* * *
- Гарри, - тихо позвала Гермиона.
Он оторвался от разложенных на столе бумаг и увидел ее в проеме камина. Глубокий, немного рассеянный взгляд, устремленный в видимое одной ей пространство, подрагивающие уголки губ. Гарри помнил это выражение ее лица еще с... нет, не со школы, а с того знаменательного дня, два года назад.

* * *
Гермиона появилась в его кабинете тактично, в виде неяркой проекции среди горящих поленьев. Она знала пароль и, конечно, могла бы в любой момент без предупреждения выйти из его камина, но в то время она считала это невежливым. Да что там, это было бы совершенно не по-гермионовски, поэтому ее появление в кабинете главного аврора было ознаменовано лишь тихим шуршанием пепла. Гарри отправил в мусорное ведро очередной неподписанный документ и потянулся к кружке. Заметив Гермиону, он радушно улыбнулся ей, но она не улыбнулась в ответ, а только ближе свела к переносице брови. Прежде чем заговорить, она вежливо прокашлялась, как будто они были знакомы недавно.
- Гарри, - сказала она наконец, - ты не мог бы мне достать допуск к международной каминной сети?
- Конечно, - легко согласился Гарри и мысленно добавил еще один пункт в свою завтрашнюю беседу с начальником Отдела магического транспорта. - Я как раз собирался завтра встретиться с Дином. А тебе когда нужно?
- Минут через пять, - твердо ответила Гермиона и немного покраснела.
Гарри, который в этот момент как раз поднес кружку ко рту, от неожиданности обжег губы горячим кофе. Просьба оказалась поистине гермионовской, а вид у нее самой был такой, что отказать было невозможно.
- Куда? - только и спросил он, растирая обожженное место пальцем.
Позже он вспоминал, что именно в этот момент начал догадываться, что с ней что-то происходит. В обычный день Гермиона никогда бы не оставила его жест без комментария. Она бы быстро пробормотала заживляющее заклинание, сунула бы ему склянку с каким-нибудь зельем, запасенным у нее в рукаве, или, на худой конец, просто возмутилась бы, что Гарри может занести себе инфекцию. Однако сегодняшняя Гермиона, казалось, вообще не замечала его присутствия в кабинете, да и отвечать на вопрос, видимо, тоже не собиралась. Она молчала, а Гарри, озадаченный, не мешал ей собираться с мыслями. Не стремясь нарушить установившуюся тишину, он так же молча разглядывал свой очкастый глаз в чайной ложке и ждал, пока она заговорит сама.
- Мне нужно уехать, - произнесла она спустя некоторое время. - Гарри. Я так больше не могу, - потом смелее, на полтона громче: - Ты не представляешь себе, как мне это надоело!
И тут ее будто прорвало. Теперь она говорила быстро, звонко, яростно, эмоционально. Гарри путался в ее словах, аргументах и сантиментах, которые сыпались на него, как спелые яблоки, да еще предполагали какую-то реакцию на свою искренность. Его родная Джинни, выросшая среди братьев, не переоценивала возможностей мужского восприятия, и поэтому Гарри, ее стараниями избавленный от бабского нытья, теперь совершенно не мог уловить смысл сбивчивых слов Гермионы. Она говорила о навалившейся еще с утра усталости, о новой мантии, запачканной апельсиновым джемом, о надоевшей суете и ответственности, о неряшливости Рона, о его неуемном аппетите, за которым не было видно его якобы широкой души и еще о чем-то, что Гарри не сумел расслышать в паузах между ее всхлипами.
- А потом он хлопнул дверью. И ушел. Ушел, понимаешь?
Гарри открыл рот, чтобы выразить Гермионе свое сочувствие, но ее лицо вдруг прояснилось:
- И поэтому я с чистой совестью уезжаю в Болгарию, - гордо закончила она.
Не разобравшись толком, что к чему, Гарри выдал ей личное разрешение, легкомысленно расписавшись за Дина. Она почему-то смутилась и пробормотала что-то среднее между прощанием и благодарностью.
- Тебе оформить отпуск? - крикнул он уже ей вдогонку, в который раз удивляясь ее сегодняшней рассеянности.
Она коротко кивнула, и ее решительное лицо исчезло в облаке пепла.
Гарри остался стоять в недоумении посреди кабинета, не зная - радоваться ли тому, что Гермиона так ему доверяет, или возмутиться тем, что услышал эту новость не от Рона. Однако решить эту проблему он не успел, потому что спустя каких-то полчаса на ковер с шипением выпрыгнул маленький уголек, и среди поленьев появилась знакомая светло-медная шевелюра. Рон привык вваливаться в кабинет Гарри, как к себе домой, но сейчас с одного взгляда было понятно, что он изменил своей привычке отнюдь не из-за перенятой у Гермионы тактичности. Его волосы влажными прядями прилипли ко лбу, вокруг глаз темнели круги, на красном, покрытом испариной лице, казалось, стало больше веснушек. Да, Рональд Уизли был определенно пьян. Пьян и расстроен.
- Я идиот, - хрипло констатировал он вместо приветствия.
- Я знаю, - согласился Гарри, адекватно оценив свои возможности убедить его в обратном, и деловито нахмурился. - Ты где?
- Я в этом... - Рон болезненно поморщился, - ...в твоем кабинете, - закончил он неуверенно.
- Это я вижу, - отмахнулся Гарри.
Странные они, эти Уизли: один сам ушел - и напивается, другая - брошена и веселится.
- Я пришел из магазина, а Гермионы нет, - пожаловался тем временем Рон.
- Я знаю, - машинально ответил Гарри, но вдруг осознал услышанное: - То есть как "ты пришел из магазина"?
- И вещей ее нет, - будто не слыша его, продолжал Рон.
- Так. Погоди минуту, никуда не уходи, - Гарри раздраженно вздохнул и распахнул дверь кабинета. - Я на совещании! Никого не пускать! - рявкнул он в гулкие стены комнаты ожидания.
Подхватив по дороге форменную мантию, он вернулся к камину, но Рона там уже не было. Гарри глухо выругался и зачерпнул из кармана горсть летучего пороха.
- Дырявый котел, - наугад крикнул он и торопливо шагнул в каминную пыль, закружившуюся в зеленом пламени.

