Наваливаюсь грудью, толкаю всем телом дверь, которая видится мне единственным спасением от ужаса, от хаоса, застилающего глаза, мутящего рассудок. Дверь закрывается за моей спиной. Крики, грохот становятся тише. Пыль и стекло вовсе исчезают. Это помогает. Я начинаю думать, что не могу уйти. Не могу оставить их. Поворачиваюсь к двери, тяну ее на себя. Позволяю ей приоткрыть для меня лишь тонкую щель… И за долю секунды ужас снова здесь, слишком близко. Мешает думать, мешает быть человеком. Пахнет горелым пластиком. Я шарахаюсь прочь от двери. Я не могу. Бегу вниз по ступеням. Как во сне: хочу бежать быстро, но ноги словно сопротивляются толще воды и еле двигаются. Бегу и бегу. Кажется, целую жизнь. Да, проходит целая жизнь наедине со ступенями и безумием. Бесконечные пролеты заканчиваются неприметной дверью. Налетаю на нее, толкаюсь в нее, и она открывается. Пахнет воздухом…

Просыпаюсь от короткого, острого толчка. Сажусь, пытаюсь сглотнуть запах гари и пыли. Глажу ладонями влажные простыни. Вниз по спине сбегают капельки пота. Вокруг темно, и что-то звенит. Мой телефон. Вчера перед сном я зашла на сайт, оставила свой номер и время, в которое меня нужно разбудить. Незнакомцы будят друг друга. По-моему, это очень умно. Кто это придумал? Кто-то, у кого такие же плотные сны, равнодушные к трелям будильника? Кто-то, у кого нет знакомых в этом часовом поясе? Грустно, как ни крути. Умно и грустно. Как и большинство окружающих нас вещей, если присмотреться.

Сняв тонкую резинку с запястья, собираю волосы в хвост и поднимаюсь с кровати. Пол жутко холодный. Снова звенит телефон. Потому что они не знают, что я уже проснулась. Ощущаю тянущее удовлетворение от их добросовестности. Приятно, как ни крути, когда на кого-то можно положиться.
- Я проснулась. – Говорю и пытаюсь пройти несколько левее от дверного косяка. Это больно. – Черт возьми! – Ударяю по включателю, загорается свет. В глазах пляшут черные точки. Первый день на работе, а я с фингалом. – Вот дерьмо.
- Кхм… могу я вам ещё чем-нибудь помочь? – Значит, он еще не повесил трубку. Мне стыдно или нет? Непонятно.
- Нет… – качаю головой и тру глаза. – Нет. Спасибо, что разбудили. – Быстро жму на «отбой».

В ванной как будто еще холоднее. Закрываюсь на задвижку, пускаю горячую воду. Смотрю, как медленно запотевает зеркало над раковиной. Вроде бы отпускает. Начинаю чувствовать свое тело. Становится почти тепло, и я раздеваюсь. Окунаюсь с головой, задерживаю дыхание. Когда воздуха почти не остается, распахиваю глаза. Вижу, как большие пузыри всплывают на поверхность. Вижу потолок. У соседей сверху что-то течет. Горит лампочка на голом проводе. Больше не могу терпеть. Резко сажусь, отталкиваясь руками о бортики. Громкий всплеск воды. Шумный глоток воздуха. И я чувствую себя живой. Мне нужен воздух, чтобы дышать. Мое тело не хочет умирать. Так и должно быть.

Стою перед зеркалом и расчесываю влажные волосы. Кроме меня, в зеркале отражаются безликие картонные коробки. Они не разобраны, потому что эта квартира мне по карману, но не по душе. Шевелюра поддается кое-как, костяшки пальцев белеют от напряжения. Ничуть не удивлюсь, если на протяжении всего дня из моей прически будут выпадать тонкие зубья несчастной расчески. За спиной о чем-то говорит телевизор – это создает ощущение чужого присутствия. Приятное ощущение. Ты не один. Но если захочешь, стоит только нажать на одну кнопку. А если передумаешь – снова нажать на ту же кнопку. Умно и грустно. Неподалеку свистит чайник. Откладываю расческу в сторону.

Пью кофе, стоя у окна, которое выходит на задний двор какого-то кафетерия. Французского вроде бы. Задняя дверь открыта, парни в белых фартуках разгружают кузов машины. Они снуют туда-сюда так быстро, что я не успевала их сосчитать. Трое? Или четверо? Распахиваю окно и крепче сжимаю кружку с горячим кофе в ладонях. Сильно пахнет снегом. И свежими булочками. Высунувшись, медленно тяну носом холодный воздух. Сегодня я спала больше четырех часов. Это хороший знак.

Осторожно опустив кружку в центр раковины, иду одеваться. Черное пальто приходится долго чистить от кошачьей шерсти. Объемный шарф пахнет духами. Закрыв дверь на два оборота, еще несколько минут стою на лестничной клетке. Потому что в этой пятиэтажке нет лифта. Спускаясь по лестнице, сильно потею. Улица встречает меня холодом и утренними сумерками, под ногами похрустывает снег. Натягиваю тугие кожаные перчатки и смотрю в небо, с которого еще не сошла полупрозрачная луна. Дышу ртом, чтобы видеть молочно-белый пар. Я живая. Я теплая. В одну реку не войдешь дважды.

