Похищенный поцелуй лучше завоеванного королевства. Клод Адриан Гельвеций

Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Между нами извиваются и пляшут шипящие огненные языки костра, а воздух напоен слезами, которые мы оба не можем выплакать. Я смотрю на тебя и чувствую странную слабость, обессиливающий липкий холод — так бывало, когда еще в человеческой жизни я видела раны и кровь... И это в самом деле так. Все твои внутренние барьеры не выдерживают, все попытки сдержаться и скрыть то, что ты чувствуешь, не помогают, и мне кажется, что я вижу, как ты корчишься и бьешься от невыносимой боли в луже крови из перебитых душевных вен - растерзанный, израненный, уничтоженный - страдаешь, кричишь... и умираешь. А я не могу ничем помочь, не могу ничего сделать, я лишь бессильно смотрю на это душевное самоубийство, без бинтов и корпии для твоих ран, без морфия, чтобы уменьшить твою боль. Я вижу твое измученное годами этих внутренних пыток лицо — совсем юное, мучительно красивое — лицо незнакомого призрака из моих снов, лицо того, кого я любила, еще не зная его имени, - и костер швыряет в ночной воздух сноп ослепительных искр, когда снежная пыль взвивается под моими шагами и оседает на его тлеющие багровые угли, а через мгновение я обнимаю тебя, касаюсь губами твоих волос и словно сведенными судорогой руками чувствую слабую дрожь подавленных рыданий, сотрясающих твои плечи...

1 ноября 1916 года

Через пару дней должна состояться помолвка Мариссы, все в доме вверх дном, дел невпроворот, и теперь почти все свободное время я провожу у нее, помогая с уборкой, выбором блюд и нарядов для праздника, составлением приглашений и списков гостей. Сегодня я сопровождала Мариссу к портнихе на примерку свадебного платья и едва боролось с неизвестно откуда взявшейся завистью: глядя, как она радостно кружится перед зеркалом, чтобы со всех сторон рассмотреть свой чудесный наряд из белой пены шелка и кружев, я не могла перестать представлять, как счастлива я была бы, если бы пришла сюда не как лучшая подруга невесты, чтобы восторженно улыбаться и говорить комплименты, а как невеста, чтобы выбрать То Единственное Платье, достойное того, чтобы надеть его в день венчания с Тем Единственным Юношей...

Вернувшись домой усталая и измотанная, я заснула, едва коснувшись головой подушки. Не знаю, чем был навеян приснившийся мне сон, откуда появились в моем сознании образы действовавших в нем людей, но... он был прекрасным. Светлым, нежным и сказочным, дарившим то же чудесное чувство, с каким просыпаются дети после волшебных полетов в сновидениях. Но... Хотя нет, опишу все по порядку.

