…

Закрывшись в тесной гардеробной, я примеряю купленное Эдвардом платье.

Ничего подобного в своей жизни я не носила, и, рассматривая свое отражение в большом зеркале во весь рост, я испытываю двоякие ощущения. С одной стороны, мне нравится, как легкая почти воздушная ткань касается моего тела, подчеркивая талию, округлость бедер и делает заметным наличие у меня груди. Но с другой стороны я чувствую себя крайне некомфортно в таком наряде.

Это не мое и это – не я.

У меня на ногах – нечто похожее на черные босоножки на высоком каблуке. Это еще одна вещь, которая вгоняет меня в ужас.

Каблуки.

За всю мою недолгую жизнь мне не раз приходилось убегать от ищеек, прячась в густом лесу, скрываться от голодных вампиров посреди магистральной трассы, лазать по горам и задерживать дыхание на три с половиной минуты. Я смогла пережить все это с высоко поднятой головой, но при этом от мысли, что мне придется всю ночь ходить на этих ужасных каблуках, у меня холодеют ладони.

Из-за закрытой двери, соединяющей гардеробную и спальню, слышится голос Эдварда.

– Покажись мне, – требует он.

Я смотрю на себя в зеркало. Одежда, будто сшитая под меня, подходит мне, как нельзя хорошо, но я не подхожу к одежде абсолютно ни коим образом.

Чувствую себя уличным псом, которому разрешили справить свои нужды на дорогом персидском ковре. И это угнетает.

…

Эдвард разглядывает меня, внимательно, чуть прищурив глаза.

Его пронзительный взгляд устремлен не на меня, а, как мне почему-то кажется – внутрь меня, в самую мою душу, минуя телесную оболочку.

Иногда мне кажется, что Эдвард умеет заглядывать туда, куда никто другой не может заглянуть, как будто стоит ему захотеть, и он узнает о тебе все, что пожелает.

– Тебе идут темные цвета, Белла, – он доволен, и для меня это должно быть хорошим знаком.

Он подходит вплотную ко мне, так что его дыхание слабо ощущается на моем лице, и склоняет голову на бок. Его глаза зажигаются интересом, любопытством кота, которому показали новую игрушку.

– Очень жаль, что ты не стала одной из нас, смерть была бы тебе к лицу, – тихо говорит Эдвард, очерчивая кончиками пальцев изгиб моего плеча. – По человеческим меркам тебя можно назвать красивой. Да, несомненно. Ты – как алмаз, что так и не смог стать бриллиантом, не получив достойной огранки.

Он медленно ходит вокруг меня, и я испугано провожаю его взглядом.

Я никогда не хотела стать одной из них. Если бы меня поставили перед выбором быть убитой или стать убийцей, я предпочла бы смерть – обыкновенную человеческую смерть, которой они лишены. Это лучше, чем превратиться в кровожадного монстра, типа Эдварда.

– Я так не думаю, – набравшись смелости, я возражаю, стараясь, чтобы мой голос звучал уверено. – Я считаю, что мне как раз-таки повезло, что надо мной не смог поработать ни один такой «мастер». И я скорее умру, чем соглашусь добровольно стать жалким рабом собственной жажды, а если бы меня превратили против моей воли, я обязательно нашла бы способ убить себя, потому что смерть с высоко поднятой головой лучше, чем вечный плен.

Мой подбородок упрямо вздернут вверх, и вся моя поза выражает уверенность, только голос, предательски слабеющий, выдает то, чего мне не хотелось бы показывать.

Страх.

Я слишком напугана (опьянена) близостью вампира, чтобы сохранять хладнокровие.

Еще не потускнели в моей памяти воспоминания недавнего урока, преподнесенного мне с целью внушить страх перед сущностью Эдварда и его дьявольским характером.

Я не хочу, чтобы нечто подобное повторилось со мной опять.

Но Эдвард, вопреки всем моим страхам и ожиданиям, улыбается. Широко, заразительно, почти мило. Кончики его губ дергаются вверх, как только я замолкаю, улыбка на его лице такая, что мне и самой захотелось бы непременно улыбнуться, будь мы с ним на равных правах.