Должно быть, где-то здесь поблизости есть детский сад. За маленькие ручки в варежках сонные мамы ведут детей. Ведут слишком быстро, возможно, опаздывают. Крошечный мальчик в огромном комбинезоне апельсинового цвета несколько раз спотыкается и падает. Он не плачет и не расстроен, он сосредоточен – пытается раскопать ручонками утрамбованный снег. Я схожу с тротуара и обхожу их по дороге. Кругом светлеет, людей становится больше. Фонари гаснут, владельцы магазинов и кафе переворачивают на дверях таблички. Открыто.

Я дохожу до метро, но игнорирую спуск в подземку, решаю пройти до следующего, потому что мне нравится, как хрустит под ногами снег и как холодные пряди волос касаются щёк. Иду по тротуару против движения автомобилей. Каждые два метра – это другой цвет, другая музыка, другая жизнь. Кто-то отстукивает ритм ладонью по рычагу коробки передач, кто-то курит, кто-то красит губы, многие говорят по телефону. Пахнет выхлопами и духами проходящих женщин. Девочка в розовой шапке торопится в школу, спустя минуту, как я ее замечаю, она поскальзывается и опрокидывается на спину – на свой огромный ранец с ортопедической спинкой. В ранце сбоку, в сетчатом кармашке припрятан маленький пакет сока. Когда она падает, земля ударяет по одному его боку, а ее локоть – по другому. Пакет лопается. Я отвожу взгляд, потому что красное на белом смотрится не слишком хорошо.

До следующего спуска в подземку остается несколько метров, поэтому я лезу в карман и достаю бумажку – название станции, на которой мне нужно выйти. Через пару шагов я замечаю, что в моих руках больше ничего нет, а всё потому, что в перчатках пальцы как неродные. Я останавливаюсь и наклоняюсь, пытаюсь найти ее, но белое на белом смотрится тоже не слишком хорошо. Кто-то задевает меня сзади, толчок получается почти что двусмысленный, если учесть в какой я стою позе – мое лицо в полуметре от земли.
- Извините! – Вижу коричневые мужские ботинки.
- Ничего. – Отвечаю ему снизу, не поднимая головы.
- Что же… – Топчется около меня. – Я могу вам чем-нибудь помочь?
- Нет. – Качаю покрасневшей от натуги головой и наконец замечаю свою бумажку.
Он уходит. Я ухожу.

Стою уже на самом краю – впереди только ступени. Опять ступени. Но, к счастью, на этот раз их совсем немного. Навскидку двадцать. Сжимаю поручень темно-зеленных ограждений. Дышу и дышу. Наслаждаюсь молочно-белым паром. Зима щиплет за щеки. Это всего лишь метро.

Внутри пахнет железом и суматохой. Я не социопатка. Просто большие скопления людей нервируют меня. Или это и называется социопатией? Сложно сказать, потому что мои мысли разбегаются, как только я вступаю в бурный поток людей. Они несут меня как самая настоящая река. Нил, Амазонка. Не меньше. Остается радоваться тому, что несут в правильном направлении. Иначе не знаю, чтобы я делала.

Я стараюсь не смотреть по сторонам, потому что чем больше я смотрю, тем больше их становится. Пытаюсь представить себя рыбой в косяке – когда мы вместе, нам ничего не угрожает. Коллективное сознание. Ничего страшного, что в моей голове прямо сейчас нет ни одной толковой мысли. Мы один косяк. Мы стая. За меня подумает кто-нибудь другой. И действительно. Медленным, почти мягким потоком меня вносит прямо в вагон. Все места заняты, да и стоя не то, чтобы свободно. Двери закрываются. Просьба не прислоняться. За стеклом проплывают лица, некоторые из них приятные, потом темнота и нарастающий гул колес.

Дальше мне остается только ждать, когда объявят мою остановку. Всего их должно быть двенадцать. Шестая особенно людна. Становится жарко и тесно. Кажется, скоро мы выдавим стекла своими телами. Мне чудится, будто я слышу, как стонет этот бездушный железный вагон. Давка сбивает меня со счету, но я слышу, как объявляют Саут-ферри. И выхожу. Вернее пытаюсь выйти. Кто-то с перрона, осознав тщетность моих усилий, подает мне руку в черной перчатке. Эта перчатка совсем как моя. Возможно, поэтому я хватаюсь за нее. Рука тянет меня на себя и вызволяет из переполненного вагона, я изрядно помята, но довольна, потому что двери закрываются за моей спиной, а не перед моим носом или где-нибудь посередине тела. Чужую руку я отпускаю… а подняв глаза, уже не могу определить, кому она принадлежала. Слишком много людей, слишком много ног и рук. Где уж тут разберешься, что кому принадлежит.

Иду в большей степени не по указателям, а на запах холодного воздуха. Главные улицы очищены, поэтому снег больше не хрустит под моими ногами. Иду быстрым шагом, но успеваю смотреть по сторонам. И чем больше я смотрю, тем лучше понимаю, что в этом городе сложно почувствовать себя действительно одинокой, потому что почти все кругом выглядят одинаково одинокими, как будто это норма.