Я видела раннее утро, розовое и золотое в мягких солнечных лучах, слышала пронзительные трели скрывавшегося в пышных зеленых ветвях жаворонка, ощущала на лице свежий и душистый ветерок. Под густым сплетением ветвей магнолий, в пышном старомодном платье из воздушного голубого тюля, сидела темноволосая девушка в шляпе с лазоревыми лентами, широкие поля которой заслоняли ее лицо от солнечного света, не позволяя мне разглядеть его. Она задумчиво перебирала пальцами стебельки полевых цветов, собранных в огромный букет у нее на коленях, и зачарованно смотрела на красивого молодого человека, что-то оживленно рассказывавшего ей, опираясь плечом о ствол цветущей яблони. Как обычно бывает в сновидениях, я не могла различить слова, но откуда-то знала, о чем они говорят: о поэзии. Не понимая слов, я будто улавливала разливавшиеся по воздуху волны эмоций, которые испытывали эти двое, декламируя мадригалы или произнося нараспев строфы баллад... Но то, о чем они говорили, на самом деле мало занимало их самих - я почему-то знала это, как знала и то, что за прелестными стремительными строками стихотворений спрятано нечто куда более важное для них обоих. Наверное, мои собственные чувства, моя собственная любовь придали моему внутреннему зрению эту зоркость, но я видела, что они влюблены; в каждом жесте, слове, взгляде я явственно ощущала это чувство: в той отрешенной от себя улыбке, появлявшейся на губах девушки, когда она смотрела на своего собеседника; в том, как дрогнула его рука, опираясь на которую, она грациозно поднялась с земли... И неожиданно мне непереносимо захотелось оказаться на месте этой счастливой незнакомки, захотелось ловить на себе восторженный взгляд этого беспечного и уверенного юноши с затаенной грустью в серых глазах, слышать от него волшебные строки итальянских сонетов и завораживающих печальных поэм, которые он мысленно посвящал бы мне одной... Это неожиданное желание обладало такой силой, что смогло вторгнуться в мой сон и изменить его — я вдруг поняла, что смотрю на все происходящее глазами девушки в голубом. Но в ту же секунду сон переменился — теперь я стояла на залитой огненными лучами заката веранде, переполняемая страхом и надеждой, и светловолосый незнакомец что-то взволнованно говорил мне, а я отвечала... А затем он наклонился и поцеловал меня — с безнадежной, отчаянной страстью - и я проснулась, словно разбуженная этим поцелуем, еще чувствуя тепло его губ, замирая от сводящего с ума блаженства, вызванного его прикосновением... Все это было настолько реально, что просто не могло быть лишь сном! И я не знаю, как понять его, не понимаю, почему все пережитые в нем чувства казались такими настоящими, почему у меня так колотится сердце, когда я думаю об этом неизвестном юноше — ведь так не должно быть, ведь мне не нужен никто в целом свете, кроме Джеймса! Это непонятное видение — просто измена моей мечте и моей любви! Не стану больше думать об этом — в конце концов, мало ли что может присниться! Наверняка во всем виновато «Нортенгерское аббатство», которое я прочитала на днях.

С того времени, как я обнаружила так называемый «вегетарианский» способ питания, прошло несколько месяцев. Джереми только удивлялся моему упрямству в желании отказаться от людской крови и пока не очень поддавался моим попыткам изменить и его рацион, но я чувствовала, что рано или поздно добьюсь своего – он просто не мог сопротивляться мне долго. Довольно быстро я заметила изменения, ставшие происходить со мной после смены моей диеты. Винный цвет моих глаз сначала стал менее ярким, а вскоре и вовсе сменился на золотисто-карий. Не знаю, какими были мои глаза до обращения, но их новый цвет нравился мне гораздо больше, чем любой из прочих возможных вариантов. Однажды, застав меня возле зеркала, рассматривающей свое изменившееся отражение, Джереми чуть улыбнулся и сказал:

- Должно быть, так выглядела Этайн.

- Этайн? - Я непонимающе взглянула на него, - Кто она?

Джереми усмехнулся.

- Прекраснейшая дева Эрина. Возлюбленная одного из кельтских богов. У нас в Ирландии прежде говорили: «'Сruth cách co h-Étaín. Caem cách co h-Étaín». Это значит «Любое очарование меркнет перед Этайн. Любая красота склоняется перед Этайн». Легенды говорят, она была золотоволосой, с глазами голубыми, словно гиацинты... Но красота для каждого своя, и в моих глазах Этайн была бы такой, как ты — воздушной феей с солнцем в глазах.

Не найдя, что ответить, я лишь смущенно и благодарно опустила глаза.

Я стала все чаще навещать Джереми в больнице, подолгу сидела с мольбертом в больничном саду и рисовала пациентов, гуляющих там. Удивительно, но все они получались у меня такими, какими они, возможно, были до того, как очутились в этом ужасном месте – их взгляды на портретах были осмысленными, а лица одухотворенными. Особенно часто я рисовала Ноэль – молоденькую девушку, которую я встретила здесь в первый раз. Я часто думала о том, могли ли мы общаться в то время, когда и я еще была пациенткой этой больницы? Но я ни разу не видела, чтобы хоть кто-то из гуляющих здесь людей общался друг с другом – казалось, они совсем не замечали никого и ничего вокруг.