Но нет, я всего лишь еда, а еда должна бояться.

– Будь осторожна в своих словах, Белла. Я могу воспринять это, как приглашение, – выдыхает он в мою шею, и в следующий момент, когда я оборачиваюсь, за ним уже закрывается дверь.

Я делаю несколько неосознанных шагов назад и оседаю на кровать.

…

На улице, по ту сторону плотного прозрачного стекла, неоновыми огнями дышит город. Тысячи, сотни тысяч огоньков горят в окнах соседних многоэтажек, туда-сюда снуют потоки машин, которые никогда не заканчиваются, и люди – толпы людей – перемещаются по улицам, с головой погруженные в свои мысли и заботы (что волнует вампиров?).

Все так, как и должно быть в большом городе.

Я не люблю большие города. Я никогда их не любила. Сколько себя помню, я всегда боялась оказаться наедине с призраками каменных джунглей. Здесь все совсем по-другому.

И вампиры в больших городах, говорят, злее, чем в маленьких, вроде моего Форкса.

Эдвард увлеченно перебирает тонкие пластиковые коробочки, просматривая надписи на обороте. Синие цифры на дисплее стереосистемы монотонно мигают.

– Ты любишь музыку? – спрашивает он, не глядя на меня.

Я сижу на диване, поджав под себя ноги. Босоножки лежат рядом на полу.

Люблю ли я музыку? Наверное, да. Наверное, я бы любила музыку, если бы мир был прежним, и у меня была возможность лучше разобраться в том, что он называет музыкой. Люблю ли я сидящее в печенках однообразное кантри, которое боготворили там, где я жила? Точно нет.

Но у Эдварда музыка другая.

Он щелкает пультом, и помещение заливает тихая мелодия, слишком прекрасная и совершенная для этого кровавого жестокого мира, где естественный отбор жизни сильнейшими существами снова в моде. Звуки плавно растекаются по воздуху – нежные, легкие и обволакивающие. Звуки, которые заставляют тебя закрыть глаза и почувствовать себя далеко-далеко от того места, где ты находишься. Звуки, которые похожи на перезвон колокольчиков в летнем поле, когда трава высокая, и ты лежишь в ней, полностью отгородившись от внешнего мира, закрыв глаза и подставив лицо ласковым лучам солнца. Ты лежишь в немом очаровании (тебе не нужно слов), утопая в сладких запахах, в тихом жужжании насекомых, и не думаешь ни о чем, потому что, когда ты счастлив, думать не хочется. Мысли здесь просто неуместны.

Я никогда не знала, как это – чувствовать себя так легко и беззаботно. А сейчас вдруг почувствовала. И это не было приятно. Это было обидно до слез, потому что мне никогда не придется испытать нечто подобное.

А ведь кто-то когда-то жил этим…

Я открываю глаза и смотрю на Эдварда. Вспоминаю неожиданно, что задолжала ответ, но вампир, похоже, уже не ждет от меня каких-либо слов.

Он улыбается и говорит, знающе:
– Я знаю, что ты чувствуешь.

…

– Это написал человек, – кивает Эдвард в сторону музыкального центра.

Он сидит рядом со мной на расстоянии вытянутой руки, такой неопасный и расслабленный, как довольный кот, и теребит в руках пульт. Его веки опущены, и только дьявол знает, что у него на уме и чего мне стоит ждать от этого странного спокойствия.

(Затишье перед бурей?)

Я слушаю его, молча. Я всегда такая – мало говорю, много слушаю. Мне нравится слушать, впитывать в себя чужие мысли, слова и воспоминания.

–…мы должны за многое благодарить вас, – продолжает Эдвард все тем же спокойным тоном. – Техника, технологии, изменчивое, и вечное. Ты знаешь, что действительно вечно?

– Нет, – смотрю на Эдварда, заинтересованно, как будто мне (еде), в самом деле, интересно.