* * *
Несколько дней прошло в абсолютном блаженстве. Так и не научившись правильно произносить имя "Гермиона", Виктор называл ее "моя любимая" и действительно любил - терпеливо, методично, правильно. В его доме она спала без снов, глубоко и мирно. Каждое утро она просыпалась на пахнущих свежестью простынях и завтракала в постели - душистым кофе не ее приготовления. После завтрака Виктор целовал "любимую", и они вместе отправлялись на его тренировку. Несколько часов она смотрела, как он летает, а потом они вкусно и красиво ели. Он всегда быстро съедал свою порцию и, молча, с наслаждением, смотрел, как ест она. Цветы он дарил ей ежедневно, где-то в четыре часа дня. После ужина Виктор смотрел на нее особенным вечерним взглядом, а потом на широкой кровати в свете неярких свечей в длинных подсвечниках он снова называл ее "моя любимая". Гермиона в принципе не помнила, чтобы он говорил ей еще хоть какие-нибудь слова, но она не придавала этому особенного значения. Ей нравилась его подчеркнутая аккуратность, его немногословность, его надежность. На душе у нее было удивительно спокойно - и все спокойнее и спокойнее становилось с каждым днем. Здесь ей не нужно было ни спешить на работу в министерство, ни готовить жидкую овсянку с двумя ложками сахара, не успевая перевернуть уже подгоревшие тосты. Не нужно было даже думать об Англии. Или даже просто думать.
Как-то, в один из вечеров, Гермионе показалось, что это спокойствие - ненастоящее, что на самом деле имя ему - скука, но она быстро отогнала эту мысль. Слишком идеальным рисовалось ей такое настоящее и такое будущее. Слишком ярко такая жизнь контрастировала с тем, что ее много лет раздражало в жизни с мужем.
Все было правильно - так считала Гермиона. Но вот однажды, на исходе второй недели, она проснулась среди ночи замерзшая, со странным тянущим ощущением в желудке. Не открывая глаз, она нащупала рукой лицо лежащего рядом Виктора. Его кожа оказалась неприятно холодной на ощупь. Гермиона отдернула руку: на пальцах осталась липкая ночная испарина. От ее движения Виктор перекатился на другой бок и свернулся в какой-то совершенно не мужественный, но самодостаточный комок. Он беспокойно всхрапнул, но затем его дыхание снова выровнялось. Чувствуя, как отступает спокойствие, Гермиона вдруг вспомнила, что когда она касалась ночью Рона, он всегда, не помня во сне никаких ссор, поворачивался к ней лицом, обнимал ее и сонно целовал в шею. От этого воспоминания она окончательно проснулась и открыла глаза. Прямо перед собой она увидела плотную белую спину с редкими темными волосками. Гермиона села в постели и стала недоуменно разглядывать Виктора: она поймала себя на мысли, что никогда не видела его спящим. Сейчас он лежал на своей шикарной кровати с глуповатым выражением на лице и выглядел беспомощным. От чувства защищенности, которым Гермиона очень дорожила и которое обычно испытывала рядом с Виктором, не осталось и следа. Ее внимательный взгляд прошелся по ухоженным рукам, сложенным будто для молитвы, по коротко стриженым волосам, которые