Кроме того, когда Джереми бывал занят, я бродила по территории больницы, пытаясь вспомнить хотя бы что-то из своей прошлой жизни. Запахи людей теперь не сильно меня смущали – я научилась вовсе не реагировать на них, и сладкий и безумный соблазн убийства больше не имел надо мной власти.

Однажды я забрела в самый дальний угол больничной территории, в котором находилась маленькая часовенка и небольшое кладбище. Как объяснил мне позже Джереми, большую часть умерших в больнице забирали родственники, чтобы похоронить их самостоятельно, но бывали и такие больные, у которых родственников не было, либо те отказались от них, как от неприятной и унизительной обузы и просто вычеркнули нежеланную родню из своей жизни. Именно такие несчастные, от которых отвернулся весь свет, до которых не было дела ни единой живой душе, забытые и ненужные, покоились здесь, в холодной сухой земле, под тонким покрывалом мха и слабых стеблей трав, и только руки старого больничного сторожа изредка стирали пыль и грязь с их покосившихся, растрескавшихся надгробий... Это место было проникнуто атмосферой безнадежной, обреченной тоски, одиночества, глухого, потаенного горя, но почему-то притягивало меня именно тем, что вызывало в моей душе эти чувства. Оно не давало мне забыть, что я все-таки человек, чтобы ни говорили мне зеркало, Джереми и мой образ жизни.
Я медленно бродила мимо каменных плит, останавливаясь и читая имена, представляя себе покоившихся под ними несчастных — отверженных, забытых, вычеркнутых из жизни задолго до того, как их сердца перестали биться...

Бездумно пробежав глазами по очередному имени, я остановилась как вкопанная и, не веря собственным глазам, еще раз прочла простую надпись на черном граните:

Мэри Элис Брендон
03.10.1900 – 10.04.1917

15 ноября 1916 года

Мы с подругами ждали дня города с огромным нетерпением – в этот праздник всегда устраивалась большая ярмарка на холме неподалеку от городских стен, где устанавливался целый передвижной городок с аттракционами, каруселями, палатками со сладостями и прохладительными напитками. Кроме того, привозили клетки с экзотическими животными и устраивали цирковые представления.

Но самым главным было то, что Джеймс тоже собирался быть на празднике, и я очень надеялась провести с ним побольше времени без назойливого надзора мамы. Мне так хотелось, чтобы мы, как взрослые, прошлись с ним под руку мимо толпы зевак, и все видели, как он смотрит на меня, а девушки провожали бы нас завистливыми взглядами…Увы, на нашем пуританском Юге это было совершенно невозможно до того момента, пока влюбленные не становились законными супругами, но о такой возможности для нас с Джеймсом я не смела даже мечтать.

Быстро отделившись от родителей, оставшихся с младшими детьми у расцвеченных разноцветными лентами и яркими огнями каруселей, мы шумной стайкой устремились вглубь праздничного городка, останавливаясь у аттракционов и разглядывая прилавки киосков. У каждой из нас к этому дню было припасено по несколько долларов и у каждой имелись планы, как их потратить. Я начала оглядываться в поисках киоска с напитками – было непривычно жарко даже для наших южных широт, а застегнутое на все пуговицы навязанное мне мамой скромное темно-голубое платье, «приличествующее благовоспитанной юной леди в подобный день», как она сказала, было невыносимо душным. Кружевной воротник, заколотый моей любимой брошью с бирюзой — той, что подарил мне отец — безжалостно врезался в шею... Тут мой взгляд наткнулся на кампанию богато одетых молодых людей, остановившихся рядом с аттракционом, где любой желающий за скромную плату мог испытать свою силу. Они с любопытством смотрели на крупного мужчину, которые в этот момент собирался ударить огромным молотом по импровизированной наковальне. Толпа, собравшаяся вокруг, подбадривала его криками и свистом. Очень быстро я обнаружила среди молодых людей Джеймса, сердце мое привычно дрогнуло и застучало в ускоренном ритме, и все причиняемые мне моим нарядом неудобства были тотчас же забыты. Я замерла, не в силах отвести взгляда от его лица, – он о чем-то разговаривал с друзьями, смеялся и пока еще не заметил меня, так что я могла спокойно наслаждаться наблюдением за ним без нужды скромно отводить взгляд и смиренно опускать глаза, как того требовали правила этикета, порой казавшиеся мне невыносимыми, придуманными бесчувственными, высохшими моралистами из зависти к ослепительным и прекрасным чувствам других людей, на которые сами они были неспособны.