За десять минут десять раз едва не попадаю под такси и другие транспортные средства. Винить их в этом сложно – они просто обезумели от километровых пробок, галдящих клаксонами. Ничто не напоминает мне джунгли больше, чем главные магистрали в час-пик. Когда все дороги остаются позади, я задираю голову, словно пятилетняя девчонка, и смотрю вверх. Здание, в котором я буду работать, высокое. Настолько высокое, что захватывает дух. Не от восторга. Голова кружится. У здания, на которое я смотрю, как бандерлоги смотрели на Каа, неожиданно появляется двойник. Потом исчезает. Потом вновь появляется. Я опускаю голову и закрываю глаза. Все кругом продолжают торопиться в разные стороны, я чувствую это даже с закрытыми глазами – то тут, то там проносится вихрь воздуха. Иногда он не пахнет ничем, иногда пахнет духами, хорошими или плохими, но чаще всего он пахнет табаком и кофе из ближайшего Starbucks. Открыв глаза, заправляю волосы за уши и собираюсь двигаться. Если бы я не верила в то, что в одну реку не войдешь дважды, я бы ни за что на свете не вошла в эти двери. Но я верила и поэтому собиралась войти.

Прежде чем переступить порог, успеваю оценить свое отражение в прозрачных автоматических дверях. Всю ночь с неба срывались морось и снег, поэтому меня удивляет безукоризненная чистота стеклянных поверхностей. Внутри меня встречают два охранника и рамка металлоискателя. Прохожу без проблем, ни единого писка. В глубине души жалею об этом, а на поверхности – корю себя за малодушие. За стойкой ресепшена, несмотря на хмурое утро, меня встречают приветливыми улыбками. Пытаюсь быть приветливой в ответ. Кладу паспорт на стойку. И отчаянно не могу сообразить, должна ли я что-нибудь сказать. Девушка в костюме строгого кроя открывает мой паспорт, и между ее бровей пролегает вертикальная морщинка – у меня сложная фамилия.
- Какова причина визита? – Вопрос звучит ровно, он сотни раз отрепетирован.
- Я здесь работаю. – Она осматривает меня внимательнее, но вспомнить не может.
- Вы забыли пропуск?
- У меня еще нет пропуска. Это мой первый рабочий день.
- Компания?
- Скидмор, Оуингс и Меррилл.
- О, меня предупреждали о вас! – Она улыбается, радуясь, что я больше не могу стать причиной ее профессиональной ошибки. – Вы переведены из Нью-Йоркского головного офиса, верно?
- Да. Абсолютно верно.
Мимо нас в сторону лифтов проходят двое мужчин в черных пальто, один из них говорит:
- Доброе утро, Кейтлин.
- Привет. Удачного дня. – С ними она говорит совершенно другим голосом. Но быстро переключается и снова концентрирует взгляд на моем лице. Подвигает паспорт к краю и прощается: - Счастливого первого дня, мисс… – Она запинается, не решаясь произнести фамилию, но когда я ей не помогаю, бойко продолжает: - Ваш этаж двадцать седьмой. – Я вздыхаю и ухожу вслед за мужчинами в черных пальто.

Створки лифта почти полностью смыкаются, но, должно быть, стук моих каблуков достаточно громок, потому что в щель проскальзывает ладонь в черной перчатке, и лифт передумывает, распахивая свои объятия для меня. Мне не остается ничего другого, поэтому я принимаю их. На панели с плоскими металлическими кнопками горят числа двенадцать и тридцать три, я нажимаю клавишу двадцать семь. Рядом с ней поблескивает изящная гравировка «Skidmore, Owings and Merrill». Мы занимаем целый этаж, потому что успешны и популярны. Прямо сейчас головной офис возводит в Нью-Йорке Башню свободы. Точно на том месте, где… что-то мешает довести эту простую мысль до конца. Меня мутит.

Едва заметный толчок и мягкая остановка снимают накатившую дурноту. Это двенадцатый этаж. Один из мужчин, стоящих за моей спиной, выходит. Черное пальто не успевает удалиться и на пять метров, когда мы снова пускаемся в путь. Я следующая. И я едва не тычусь носом в линию, в которой две створки лифта сливаются в одну, потому что иногда сквозь нее можно уловить короткие порывы прохладного воздуха. Толчок. Остановка.

Когда створки распахиваются, весь этаж, как на ладони. Сильно пахнет бумагой. Я вижу людей. Их рабочие места. Стенды и чертежи проектов. Замысловатые макеты из картона и пластика. Часто звонит телефон. То тут, то там срабатывают сигналы корпоративной аськи. Кому-то лень подняться, и он катается на стуле из одного угла в другой. Но хуже всего то, что я вижу вертикальные панорамные окна. И вот тут всё начинается снова…

Сквозь эти окна я вижу огромную черную точку. Она превращается в пятно, которое шумит. И внезапно… локальное землетрясение, вытряхивающее душу из тела. Много стекол. Много пыли. Но больше всего ужаса и криков. Стоит страшный, чудовищный гул. Утробный металлический скрежет. И какая-то странная вибрация. Будто здание оживает. Пол под ногами ходит ходуном, можно подумать, что вместо бетона заварен желатин. Я ищу взглядом дверь, за которой, знаю, есть лестница… есть лестница, но нет самой двери! Бежать некуда. Поэтому я шарахаюсь назад и упираюсь в чье-то тело. Вжимаюсь в него своей спиной, потому что оно спокойное, теплое, непоколебимое. Сердце бьётся, бьётся, бьётся.

Проходит время, и пол становится тверже, а звуки тише.
- Вам плохо? Я могу чем-нибудь помочь? – Я узнаю этот голос, он желал доброго утра Кейтлин. И, кажется, еще раньше я его тоже слышала. Теперь пол под ногами совсем твердый.
- Нет. Одну секунду. Только секунду. – Я пытаюсь оторвать свою спину от его груди. Он не двигается, ждет безропотно. Как будто каждый день в его грудь со всего размаха впечатываются спятившие девчонки. – Сейчас... Сейчас. – Вдыхаю глубоко. Как меня учили. Выдыхаю. Делаю шаг вперед. Спина мгновенно замерзает. – Вот. Всё. – Он молчит. Но выходя, я вижу, что всё это время он держал руку на кнопке, не позволяя тяжелым металлическим створкам закрыться.

