Здравствуйте, дорогие мои! Помните, давным-давно я устраивала конкурс. В качестве приза для победителя я обещала написать любой бонус по желанию. Вот и нашлось местечко для бонуса одной из победительниц. И хочу сказать спасибо O_Q, которая была соавтором этой главы. Амели4ка, надеюсь у нас получилось отразить в главе то, что тебе хотелось узнать. Приятного всем чтения! =)

---

Бонус 3.
POV Эдвард

Это, в сущности, не совсем мои воспоминания, хотя кое-что я, разумеется, помню и сам. В моей жизни был тяжелый период, когда я очень страдал, лишившись родителей, и тетя Эсми, пытаясь хоть как-то унять мою боль – а может быть, и свою – часто рассказывала мне, с чего все началось, поэтому я так хорошо знаю даже о том, что произошло до моего рождения.

Они познакомились случайно – скромная зеленоглазая девочка-подросток и рослый семнадцатилетний парень. Он очень выручил Элизабет и ее младшую сестру, проведя их на концерт знаменитой рок-группы, куда девочек без сопровождения взрослых не хотел пускать охранник. Благородный рыцарь Карлайл Каллен возник перед изумленными сестрами, которые готовы были уже разреветься от огорчения и обиды, и спас прекрасную принцессу, а заодно и ее сестру, из лап дракона-охранника. После того вечера они стали друзьями.

Через три года Элизабет превратилась из нескладного подростка в стройную грациозную девушку с яркими зелеными глазами, тонкими чертами лица и роскошными темно-каштановыми кудрями. А прекрасный принц – вот он на старой фотографии, тоже очень даже хорош собой – влюбился в нее и сделал ей предложение, которое она с радостью приняла. Он стал ей мужем, а ее младшей сестре – названым братом. И это замечательно, что они были друг у друга, потому что к этому времени девочки уже осиротели, их родители погибли в автокатастрофе, когда Элизабет было всего восемнадцать, а ее сестренке Эсми – тринадцать.

Наследство позволило маме и Эсми не думать о том, где бы заработать на кусок хлеба, и даже дало возможность обеим сестрам получить хорошее образование. Они окончили Университет искусств, правда, разные факультеты: Элизабет училась по классу фортепиано, а Эсми – на отделении живописи и графики.
Чем занимался Карлайл, сестры точно не знали. Из отрывочных сведений, которыми он иногда с ними делился, можно было понять, что он тоже рано потерял родителей и воспитывался в семье дальних родственников. По образованию он был не то врачом, не то биологом, а его частые поездки были связаны с какими-то исследованиями в области физиологии человека. Или психологии. Впрочем, какая разница, если главное было несомненно – Карлайл любил свою Лиз молчаливой преданной любовью и был готов для нее на все. Его любовь не поколебало даже сообщение о том, что его будущая жена, скорее всего, никогда не сможет иметь детей. Сестры, обнявшись, плакали целый вечер, прежде чем Элизабет решилась рассказать об этом своему жениху. Карлайл же только слегка затуманился лицом, а потом с нежной улыбкой утешил невесту, сказав, что для него главное – чтобы рядом была она, его принцесса.

Разумеется, Эсми жила вместе с сестрой и ее мужем и не поменяла место жительства даже после совершеннолетия. Карлайл с головой был погружен в свою таинственную работу и часто уезжал по делам. Возвращался измученным, осунувшимся, но при виде Элизабет сбрасывал с себя усталость и мгновенно снова становился ее рыцарем, ее Прекрасным Принцем, готовым на все ради своей избранницы. Во время нечастых отпусков он любил оставаться дома, с удовольствием занимался ремонтом или мастерил что-нибудь. Когда пульт дистанционного управления телевизором был еще довольно громоздким приспособлением, его Лиззи пользовалась миниатюрным устройством чуть больше спичечного коробка. У него были умные руки и светлая голова.
А она учила чужих детишек играть на фортепиано и грустила долгими вечерами, если Карлайл был в отъезде, жалея о том, что ее любящее сердце, по словам врачей, настолько слабо, что не может выдержать рождения ребенка. При муже Элизабет старалась быть веселой, чтобы не наводить на него тоску – она не знала, но чувствовала, что работа у него очень трудная и нервная, хотя он не жаловался, а, наоборот, явно был увлечен своим делом.

Эсми тоже была бездетной, но по другой причине – всех парней, которые встречались на ее жизненном пути, она сравнивала со своим названым братом. И пока этого сравнения никто еще не выдержал. Но характер у нее был жизнерадостный, она не унывала и говорила, что не теряет надежды – вдруг где-нибудь ее тоже ждет Принц. Если она не была занята преподаванием в художественной школе, то уезжала с друзьями-художниками на этюды, колеся по всей стране в поисках интересной натуры.


Кажется, настало время сказать: «Но вдруг…»
Но вдруг в один прекрасный день Элизабет поняла, что беременна. А еще она поняла, что ни за что не сможет убить своего ребенка, пусть даже такого маленького. И никому не даст его в обиду.
Карлайл очень хотел иметь ребенка, но только не с риском для жизни Элизабет. Это был, кажется, первый раз, когда они поссорились и он вылетел из дома, хлопнув дверью. На целых десять минут. Его тихая покладистая Лиз внезапно проявила невероятную твердость. Он стоял на коленях, умолял, даже плакал, но она была непреклонна. Врачи тоже люди и могут ошибаться. Она выносит этого ребенка, и будь что будет.
Большую часть беременности Элизабет провела в больнице, под наблюдением врачей. Разумеется, даже речи не шло о том, что она сможет родить самостоятельно. Когда подошел срок, ей сделали кесарево сечение. Все прошло благополучно, и пока мама отходила от наркоза, счастливому, едва сознающему, что происходит, отцу положили на руки горластый маленький сверток – новорожденного меня.
Теперь счастье было полным. Элизабет расцвела и похорошела, Карлайл, несмотря на продвижение по службе, старался больше времени проводить дома. Эсми, доселе не подозревавшая в себе материнского инстинкта, с удовольствием обнаружила его в таких дозах, что готова была возиться с маленьким племянником все свободное время. Она завизжала от восторга, когда он… вернее я, впервые произнес ее имя. Разумеется, мне было не выговорить «Эсми», и я назвал ее «Мими», что тут же подхватили со смехом и мама, и отец.