- Мэри, держи себя в руках, ты ведь на публике, - тихо сказал Марисса, подошедшая ко мне вплотную и, видимо, заметившая, как я смотрю на Джеймса. Я безмятежно улыбнулась ей, зная, что она прекрасно понимает мои чувства.

В этот момент я заметила женщину, одетую слишком ярко и вызывающе по сравнению с чинными строгими платьями прочих прогуливавшихся дам и привлекавшую к себе внимание всех, мимо кого она проходила: на ней было расшитое золотом алое платье из мерцающей парчи, радужный переливчатый шарф небрежно наброшен на плечи и мягкими складками спадает на изумительную вышивку лифа, не скрывая слишком глубоко вырезанного декольте. Я вспомнила, что уже видела ее раньше. Однажды мы с мамой столкнулись с ней у нашей портнихи. Когда она вошла, мама немедленно схватила меня за руку и вышла на улицу, бормоча что-то про то, что в городе не осталось мест, где приличная леди может чувствовать себя в безопасности. Эта дама приблизилась к кампании Джеймса. Судя по виду молодых людей, они знали ее и были рады ее приходу. Я замерла, когда увидела, как она с улыбкой на губах подошла к Джеймсу и по-хозяйски взяла его под руку. Джеймс улыбнулся ей в ответ и, к моей неописуемой радости, высвободил руку и, что-то шутливо сказав ей, отвернулся. Женщина недовольно надула губки, но тут один из друзей Джеймса увлек ее в сторону палатки со сладостями, что-то увлеченно рассказывая, и она вновь расцвела улыбкой.

Я стояла и думала о том, кто же эта неизвестная и что могло ее связывать с Джеймсом, убеждая себя в том, что они просто знакомые, но увиденная мною сцена оставила в моей памяти неприятно саднившую занозу, и я никак не могла избавиться от горького осадка непонятных мне самой чувств, отравивших мне все веселое очарование праздника.
Неожиданно мои мысли прервали - старая цыганка, оказывается, уже какое-то время держала меня за руку и что-то говорила. Оторвав взгляд от Джеймса, я рассеянно посмотрела на нее, пытаясь понять, что она хочет от меня.

- Рога сатаны, я никогда такого не видела!.. - пробормотала гадалка, всматриваясь в мою ладонь, - Я погадаю тебе, девушка! - неожиданно властно заявила она и, цепко ухватив меня за локоть, повлекла за собой в пурпурно-золотые глубины ближайшего шатра. Марисса со сверкающими от радостного любопытства глазами последовала за нами.

Усадив меня за низенький стол, покрытый пестрой лоскутной скатертью, цыганка взяла меня за руку и сосредоточенно вгляделась в мою ладонь.

- Совсем скоро ты умрешь, - вдруг сказала она, не поднимая глаз.

Я испуганно вздрогнула и недоверчиво взглянула на нее, но старуха уже продолжала:

- Умрешь, но останешься в живых.

- Что это значит? - сердито воскликнула я, не желая признаваться себе, что это пророчество, произнесенное в густом красном сумраке цыганского шатра, действительно напугало меня.

Вместо ответа гадалка произнесла:

- Счастье твое будет пылающим и кратким. Не успеет луна совершить свой круг еще шесть раз, как одно сердце разобьется, а другое перестанет биться. И тогда будущее захватит тебя в плен и запрет во мраке и пустоте...

Я вырвала свою руку из унизанных кольцами пальцев цыганки, с ужасом глядя в ее глубокие черные глаза и пытаясь перевести внезапно сбившееся дыхание. Вовсе не такие непонятные, но пугающие слова я ожидала от нее услышать! Мы молча смотрели друг на друга, словно чего-то ожидая одна от другой, и тут Марисса воскликнула, заставив меня вздрогнуть от неожиданности:

- Погадайте ей на любовь!