Прямо передо мной, в нескольких метрах от лифта располагается основная рабочая зона, она огорожена стеклянными стенами. Сильно напоминает аквариум. Внутри на центральном проекторе в выгодных ракурсах гранеными плоскостями сияет Башня свободы, ее внутренняя планировка, преувеличенные достоинства. И конечно ни слова о недостатках. Справедливости ради нужно отметить, что о главном недостатке таких башен теперь уже знает каждый.

Люди в аквариуме не обращают внимания ни на меня, ни на башню. За несколько лет проектировки и строительства она им осточертела. Теперь им хочется создать что-нибудь еще более высокое, более вызывающее. А мне хочется понять, какого черта я сбежала за несколько тысяч километров, чтобы вновь изо дня в день сталкиваться лицом к лицу с этим чудовищем, к рождению которого приложила свою собственную руку. Возможно, мой эмоциональный всплеск настолько силен, что ему удается всколыхнуть сонливую обстановку внутри аквариума. Меня замечают. Сначала один человек, затем два, три, пять… Они все смотрят на меня из-за стекла с немым вопросом на лицах. Мне нечего им ответить, я теперь и сама не знаю, зачем явилась.

Становится жарко от их взглядов и своего фиаско, поэтому я ухожу влево к гардеробной, по дороге расстегивая пальто. Краем глаза отмечаю, что они все провожают меня взглядами, а кто-то даже поднимается и выходит из-за стола, очевидно, чтобы встретить и проводить к рабочему месту. Я успеваю снять пальто и запихать шарф в его рукав прежде, чем гулкие шаги позади меня смолкают. Незнакомец прочищает горло, и я оборачиваюсь. Медленно, чтобы физиономия успела накинуть на себя парадно-выходную улыбку.

- Хелло! Я из Техаса. – Он улыбается и показывает на себя двумя пальцами. Сначала я не могу понять, о чем речь, но чуть позже выяснятся, что это ковбойские сапожки так гулко отстукивали по полу. Кроме сапог, на нем потертые джинсы, ремень с овальной бляхой и клетчатая рубашка с джинсовыми манжетами и воротничком. А также, лукавая ухмылочка и ямочка на левой щеке. Не хватает только шляпы и револьвера.
- Привет. Я из Нью-Йорка. – Отвожу в сторону пальто, которое держу в руках, чтобы он мог увидеть темные джинсы и черный укороченный пиджак. Он смеется. Глаз его горит по-особому, как горит обычно у дизайнеров и архитекторов. У некоторых архитекторов. Потому что у меня глаз не горит. Быть может, с самого начала это был нехитрый намек.
- Меня зовут Джеймс Спарроу. Я младший помощник старшего дизайнера. – Ну, что я вам говорила? Джеймс Спарроу подмигивает мне, открывает дверцу шкафа и извлекает вешалку. Он любезно держит ее, пока я вешаю свое пальто. Когда пальто оказывается в шкафу, дверца которого плотно закрыта, он все же не двигается с места. Почесывает бровь и показывает пальцем на меня: - А ты?
- А я? – Из-за всех этих манипуляций с верхней одеждой я почти забываю, о чем мы только что говорили. – О, прости. Вероника Воронина-Тредиаковская. Архитектор.
- Ничего себе. – Он улыбается и ловит мою руку, чтобы пожать ее. – Я слышал о тебе. – Наверное, я вырываю руку слишком поспешно, потому что его рот слегка округляется, и он замолкает. К моему облегчению. У людей не так много поводов слышать обо мне. Иногда мне кажется, что он и вовсе один-единственный. В Нью-Йорке наш офис занимал два этажа. Из всех наших сотрудников, кто вышел на работу в тот день, осталась одна я. Девочка, Которая Выжила. Только шрама на лбу не хватает, ей-богу. Я пытаюсь улыбнуться шире, извиняясь, и пожимаю плечами. Джеймс легкомысленно пожимает плечами в ответ и ведет меня к аквариуму.

Далее следует головокружительная вереница имен, должностей, рукопожатий и улыбок. Руководитель филиала высокий, улыбчивый Рик Эриксон вдохновенно и яростно декламирует историю компании и все ее достижения, прежде чем сообразить, что я не нуждаюсь в этом захватывающем, но местами подпорченном излишним пафосом экскурсе. Его речь смолкает на полуслове, и долю секунды он выглядит потерянно и беспомощно. Это настолько не вяжется с его статусом и образом, что я решаю вмешаться.
- Если вы знаете, мое принятие в компанию, которое случилось много лет назад, когда я… или… неважно. В общем, оно было несколько… ээ… сумбурным? Впрочем, как и моя речь сейчас. – Я пытаюсь улыбаться, но мой правый глаз безбожно дергается, и я уже терпеть не могу этого доморощенного руководителя филиала, которого черт меня дернул спасать от неловкости, учиненной его собственной рассеянностью. – Да, пожалуй, сумбурным. А затем сразу же так много работы и… сумасшедших проектов. Конечно, в хорошем смысле сумасшедших… И я к своему стыду практически не усвоила… все то, о чем вы рассказали. Спасибо. Это было… потрясающе. – Последние слова я произношу с закрытыми глазами, побеждено качая опущенной головой. Я ненавижу лгать, потому что, когда делаю это или, скорее, когда пытаюсь делать это, выгляжу абсолютнейшей идиоткой. В такие моменты мой рот извергает настоящую квинтэссенцию идиотизма. Но самое обидно то, что Рик Эриксон оказывается неблагодарным негодяем. Вместо того, чтобы оценить мой благородный порыв, он едва заметно пятится и поглядывает на меня опасливо. Хорошо, что к этому моменту времени я уже окончательно смиряюсь с тем ущербом, который мой рот периодически наносит моей репутации.

