворного целомудрия, мисс Грейнджер, сегодня действительно был трудный день.

Гермиона замолкает, сражённая не словами, но тембром голоса Малфоя.

«Ну, вот мы, наконец, и добрались до сути…»

— Чего вы хотите от меня? — произносит она в конце концов и ужасается, различив отчётливую нотку поражения в собственном голосе.

— Только продолжения наших переговоров, дорогая, — отвечает Люциус, вновь обретая вежливые, вкрадчивые манеры. — Идите сюда и устраивайтесь поудобней, дорогая. У меня есть кое-что, что я хотел бы показать вам.

И Гермиона обнаруживает, что почему-то послушно следует его указаниям. А каждый шаг к столу словно приближает её к виселице.

В его длинных, унизанных перстнями пальцах белый, без каких-либо надписей конверт, который Малфой протягивает ей, как только она осторожно подходит ближе.

— Будьте так любезны, просмотрите содержимое очень внимательно, мисс Грейнджер.

Если раньше у неё просто дрожали пальцы, то теперь и руки ходуном ходят. Она опускается на стул (внезапно ослабевшие ноги не оставляют ей выбора) и, отогнув клапан конверта, извлекает глянцевый лист пергамента. Из груди Гермионы тут же вырывается короткий полузадушенный выдох, словно её ударили в живот. Конверт падает на пол.

«Всё кончено».

На чёрно-белой колдографии крупным планом изображена обнажённая пара на кровати. Извивающиеся движения навстречу друг другу пойманы в бесконечно повторяющейся временной петле на откровенно эротичном моменте: стройная женщина сидит верхом на своем партнере, её спина изогнута, голова откинута назад, а губы полураскрыты в неудержимом порыве страсти. Медленно она то скользит вверх, то опускается вниз, насаживаясь на толстый, колом стоящий член темноволосого мужчины, а тот тянется к мягко подпрыгивающим полушариям груди, накрывает их ладонями и начинает ласкать…

— Вы узнаёте кого-нибудь, мисс Грейнджер? — Люциус в открытую насмехается над ней.

Конечно, Гермиона узнаёт: женщина — она сама. А мужчина…

«Это случилось лишь однажды… Всего только один чёртов раз! Единственная дикая, пьяная, прекрасная ночь…»

Был её день рождения, и Гермиона заказала столик на четверых в новом роскошном ресторане отеля «Мерлин». Если разобраться, во всей ситуации сразу сквозила фатальная неизбежность случившегося: Рон так и не появился, Джинни умоляла освободить её от этой обязанности, потому что из-за беременности её часто и сильно тошнило…

— Как к вам попало это? — шипит Гермиона на светловолосого мага.

Она чувствует боль в душе, но это не вина и даже не страх разоблачения. Это унижение и стыд, растоптавшие воспоминание, которое с течением времени стало для Гермионы драгоценным, почти священным.

— Возможно, вы не знали, но портфель деловых стратегий моего предприятия включает в себя и инвестиции в гостиничный бизнес.

Отчаяние рвёт внутренности Гермионы стальными когтями.

— Отель «Мерлин»… ваш? — спрашивает она, горько усмехаясь.

— Я — владелец «Акцио Интернешнл».

«Ах, вот почему я никогда не связывала имя Люциуса Малфоя с «Мерлином». Отель — лишь малая крупица, дочерний филиал его многонациональной компании. Конечно, если бы я знала об этом, ноги бы моей никогда не было за его сверкающими дверями…»

Гермиону пробирает нервная дрожь, она шепчет:

— И что теперь?

Её спустили с поводка, но сковали цепями. Теперь она полностью во власти своего врага. Её собственная перспектива карьерного роста такого скандала точно не переживёт, но в данный момент Гермиона больше всего волнуется за Гарри. Она знает, как глубоко друг сожалеет о том припадке похоти; знает, как он обожает Джинни и буквально поклоняется сыновьям и маленькой Лили.

«Разоблачение уничтожит… всё. Кто я такая, чтобы разрушить его счастливый брак, только лишь потому, что мой собственный давно лежит в руинах?»

Люциус Малфой встаёт. Он с показной медлительностью защёлкивает расстегнувшуюся запонку, приглаживает точно подогнанный по фигуре пиджак и поправляет галстук. Он не торопится. Гермиона догадывается, что, терпеливо дожидаясь этого момента долгих десять лет, сейчас Люциус смакует последние минуты перед тем, как отдельные детали его мести, словно кусочки пазла, встанут на свои места.