Я хотела было вскочить из-за стола и броситься прочь — я знала, что ничего хорошего эта мрачная таинственная женщина мне не скажет, — но та уже протянула ко мне звенящую браслетами руку, и я смиренно вложила в нее свою, внутренне приказав себе не придавать никакого значению тому, что сейчас услышу.

- О, тебя ждет небывалое чувство, девушка. Любовь может быть робкая и страстная, калечащая и исцеляющая, веселая и грустная. Твоя будет воскрешающей. - Тут она внезапно улыбнулась, - Из злодея ты сделаешь героя. Своего героя. Это прекрасная судьба, ты знаешь это?- потеплевшим голосом спросила она, цепко глядя мне в лицо мерцающими глубокими глазами.

Пока я молчала, оглушенная услышанным, не зная, как отнестись к этому пророчеству, Марисса попросила старуху погадать и ей. Цыганка кивнула и, взяв руку моей подруги, впилась в ее ладонь взглядом.

И тут произошло нечто странное: гадалка очень тихо забормотала что-то на незнакомом мне языке и, отпустив руку Мариссы, сказала неожиданно резко:

- Уходите! Тут для меня нет работы. Я ничего не вижу.

С этими словами она скрылась за цветастой занавеской, давая понять, что разговор окончен. Мы удивленно переглянулись и, оставив на столе деньги, вышли из шатра.

- Почему же она отказалась гадать мне? Как ты думаешь, что со мной не так? – испуганно спросила Марисса.

- С тобой? Ты лучше спроси, что с нами не так? Зачем мы только пошли с этой сумасшедшей старухой? Я никогда не слышала большей ерунды! - со всей доступной мне уверенностью воскликнула я, понимала, что пытаюсь убедить в этом не столько Мариссу, сколько саму себя.

Стараясь отвлечься от странной встречи с гадалкой, я снова посмотрела в ту сторону, где в последний раз видела Джеймса, но, к моему разочарованию, его там больше не было.
Я грустно вздохнула и повернулась к Мариссе, собираясь предложить той поскорее найти наших подруг, как вдруг встретилась со взглядом таких любимых голубых глаз – Джеймс стоял совсем рядом и смотрел на меня так, что тревожные мысли о странном гадании, да и обо всем остальном на свете, немедленно покинули меня, уступая место безграничному, восторженному счастью.

- Здравствуйте, барышни, - сказал Джеймс, слегка кланяясь. – Чудесный день. Не хотите ли составить мне компанию и прогуляться?

Марисса улыбнулась мне и сказала:

- Подруги, наверное, совсем нас потеряли, я пойду скажу им, что все хорошо.

Проходя мимо меня, она прошептала:

- Веди себя хорошо, Мэри.

От этих слов я вспыхнула, отчаянно надеясь, что Джеймс не слышал этой фразы. Он подождал, пока Марисса скроется из виду, и предложил мне руку. После встречи с цыганкой мои колени слегка дрожали, поэтому я с благодарностью взяла его под локоть, почему-то ощутив, что сил от этого у меня только еще уменьшилось...