Вскоре мистер Эриксон покидает аквариум и удаляется в свой непрозрачный кабинет. Приветственная атака вроде бы окончена, и мне даже позволяют занять рабочее место. Джеймс Спарроу провожает меня до самого кресла, включает компьютер, дарит крошечный кактус в керамическом горшке и не без гордости заявляет, что едва не подрался, отвоевывая для меня это чудесное место у окна. А у меня просто язык не поворачивается сказать ему, что уже несколько лет я ненавижу огромные окна в принципе, чего уж тут говорить о том, чтобы сидеть возле них. Я только улыбаюсь, надеясь, что улыбка моя выглядит не так, как я ее ощущаю. Каждый из нас знает, в какое место выстлана дорога из благих намерений.

Прямо сейчас, в этот самый момент, когда за моей спиной беспрестанно крутят рекламный ролик со сверкающей Башней свободы, а под левым боком зияет сумасшедшая пропасть в виде трехметрового панорамного окна, я понимаю, что мне нужно серьезно подумать. Я ощущаю эту потребность подумать остро, едва ли не каждым органом и мышцей своего тела. Но меня не оставляют даже в относительном одиночестве ни на минуту. Они все по очереди подсаживаются к моему столу и спрашивают, спрашивают, спрашивают. Спрашивают в основном о моей работе в Нью-Йорке. В их карьеристском сознании просто не укладывается, как я могла бросить свое место в головном офисе. Они, кажется, не верят, что я ушла по своей инициативе. Мой скоропостижный перевод сюда кажется им чем-то вроде ссылки, наказания. И им буквально кровь из носу, позарез нужно знать о моем прегрешении. Когда обед подходит к концу, я уже начинаю подумывать о том, чтобы придумать и закрепить за собой страшный грех, но, слава богу, пока я взвешиваю, что ненавижу больше – лгать или допросы с пристрастием – их энтузиазм иссякает, а количество невыполненной работы достигает экстремальной отметки. Настоящее чудо. Я кладу скрещенные руки на стол и опускаю на них голову.

Если бы моя бабушка не была помешана на электромагнитных волнах и прочем радиоактивном излучении я бы ей позвонила или хотя бы написала на электронный ящик. Но она помешана. Поэтому я не могу рассчитывать на её моментальную, сиюминутную помощь и пытаюсь справиться со своей проблемой сама. Все это настолько меня поглощает и кажется таким важным, что как будто по щелчку я перестаю существовать в людном офисе, я больше не слышу и не вижу никого из них. Зато я отчетливо вижу себя и перебираю в памяти все битвы и все сражения, через которые мне пришлось пройти, чтобы приблизиться к той нормальной себе, которую я уже плохо помню, но которой все еще хочу быть. Все еще хочу?

В самом начале, и это было проще всего, я пожертвовала все свои сбережения семьям пострадавших и не выживших. Это не было актом благородства, скорее, я хотела откупиться от ужаса, который меня преследовал. Я принесла жертву в виде денег, которые заработала, проектируя точно такие небоскребы, точно такие… разве что, немного более удачливые. Я отдала эти деньги взамен на то, чтобы не дожить до того момента, когда один из моих небоскребов рухнет, унеся с собой бесконечное множество жизней. Я заключила вымышленную сделку и поверила в ее условия. Потом я попала к психологам, которые переживали за мои сбережения намного больше меня.

Я часто задаюсь вопросом, как живут люди, проектирующие и выпускающие популярные марки автомобилей, на которых убиваются и убивают тысячи людей? Да, я понимаю, что люди, которые садятся за руль, несут ответственность за свою жизнь и жизни других участников дорожного движения, но… Но каково это, знать, что то, что ты создал своими руками, стало причиной смерти или средством убийства? Мне просто интересно, каково это. Что чувствуют люди, изобретая оружие? Действительно ли они понимают, что создают своими руками то, чем будут убивать?

Я не могу отделаться от ощущения, что являюсь соучастником страшного преступления. В скольких подобных проектах я участвовала? Сколько небоскребов носят мое имя в своих документах в качестве одного из родителей? В сущности, не так уж и много. Но хватит и одного, чтобы утопиться в чужой крови и боли. Я сбежала из Нью-Йорка за несколько недель до грандиозного финала – установки шпиля. Который достигает высоты в 1776 футов. Декларация независимости США принята в 1776 году. Это прекрасный символ. Мы все свободны. И никто не имеет права нас убивать. Грустно только то, что тем, кто сделал это в прошлый раз, плевать на все декларации независимости разом. Я сбежала, просто не смогла перенести триумфа коллег. Просто не могла понять, что они празднуют. Неужели то, что на чужих костях отстроили вызывающую полукилометровую башню? Они назвали ее Башней свободы, а в социальных сетях и СМИ ее зовут Башней страха. Я сбежала, но всё же надеюсь, что для большинства людей она станет Башней свободы, потому что страха с нас всех достаточно. Да, я надеюсь. Но это, кажется, не значит, что я смогу сидеть на двадцать седьмом этаже у окна, смотреть на сверкающую фасадами рекламу и проектировать всевозможные вариации пассивного оружия, открытого в две тысячи первом году. И ждать, когда оно снова оглушительно выстрелит. Нет, наверное, я не смогу.