С почти кошачьей грацией он неслышно крадётся вокруг стола и останавливается перед креслом, на котором неподвижно, словно ледяная статуя, и почти не дыша замерла Гермиона. Колдографии всё ещё находятся в её руках.

Малфой наклоняется и, решительно выдернув компромат из её оцепеневших пальцев, скользящим движением прячет его во внутреннем нагрудном кармане костюма. Тошнотворно сладкий запах его одеколона подавляет. Какое-то мгновение Гермиона даже опасается, что ещё чуть-чуть и её вывернет прямо на остроносые лакированные офисные ботинки Люциуса.

— А теперь, мисс Грейнджер… — произносит он, растягивая слова, и Гермиона неожиданно вспоминает маггловскую сказку про волка, который проглотил мешок муки, чтобы сделать голос мягче и шелковистей. — … что если мы заново начнём наши… переговоры...?
[align=center]
***[/align]

В тот вечер Гермиона возвращается домой, стискивая в руках совсем другое письмо. Пальцы всё ещё дрожат, но уже не от страха, а от ярости.

Она едва сдерживает истеричный смех, когда глазам её открывается жалкое зрелище: растянувшийся на их потёртом диване Рон топит себя в дешёвом виски и ещё более дешёвой жалости к себе. Он никак не реагирует на тот факт, что жена явилась домой позже обычного, и даже то, что дети вовсе отсутствуют. Гермиона задаётся вопросом:

«А заметил ли он хотя бы что-то из этого?»

Ни произнося ни слова, она вручает ему письмо и видит, как тревожная озабоченность на опухшем лице мужа сменяется облегчением, когда он обнаруживает внутри конверта расписку, избавляющую его от всех невыплаченных долгов, и документ, снимающий ответственность за любые совершённые ранее правонарушения.

Гермиона понимает, что до этого момента ещё никогда и ни к кому в жизни не испытывала большего отвращения. Даже к самой себе. А после сегодняшней унизительной встречи это уже о чём-то говорит.

Она стоит, презрительно наблюдая идиотское ликование мужа, а в сознании снова и снова прокручиваются события, ставшие завершением сегодняшнего дня:

«…она лежит на спине, ноги бесцеремонно закинуты на спинку огромного дивана, голова свешивается с кожаного сиденья вниз, рот заполнен до отказа, а в стянутое непрерывными спазмами горло медленно и непреклонно, с упорством механического поршня протискивается член Люциуса Малфоя… сладострастно вскрикивает от пронзающего с головы до пят постыдного удовольствия, пока он беспощадно вколачивается в её предательски сокращающееся лоно… раскрывает рот, задыхаясь от жгучей боли, когда он стискивает волосы в кулаке, не позволяя даже шевельнуться, пока горячее семя изливается на её лицо густой струей…»

И в то время как Гермиона вспоминает все унизительные, позорные детали собственной жалкой рабской покорности, её муженёк продолжает издавать какие-то отвратительные животные звуки торжества. Только проглотив ещё три порции виски, Рон догадывается, что надо бы спросить жену о том, каким образом ей удалось заполучить это письмо.

К тому времени Гермиона уже держит в руке чемодан. При виде столь легкомысленного, до глупости незрелого поведения мужа гнев её разрушается по кирпичику до самого основания, и она бесстрастно обращается к нему с порога:

—Я ухожу, Рон. Мы уходим. Дети уже у мамы, я заберу их к себе, когда найду квартиру.

Он реагирует не сразу. В течение довольно долгого времени Рон смущенно смотрит на неё затуманенными недоверием и алкоголем глазами, беззвучно шлёпая губами, как вытащенная из воды рыба. Затем лицо его как-то съёживается, становясь ещё более жалким.

— Ты-ы… ты… на с-мом деле ух-дишь… бр-саешь меня, Мион?.. — его смазанная выпивкой речь едва понятна. —…Ми-на?.. Д-рьмо… Миона?

— Да, Рон, я бросаю тебя, — отвечает она с холодным презрением. — Навсегда.

«Хватит с меня мужского эгоизма: безвольной, приспособленческой натуры Рона, хищных манипуляций Люциуса Малфоя, … оскорбительного лицемерия Гарри, притворившегося, что между нами ничего не произошло… Это все эгоизм, чистый, незатейливый, не осквернённый совестью эгоизм. А потому… Никогда! Никогда больше я не позволю себя использовать».

Гермиона останавливается уже на пороге, последний раз окунаясь в прошлое.

— И Рон?.. Просто… блядь… повзрослей, наконец, чёрт тебя дери!

Дверь захлопывается за ней, окончательно ставя точку в их истории.