Мы медленно шли мимо аттракционов и палаток, проходящие девушки украдкой бросали на нас завистливые взгляды, а Джеймс смотрел только на меня – все было совсем как в моих фантазиях. Наверное, нужно было сказать что-нибудь, завязать разговор, но молчание между нами казалось мне таким таинственно-нежным и волшебным, что нарушать его совсем не хотелось. Не было никакого напряжения или неловкости, я чувствовала лишь мягкую негу, окутывавшую нас двоих воздушным плащом и отделяющую нас от праздничной толпы вокруг, лишь свет и тепло, разливавшиеся по телу от моей руки, которую он держал в своей...
Вдруг впереди показались мои родители – они озабоченно оглядывались по сторонам, двигаясь нам навстречу, и, несомненно, искали меня. Увидев меня прогуливающейся в обществе едва знакомого ей молодого человека по вовсе не заслуживающей ее одобрения ярмарке, мама придет в ужас и навечно посадит меня под домашний арест! Я замерла, а Джеймс, проследив за моим взглядом, быстро отступил в тень большого павильона и утянул меня за собой в узкий проход между разноцветными полотнищами соседних шатров. Мы замерли, затаив дыхание, ожидая, пока мои родители пройдут мимо. Джеймс смотрел поверх моей головы за дорогой, прижимая меня к себе, а я, кажется, перестала дышать и только стояла, уткнувшись лицом в его плечо. Чтобы успокоить безумное сердцебиение, я сделала глубокий вдох и ощутила чуть терпкий и невероятно приятный запах, окутывающий Джеймса. О Боже, что со мной происходит?! Замерев от сознания всей недопустимости происходящего, я хотела было отстраниться и, подняв голову и встретившись с ласковым взглядом его внимательных глаз, почувствовала, как мои щеки вновь покрываются неудержимым румянцем.

Я впервые видела лицо Джеймса так близко и потому замерла, ловя взглядом и стараясь запомнить каждую его черточку. Он был для меня совершенным, я любила в нем все — точеные черты, словно созданные по греческому канону, неповторимое выражение одновременно дерзости и нежности, запечатленное в них, его глаза - сейчас я видела, что они не просто голубые, а того магического оттенка кристально чистой воды в летний полдень, пронизанных солнцем лепестков цветущего льна, глубокой сапфировой синевы вечернего неба... Мне казалось, что я могла бы любоваться им вечность...

Джеймс поднял руку к моему лицу и убрал со лба выбившуюся из прически прядь волос таким нежным жестом, что я почувствовала, как мурашки побежали по моей спине. А затем он наклонился и коснулся моих губ легким, но таким желанным поцелуем. Первым поцелуем в моей жизни. Я много читала об этом в романах и знала, что поцелуй любимого прекрасен, но я никогда не могла представить, насколько... Иногда я позволяла себе дерзкие мечтания о том, как Джеймс станет моим женихом и как он поцелует меня у алтаря, в день нашей свадьбы... Но мои мечты не могли передать ощущения мягкости его губ, ласкающих мои губы, нежности его рук, обнимающих меня, дрожи в моих пальцах, вцепившихся в его плечи... Это волшебство длилось всего мгновение, а затем он отстранился, тяжело дыша, и прошептал:

- Прости… Я… Я не хотел тебя обидеть…

Я накрыла его рот ладонью, заставляя замолчать. Мне было так радостно, так хорошо в этот момент, что не хотелось скрывать этого, не хотелось изображать поруганную невинность и оскорбленное достоинство, как полагалось бы истинно благовоспитанной леди. Я не хотела быть благовоспитанной — ведь я была счастливой! Я улыбнулась Джеймсу и увидела, как выражение напряженного ожидания покидает его лицо.

А потом мы осторожно, чтобы никто не увидел, выбрались из своего укрытия, после чего нам пришлось расстаться – родители, наверное, совсем сбились с ног, разыскивая меня. На прощание Джеймс произнес, улыбаясь мне задорной мальчишески-веселой улыбкой:

- Я наконец сумел найти цветы, достойные того, чтобы дарить их тебе! Надеюсь, они тебе понравятся!

Затем он, церемонно поцеловав мою руку, быстро зашагал в противоположную сторону от той, куда направились мои родители.

А дома, в комнате, принесенная посыльным незадолго до моего возвращения, меня ждала прикрытая тонкой папиросной бумагой корзина, полная благоухающих белоснежных орхидей... Оправившись после всплеска по-детски восторженного радостного восхищения, я обнаружила среди нежных фарфорово-белых лепестков карточку, на которой прочитала написанное витиеватыми буквами лаконичное Д.В.