Однако сейчас меня больше волнует другое. Почему я не покончила с этим сразу? Почему мне понадобилось столько лет борьбы со своим нутром и насилия над своими взглядами, чтобы понять, что я больше не могу этим заниматься? Я не знаю. Возможно, изощренное юношеское упрямство шептало мне прямо в ухо, что в мире не существует силы, которая может заставить меня отказаться от того, чего я хотела больше всего. Я считала, что невозможно столкнуться с чем-то, что может перечеркнуть будущее, вопреки моей воле. Мне понадобилось так много лет, чтобы осознать: случаются вещи, после которых ничего не остается прежним и не возвращается на круги своя.

И вот я сижу здесь. Боюсь чертова окна, боюсь чертовой рекламы. Меня тошнит от чертежей и макетов. Я даже не знаю, за кого я беспокоюсь – за тех, кто может пострадать, или только за себя, за свои чистые руки, за свою совесть, за то, что мне больше никогда не придется посещать психологов и психиатров, за свой крепкий сон и за возможность полноценно взаимодействовать в обществе. Я знаю только то, что, если когда-нибудь рухнет башня, а я буду сидеть в этом офисе и корпеть над чертежом очередного высотного шедевра, я больше не смогу заниматься не только этим, но и вообще ничем. Наверное, я даже осознаю, что мои порывы болезненны и ненормальны, но это не значит, что я могу их игнорировать. Я приложила массу усилий, чтобы излечиться, я пыталась откупиться, я посещала тренинги, я сменила обстановку, я была усердной. Но, сдается мне, этот сдвиг по фазе неизлечим. Значит, остается только одно? Уйти и закрыть за собой дверь.

Теперь я чувствую себя свободнее, потому что понимаю: эти годы должны были пройти. Я должна была отдать свои сбережения и гонорары незнакомым людям. Я должна была плохо спать. Я должна была пережить сотни панических атак. Я должна была делать вид, что ничего не изменилось. Я должна была попробовать сбежать. Я должна была сделать все то, что сделала, чтобы наконец попасть сюда, в эту точку, где окончательно и бесповоротно осознаю всю тщетность своих усилий. И это поможет мне не стремиться быть прежней, не мучиться от себя настоящей, а стать кем-то новым. Потому что то, что от нас уходит, должно уйти.

- Эй? – Кто-то машет руками перед моим лицом. – Я Джеймс, помнишь меня? Поговори со мной.
Я медленно возвращаюсь в реальность, потрясенная тем, что со мной произошло.
- Прости. Плохо спала, акклиматизация и все такое… – Растираю лицо ладонями, чтобы убедительнее сыграть свою роль.
- Но теперь ты меня уже слышишь, правда?
- Правда.
- Вот сюда… - Он тычет длинным пальцем с узловатыми суставами в монитор моего компьютера, указывая на сетевую папку. – Я скинул тебе архивы и текущие проекты филиала. Ты же крутой архитектор, верно? – Он подмигивает. – Так вот. Кодом 1003 отмечены пока еще неутвержденные проекты, ты можешь просмотреть их? Ну, чтобы снизить возможность казусов… Знаешь, мы не такие крутые, как ребята из Нью-Йорка. – Он снова подмигивает. Не знаю, может быть, он взывает к моему тщеславию, но я надеюсь, что это не так. Не хотелось бы думать, что я произвожу на людей такое впечатление.
- Джеймс… - Мне сложно сообразить, как сказать то, что я хочу сказать, но вскоре я понимаю, что, чтобы сформулировать мою мысль, подходят всего два простых слова, и я говорю: - Я увольняюсь.
- Когда? – Он больше мне не подмигивает.
- Прямо сейчас.
- Но тебя только что перевели… Ты хочешь вернуться в Нью-Йорк?
- Нет. Я хочу только уволиться. – Встаю из-за стола и улыбаюсь. И эта улыбка дается мне проще, чем любая другая за сегодняшний день и за все предыдущие дни. Я оставляю за спиной и его, и аквариум. И теперь на моем пути остается только кабинет Рика Эриксона. Я вхожу туда, не раздумывая, кажется, даже без стука.

Меня пьянит и шатает от ощущения, что я проделала долгий-долгий путь, сделала открытие и теперь стою на пороге новой эры. У меня не выходит фиксировать речь мистера Эриксона, и мне удается соблюдать видимость адекватности, выхватывая из его монолога некоторые слова, которые все-таки задерживаются в моем сознании. Он обескуражен, он предлагает мне хорошо подумать, взять отпуск или больничный – все это я слышала десятки раз и каждый раз позволяла себя уговорить, но теперь я непоколебима. Тогда он избирает другую тактику, напоминает, что по закону я должна отработать еще некоторое время, пока мне не найдут замену, но и этим меня не удержать. Я предлагаю ему позвонить в головной офис и поговорить с мистером Скидмором. Именно он нашел меня. Я училась в архитектурном колледже, попечителем которого он является и по сей день, и на ежегодном конкурсе выиграла право проходить стажировку в его компании. Стажировка прошла, а я осталась. Джером Скидмор питал ко мне нежные отеческие чувства. Может, потому что мне было восемнадцать. Может, потому что я весила сорок пять килограммов. А может, потому что была до определенной степени талантлива. Так или иначе, после короткого звонка в Нью-Йорк меня отпускают восвояси.