жестким ежиком торчали над подушкой, и остановился на его губах, принявших во сне некрасивую форму - и тогда Гермиона впервые почувствовала к нему какую-то отвратительную брезгливость. Она безотчетно представила себе россыпь веснушек на спине Рона, его острые лопатки и нескладные, как у подростка, руки. Сколько раз она, просыпаясь ночью, часами не могла уснуть, потому что смотрела на него спящего - и не могла оторваться. Потому что внутри все сжималось от нежности при виде него, такого тихого, умиротворенного, такого любимого. Гермиона взглянула на изгиб бледных болгарских ягодиц под тканью простыни и судорожно сглотнула. Ощущение в желудке усилилось. Во рту стало кисло. Стенки гортани стиснуло в неприятном спазме - и Гермиона кинулась в ванную.
Через несколько минут, отдышавшись и умывшись, она опустилась на гладкий кафель и, наконец, дала волю мыслям. Подумать только, почти две недели прошло с тех пор, как она уехала, и за все это время она не написала Рону ни строчки. Хуже того, она даже ни разу не подумала о нем. А он, интересно, думал?
Конечно, думал, по-другому и быть не могло. Да, он действительно ушел, а точнее - вышел из дома: ведь это она попросила его сходить в магазин за новыми перьями. Причем не слишком вежливо попросила. Да, он действительно хлопнул дверью, но ведь в доме гуляли сквозняки: она сама открыла все окна. Гермиона вспомнила о письмах Гарри, которые в нетронутых конвертах выбросила на прошлой неделе - и ей стало невозможно стыдно. Откуда в ней, всегда такой терпеливой, взялось так много раздражения? От стыда брызнули слезы, которые были через некоторое время прерваны новым приступом рвоты. А потом еще одним. Оклемавшись после третьей волны дурноты, Гермиона добралась до своей сумки и отыскала там бумажку с незамысловатой схемой. Наморщив лоб, она напряженно считала, проговаривая цифры одними губами, потом замерла на мгновение - и счастливо рассмеялась. Всего три дня отделяло желанную фамилию от нежеланной, но она могла бы и раньше догадаться, что только маленький Уизли мог с самого начала доставить ей столько неприятностей.

Она сбежала на рассвете, не взяв с собой ничего, что напомнило бы ей о двух прошедших неделях. В Лондоне она для порядка забежала в больницу Св. Мунго, а затем села на маггловский автобус - аппарировать теперь было нельзя - и поехала к Гарри. Рон наверняка был там, а ей нужно было многое рассказать и ему, и Гарри. Что-то - им обоим, а что-то - только Рону. Ему - всё, даже то, в чем не так-то просто признаться самой себе.

* * *
- Ну что, тебя можно поздравить? - улыбнулся Гарри, помогая Гермионе выбраться из камина. – Только, я надеюсь, на этот раз это будет мальчик. Я уверен, Молли мечтает об еще одном внуке. Да и мои мальчишки были бы очень не против.

Жизнь - как каминная сеть: стоит ошибиться одной буквой - и окажешься в совершенно неожиданном месте. Ошибиться очень легко, но если сделать правильный выбор, если правильно сформулировать - прежде всего, для себя - куда ты хочешь попасть, то никогда не пожалеешь об этом.