Я знала, что Джереми будет волноваться, но не могла заставить себя пойти домой. Увидев на больничном кладбище надгробие со своим именем, я сбежала оттуда, позабыв о том, что Джереми будет ждать меня после окончания смены, волноваться, если я не появлюсь...
Если бы я была человеком, я бы, наверное, расплакалась, потеряла бы сознание — хоть так сумела бы облегчить внезапную и оттого непереносимую душевную боль, вызванную пониманием того, что я снисходительно сочувствовала тем вышвырнутым прочь и никому не нужным несчастным, сама принадлежа к их числу. Теперь у меня не было этих спасительных реакций, я не могла перестать чувствовать и не могла смягчить яд этих чувств слезами – я могла лишь убежать от этого места. Ноги сами привели меня на мой любимый берег реки, где я провела столько времени в одиночестве и блаженном неведении.

Вопросы кружились в моей голове с бешеной скоростью. С момента даты, указанной на памятнике, прошло больше четырех лет, но вампир я чуть больше года, а это значит, что около трех лет я была жива, но родные считали меня мертвой? Они отказались от меня? А может быть, их обманули? Может быть, они горевали обо мне? Может быть, им все-таки было до меня дело?..

Неожиданно чья-то рука легла на мое плечо. Я даже не пошевелилась. Это был Джереми – я почувствовала его запах.

- Элис, прости, - сказал он ласково.

Я покачала головой, давая понять, что не виню его.

- Мои родители знали, что все это время я была жива? – задала я вопрос, волновавший меня больше всего.

- Да, - ответил Джереми, и мне показалось, что это простое слово изменило мой маленький мир навсегда. В этой новой реальности больше не было любящих родителей, проливающих слезы по своей маленькой дочке, не было ни одного человека, которому моя судьба была бы небезразлична...

- Джереми, расскажи мне все… Я должна знать, - попросила я.

Он вздохнул и рассказал мне историю о том, как около четырех лет назад в клинике появились мои родители – мама с решительным выражением на надменном лице и папа, выглядящий как человек, давно не понимающий, что происходит в его жизни, но отдающий себе отчет в том, что повлиять на ее события он не в состоянии. С ними была я – бледная, напуганная, вздрагивавшая от каждого шороха.

Джереми не присутствовал при разговоре родителей и директора клиники, но разговор этот длился долго, а по его окончании родители вышли из кабинета и ушли из клиники навсегда. Через полчаса санитар вывел из кабинета и меня, одетую в больничную робу. Мои волосы были безжалостно обрезаны и обрамляли лицо неровными рваными прядями. Вместе с ними тяжелые тупые ножницы словно перерезали и тонкие нити моей прежней жизни... Вскоре директора посетил больничный сторож, который помимо своих основных обязанностей следил за больничным кладбищем. Через несколько дней на кладбище появилась новая могила, а Мэри Элис Брендон прекратила свое существование.

Джереми сразу заинтересовался мной – я не была похожа на обычную душевнобольную. Он довольно быстро понял, что мое состояние вызвано каким-то ужасным событием, произошедшим в моей жизни и слишком сильно поразившим меня. Первое время я боялась и его, но Джереми смог подобрать ко мне ключик, и в конце концов я стала доверять ему. Иногда мы разговаривали о чем-то нейтральном, но никогда о моей семье или о том, что заставило моих родителей отказаться от меня. Джереми старался как мог, чтобы скрасить мое пребывание в клинике: он тайком носил мне гостинцы и книги, а потом, когда я попросила его, принес и бумагу с карандашом, чтобы я могла продолжить ведение своего дневника. К сожалению, он не занимал в больнице достаточно высокой должности, чтобы влиять на мое лечение, и он не мог отменить те ужасные прописанные мне процедуры, больше походившие на пытки. Меня продолжали подвергать шокотерапии, после которой я едва могла вспомнить собственное имя, не говоря уже о чем-то большем. Уже тогда у Джереми появилась идея обратить меня, но он боялся, что может не справиться, и потому не решался на этот поступок.

Все изменилось тогда, когда появился Джеймс.

От этого имени привычная дрожь пробежала по моей спине, а сознание охватил леденящий душу страх. Почему этот вампир так пугает меня? Что меня связывало с ним в прошлом?