Я ни с кем не прощаюсь. Игнорирую лифт, отыскиваю пожарную лестницу. Мое сердце, как и прежде, нервно на нее реагирует, ладони и лопатки, как обычно, потеют, но в целом всё иначе. Я все еще боюсь, но теперь мне кажется, что этот страх можно преодолеть. Я чувствую себя человеком, который страшно боится высоты и которого спустя сотню страшных лет прекратили заставлять прыгать с парашютом. Я чувствую себя человеком, который страшно боится змей и которого наконец-то перестали каждую ночь запирать в террариуме.

- Мисс?! – Кейтлин вскакивает из-за стойки ресепшена. – Ваш пропуск готов. – Я улыбаюсь ей открыто, по-настоящему. Иду быстрым шагом, опустив голову, и смеюсь. Рамка металлоискателя пропускает меня молчаливо, одобрительно. А за прозрачными дверьми валит белый снег.

Я не знаю, куда несут меня ноги, но это приятное ощущение: идти, потому что хочется, а не потому что надо. Мне хочется, и я иду против течения основной массы людей. Вижу их разные лица и радуюсь, потому что все они вместе и каждый из них в отдельности перестали быть для меня бомбой с часовым механизмом. Сейчас, ловя на себе их взгляды, я могу не думать о том, что непременно окажусь виноватой. Перед ними, перед их близкими, перед их детьми. Для меня это огромное откровение – осознать, что им необязательно входить в здание и остаться в нем навсегда, погребенными под кусками бетона, строительной пыли и осколками стекла. Это откровение согревает меня. Я не ощущаю холода, только чувствую, как горят щеки, как хлопья снега тают в волосах, и вижу, как изо рта вырывается молочно-белый пар и летит вверх, в серое, пасмурное небо.

Мне кажется, будто у чемодана, который я много лет несла в руках, на спине, на плечах, прижав к груди – как придется – вдруг появляются колесики, которые позволяют мне свободно катить свой багаж за собой. Я знаю, что по дороге могут встретиться овраги и ухабы, что тогда мне придется снова взять свой чемодан в руки и перенести его через неровности. Но это не одно и то же, потому что, ощутив тяжесть, я буду знать, что преодолев препятствия, я смогу поставить этот чемодан на колеса и вновь свободно покатить за собой.

Я знаю, что хочу сделать прямо сейчас, поэтому захожу в книжный магазин. Над головой звякает колокольчик, и теплый поток воздуха ударяет в лицо. Дорогие деревянные полы усеяны мелкими лужами – скоро растает снег и с моих сапог. Я хожу вдоль стеллажей и касаюсь кончиками пальцев разноцветных корешков. Некоторые, особые книги защищает толстое стекло, и я подолгу рассматриваю их обложки, кажущиеся мне произведениями искусства.

Когда запах книг становится привычным, я перестаю его чувствовать и ловлю себя на мысли, что каждая человеческая жизнь похожа на хорошую книгу. Ту или иную. С кем-то случается неорганизованное, мятежное, полное событий приключение, вроде «На дороге». Кто-то находит в себе нечто большое и сильное и борется до самого конца, как в «Убить пересмешника». Кто-то теряет что-то очень важное и становится одним из «Трех товарищей», кто-то что-то находит и открывает, присоединившись к «Чайке по имени Джонатан Ливингстон». Кто-то так сильно одинок, как все герои Маркеса. Кто-то настолько запутан, что может только бежать, как кролик Апдайка. Кто-то ищет себя вместе с Холденом Сэлинджером и Чарли Чбоски. Кто-то ввязывается в бесконечный, удушливый «Процесс» и «Превращается» в «Постороннего». И каждый из них, когда-то счастлив, а когда-то нет. И когда каждая из их историй подходит к концу, она обретает смысл, даже если минуту назад казалось, что это просто немыслимо. А я очень отчетливо помню, как еще сегодняшним утром, выныривая из-под водной глади горячей воды, боялась, что моя история никогда не обретет смысл и не будет закончена. Но сейчас я останавливаюсь у стеллажа, выбираю красивый блокнот и иду на кассу, потому что все кончено, и все осмысленно.

Знаете ли вы, что Скотт Бедбери, один из основателей Starbucks, при выборе помещений для своих кофеен требует, чтобы входная дверь смотрела на восток или на юг, но никогда на север? А всё потому, что посетители должны наслаждаться дневным светом, но солнце не должно светить им прямо в лицо. Я допускаю, что это правило соблюдается не всегда, но в той кофейне, что оказалась на моем пути, требование Скотта Бедбери было удовлетворенно в полной степени.

Я сижу за высокой стойкой на высоком стуле и смотрю в широкое окно. Благодаря стараниям мистера Бедбери заходящее солнце не светит мне прямо в лицо, но я ловлю его блики на всех зеркальных поверхностях. Через дорогу, в витрине ресторана отражается оранжевое закатное зарево. Это странно, потому что день был пасмурным. И это наполняет меня вдохновением. Я пишу. Пишу в своем новом красивом блокноте, а когда на листе не остается места, вырываю его с корнем и кладу рядом с кажущейся литровой, не меньше, кружкой горячего кофе. Пишу много, размашисто, захлебываясь эмоциями. Моя мысль слишком быстра, и кисть руки за ней не успевает. Я знаю это, но не перечитываю написанное, чтобы не поддаться соблазну исправить ошибки и вставить недостающие слова. Мне кажется, это лишит мои записи души и определенного смысла.