– Музыка. Гениальные произведения будут жить вечно. Мир меняется, все старое разрушается вплоть до последнего кирпичика, чтобы впустить на свое место что-то новое, а «Лунный свет» будет звучать как в тот день, когда впервые исполнялся на публике. Когда-то я играл так же, может не лучше, но точно – не хуже.

– Я никогда не видела рояля…

– Я не прикасался к инструменту почти пятьдесят лет…

Мы говорим одновременно, и, резко замолкая, смотрим друг на друга.

– Ты играл?

Я пытаюсь представить себе Эдварда, сидящего на небольшом велюровом табурете перед черным лакированным роялем, длинные тонкие пальцы – (я никогда не обращала внимания на то, как похожи они на пальцы пианиста) – перебирают черно-белое полотно клавиш, сосредоточенный взгляд, напряженные брови, но расслабленные плечи, и рельеф груди обтянут белой рубашкой. И смотрится эта картина так органично, великолепно, будто так и надо.

Наверное, – думаю я, – при жизни он был музыкантом. Конечно!

– Я оставил музыку в прошлой жизни, рояль остался в старом доме, как ее частичка.

Мелодия заканчивается, не успев начаться, и Эдвард включает повторное воспроизведение.

– В человеческой жизни? – решаю уточнить я.

– Нет. Свою жизнь я разделил условно на три периода, и два из них начинались с эпидемии, – Эдвард говорит нехотя, через силу, его голос звучит вымучено, как если бы ему не хотелось говорить то, что он говорит. – Я должен был умереть в семнадцать лет.

– Расскажи мне.

Он выглядит совсем неопасным, и я позволяю себе подвинуться ближе.

– Это было в 1918-ом году. Я был смертельно болен, и жить мне оставалось не больше двух-трех часов. Я знал, что умру, с самого начала, как только в первый раз после приступа удушливого кашля увидел кровь на губах и на ладони, которой прикрывал рот. Я знал, что нет никакого лекарства против этой заразы, понимал свое обреченное положение, знал, что выхода нет, но я не хотел умирать. Мне казалось тогда, что я еще слишком молод, и это слишком несправедливо, – при этих словах по губам Эдварда скользит едва заметная горькая усмешка, словно он насмехается над наивностью самого себя в те далекие времена. – Он сказал, что может вылечить меня, сказал, что я не умру. Но он обманул. Я думал, что у него, в самом деле, есть какое-то волшебное лекарство, а у него, оказалось, были зубы и яд.

Он знал, что умрет молодым, он знал, что обречен…

…как и я.'

Раньше я не думала о том, что Эдвард когда-то был человеком, что он мог чувствовать, быть живым, настоящим, и совсем не холодным, как сейчас. Когда-то его кожа была теплой и мягкой на ощупь, его сердце билось, а от дыхания его веяло не могильным холодом, а теплом и жизнью. Он умел сочувствовать (я почему-то в этом уверена) и любить.

И когда-то здесь ключевое слово.

– Этот… – осекаюсь и, прочистив горло, продолжаю, – он хотел помочь, наверное.

– Наверное, – хмыкает Эдвард. – Если бы он хотел помочь, он бы позволил мне умереть. А дескать желание спасти мне жизнь – это ничто иное, как оправдание для совести, ведь гораздо приятнее думать, что ты помог кому-то обмануть смерть, чем понимать, что ценой чужих страданий нашел способ заполнить свое одиночество.

Я смотрю на Эдварда и он снова Эдвард. Холодный, отстраненный и циничный. Если он и был когда-то человеком с живым бьющимся сердцем и душой, то передо мной сидит нечто совершенное иное.

Жестокая и беспощадная машина для убийств.

Такой он – обычный. Сейчас.

– Он оставил тебя?

– Оставил? Нет, скорее я его оставил. Мы слишком разные, чтобы изображать отца и сына. Он любит людей, он был врачом, пока существовала такая профессия, он спасал человеческие жизни, а я их забирал. Конечно же, ему это не нравилось, но всегда считал, что я могу измениться, и поэтому терпел меня, а я измениться уже не мог.