За долгие годы совместной жизни я привыкла к нетерпимости, с которой бабушка относится ко всем инновационным технологиям. Но прямо сейчас, точно в эту минуту мне ужасно сложно мириться с этим. По этой причине я не хочу править свои письма – пусть это больше всего будет похоже на мою эмоциональную сумбурную речь, как будто я позвонила ей и разговариваю по-настоящему. В основном, я пишу о сегодняшнем дне, о том, что изменилось вокруг и во мне. Пишу, что мне нравится этот город. Пишу, что, если она не хочет переезжать насовсем, пусть берет отпуск и пакует свой старый громоздкий чемодан. Когда кусочек мира, который я вижу в окне, погружается в сумерки, рядом с нетронутой кружкой остывшего кофе собирается объемная стопка вырванных страниц с неровными краями. Тогда я щелкаю ручкой и откладываю ее в сторону. Отпиваю из кружки холодный терпкий напиток и, прежде чем надеть перчатки, сворачиваю рукопись, чтобы спрятать в карман.

К этому моменту во внешнем мире становится темнее, снегопад усиливается. Я стою на тротуаре с вытянутой рукой – жду, когда в мои сети поймается такси, и не могу оторвать взгляд от хлопьев снега, медленно танцующих в желтом свете уличных фонарей. В теплый салон такси я попадаю с голодом и холодом, а затем все вместе мы попадаем в головокружительную пробку. Но это не трогает меня так, как тронуло бы раньше. Потому что во мне еще слишком свежо открытие чего-то большего, чем физический комфорт и течение времени. Чем дальше от центра города, тем быстрее двигается автомобиль и тем медленнее плывут мысли в моей голове. А выйдя за пару кварталов до дома и захлопнув за собой дверцу, мыслей, кажется, не остается совсем. Это приятно. Быть совершенно спокойной. И быть уверенной хоть в чем-то в этом сумасшедшем мире. Во что я теперь верю? В то, что полная бессмыслица может обрести смысл.

Я бреду под фонарями по неочищенным дорожкам к почтовому отделению, под ногами хрустит снег и в волосах его тоже полным полно. Не тороплюсь, но все равно успеваю. За пятнадцать минут до закрытия. Персонал охвачен эйфорией завершения рабочего дня – для людей, занимающихся монотонной работой, такая эйфория ежедневна и неизбежна. Еще слишком рано, но почта уже украшена к Рождеству. Кажется, они даже распылили аэрозоли с запахом хвои. И, наверное, в любом возрасте и при любых обстоятельствах это действует на нас чуточку радостно.

Я покупаю рождественский конверт с нарядными марками и стараюсь уложить в него исписанные странницы, соблюдая их хронологию. Когда данные отправителя и адресата заполнены, я протягиваю письмо, готовая отправить свои мысли и чувства в далекое путешествие. Письмо принимают, и, натягивая перчатки, я почти успеваю уйти, но меня окликают:
- Мисс Вронина-Тредаковска?
- Да? – Они страшнейшим образом коверкают мою фамилию, но я все равно узнаю в ней себя.
- Вам письмо. – Тонкий конверт ложится на стойку. – У вас очень запоминающаяся фамилия.
- Спасибо. – Я беру в руки конверт. Он настолько тонок, что мне кажется: в нем ничего нет.
- Я подумала, что из-за погоды и в связи с наступающими праздниками вам лучше отдать его сейчас, иначе неизвестно, когда вы его получите. Вронина-Тредаковска? Я правильно говорю? – Я тронута заботой о моем письме, и поэтому собираюсь солгать.
- Да. Спасибо. – Мне хочется скорее его вскрыть, но я не могу сделать этого здесь, потому что до закрытия остается, кажется, меньше минуты. Вряд ли они выгонят меня, но мне бы хотелось быть взаимозаботливой. Поэтому я ухожу и несу письмо под снегом до ближайшего фонаря.

Непослушные пальцы, обтянутые чужой кожей, кожей перчаток, не позволяют мне аккуратно распечатать конверт, он оказывается буквально растерзанным на части. Позже они не позволяют мне с первого раза развернуть сложенный вдвое одинокий лист. Два предложения, которые я там нахожу, читаются ужасно долго. Так долго, что тонкий лист успевает размокнуть под снегом, а чернила немного потечь. Первое, что я осознаю, это то, что бабушка не приедет. Ни навсегда, ни даже в отпуск. Ощущения такие, словно меня по темечку ударяет чугунное пушечное ядро. Это ядро каким-то образом проникает внутрь черепной коробки, спускается ниже, дерет горло, еще ниже, проходит рядом с сердцем и стремительно падает в самый низ живота. Оно такое холодное и такое тяжелое, что ноги мои подкашиваются, и я падаю коленками в снег. И вот нас в снегу двое… валяемся, я и это страшное письмо.

Сперва коричневые ботинки кажутся мне видением из прошлого, но потом я слышу знакомое:
- Я могу вам помочь? – Он наклоняется очень низко и протягивает мне руку в черной перчатке.
Когда поднимаю голову, в первый раз вижу, что глаза его ореховые, светло-карие.
- Можете… можете. – Хватаюсь за протянутую руку цепко…
И всё, что меня окружает, отступает на один маленький шаг назад.
А он говорит: - Наконец-то.