– Подожди. Ты сказал: «любит людей»? Вампир?

Мне всегда казалось, что вампир может любить людей только в качестве обеда, но слова Эдварда звучат иначе. Он подразумевает нечто совсем иное, чем то, что я подразумеваю поначалу я.

Любить можно по-разному.

– Парадокс, правда?

Эдвард поднимается с дивана и идет к окну, а я провожаю его взглядом. Он достает из кармана брюк пачку сигарет и зажигалку, прикуривает, жадно затягивается и выпускает клубы густого сизого дыма. В полумраке слабо освещенной комнаты дым быстро заволакивает Эдварда, и вскоре создается впечатление, будто он сам охвачен какой-то мистической серой дымкой.

– Когда-то у нас была большая семья, – продолжает Эдвард, облокачиваясь спиной о стену – Внешне мы выглядели действительно, как одно целое – один за всех и все за одного. Но после «эпидемии», целость Калленов – когда-то мощной силы – пошатнулась, наша семья просто раскололась. Как лед. Ушел я, а передо мной – Джаспер, мой брат. За ним ушла и его жена, но позже, я слышал, она вернулась.

– Много вас было?

– Семь. Большинство их них я не видел уже почти десять лет, – отвечает Эдвард, выдыхая кольцо дыма. Меня почему-то ни капельки не удивляет его равнодушие, сквозящее в каждом слове.

– И ты не скучаешь? – качает головой. – Неужели совсем нет?

– Они в прошлом. А я не любитель ворошить прошлое. – Он тушит сигарету в пепельнице, снова щелкает пультом, заставляя музыку замолчать, и добавляет, все тем же бесцветным голосом. – Зря я рассказал тебе все это.

– Ты хотел поделиться, – пожимаю плечами и мысленно вздыхаю. – Иногда бывает полезно рассказать кому-нибудь о том, что тебя волнует.

Эдвард хмыкает. На его лице – хорошо знакомое мне цинично-насмешливое выражение.

Ну вот, Белла, ты начинаешь искать в нем то, чего не существует.

– Чушь, – он говорит выразительно, приподняв голову и вздернув подбородок, выплевывает слова. – Это давно уже не волнует меня, Белла. По-твоему, я очень похож на меланхоличного подростка, предающегося воспоминаниям и тоске по том, чего уже не вернуть?

Нет.

– Но чувства…

– Чувства – ничто, чувства – это ерунда, девочка, – резко прерывает меня Эдвард, – Они делают нас слабыми, затмевают наш разум, как этот дым. Стоит лишь раз поддаться чувствам, позволить им взять над собой контроль – и ты сам не заметишь, как превратишься в раба навечно. Чувствуя, мы теряем способность мыслить. Что ты будешь делать, стоя на рельсах, когда на тебя будет нестись на всех парах поезд? Остолбенеешь, позволив страху завладеть собой, или попытаешься сообразить, куда бежать, чтобы спасти себя? Так вот запомни: чувства губят. Поддавшись этой слабости, ты потеряешь способность здраво мыслить, тобой будет руководить не мозг, не разум, а глупое сердце – обыкновенный сгусток мышц. Разве можно довериться мышцам? Разве это разумно?

Из всех его слов для себя я черпаю вот что – передо мной призрак. Обыкновенный призрак некогда живого человека. Возможно, циничного, возможно, грубого, возможно, безнравственного и жестокого – я не могу утверждать, каким он был при жизни, зная о нем так мало, как знаю я – но так или иначе превращение в вампира высосало из него все то, что делает человека человеком.

– Нельзя жить, не чувствуя совсем ничего.

– Нет, так жить, наоборот, легче. Чувства мешают нам быть собой, избавляясь от них, мы избавляем себя от лишних терзаний.

Поэтому ты можешь убить человека с улыбкой на лице…Нет совести – нет тормоза – нет проблем.

– Ты… – просто омерзителен – хочу сказать я, но резкая перемена во взгляде Эдварда заставляет меня замолчать.