Одно из самых первых моих собственных воспоминаний: был погожий весенний день, мы втроем гуляли в парке. Внезапно солнце скрылось за черной грозовой тучей, подул холодный ветер, бросив мне в лицо первые крупные капли дождя. Я испугался начинающегося урагана и заплакал. Мама наклонилась ко мне, утешая, а отец сорвал с себя пиджак и накинул его на плечи маме. Потом взял меня в охапку, закрыл собой от дождя, который уже перешел в ливень, и побежал к ближайшей беседке. Никогда не забуду это ощущение: сверкают молнии, гремит гром, вокруг стена дождя, а я надежно прижат к широкой теплой груди отца, чувствую на себе его большие сильные руки и слышу негромкий уверенный голос: «Я с тобой, сынок. Ничего не бойся».
С самого раннего детства я знал, что отец – самый главный человек в нашей семье. Все как будто вращалось вокруг него. Когда он приезжал домой, мама оживлялась, хорошела, чаще улыбалась, играла на рояле веселые бравурные мелодии и никогда не плакала. Тетя Эсме в его присутствии тоже вела себя совсем по-другому. Ее глаза блестели, в движениях появлялась какая-то особенная легкость; часто, рисуя или занимаясь домашними делами, она начинала тихонько напевать что-то своим серебристым голосом. Я тоже чувствовал приятное волнение – папа был дома! Это значило, что будет кому задать вопросы, ответов на которые не знала мама. Что мы наконец-то доделаем модель линкора «Нельсон» и спустим ее на воду. Что на ночь он будет читать мне сказки, а утром, за завтраком, смеясь, воровать изюм и орешки из моей тарелки с хлопьями Дорсет.

Но для отца главным человеком в доме, безусловно, была моя мама. Это замечал даже я. Когда она была в той же комнате, он то и дело посматривал на нее, даже если был занят каким-то делом. Если она выходила, он прислушивался к ее шагам за дверью, и на лице его в такие моменты появлялась легкая задумчивая улыбка. Когда она говорила, он не отводил взгляда от ее лица, его черты, как в зеркале, отражали все ее эмоции. Он хмурился или смеялся вслед за ней, улыбался или досадовал.

Родители во всем поддерживали друг друга. Я ни разу не слышал, чтобы они ругались или повышали голос. Эсми говорила, что для мамы отец был абсолютным авторитетом. Но все чаще я слышал, как они тихо спорили о чем-то. И хотя они замолкали при моем приближении, я знал, что речь идет о работе отца. Однажды я услышал, как мама довольно громко сказала: «Я не позволю втягивать его в это! Ты одержим этой идеей. Посмотри, на кого ты стал похож?» Я с любопытством посмотрел на отца из своего уголка, где, сидя на ковре, листал книгу с картинками. Мне интересно было узнать, на кого же стал похож папа, но, по-моему, он был похож на самого себя, даже очень.
Однажды он принес домой с работы большую картонную коробку. На мой вопрос о ее содержимом отец ответил что-то непонятное, а этикеток или надписей на коробке не было. Серая неинтересная коробка не задержала моего внимания, поэтому я быстро от нее отвлекся и даже не видел, куда отец ее положил. Но через пару дней я зашел в кабинет отца в его отсутствие. Строго говоря, это была запретная зона. Сколько себя помню, единственным непоколебимым правилом в нашем доме было: не трогать ничего в кабинете отца. Но на пятый день рождения отец преподнес мне сказочный подарок: торжественно вручил серебристый ключ на толстой цепочке и разрешил открывать стеклянный книжный шкаф слева от входа и брать оттуда нужные мне словари и справочники. Читать я научился очень рано, теперь мне кажется, что умел всегда, но Эсме сказала, что первую детскую книжку я прочел в три года с небольшим, а к пяти годам заинтересовался более серьезными произведениями и упросил маму заниматься со мной французским языком, который и она, и отец знали в совершенстве. Правда, для отца это был один из многих иностранных языков, на которых он мог свободно разговаривать, а мама, кроме родного английского, владела только французским и немного итальянским.
Так вот, зайдя в кабинет к отцу, чтобы взять какой-то словарь, я увидел на его письменном столе эту таинственную коробку. Открытую! Любопытство оказалось сильнее всех запретов, и я заглянул в нее.
Там не оказалось почти ничего интересного – пачки каких-то карточек с цифрами и буквами, несколько проволочных конструкций, не привлекших моего внимания, и простая белая папка с завязками. Но кроме этих скучных вещей, в коробке был набор странных кубиков – вернее, блоков разной формы. Я тут же забыл, где нахожусь и зачем сюда пришел, вынул из коробки пакет с кубиками и начал их рассматривать. Потом разложил в несколько рядов. Потом попробовал построить из них домик, но вышло так себе, не хватало кубиков в форме кирпичей, знакомых мне по моему «конструктору». Я разочарованно разрушил домик, и вдруг меня осенило: из этих деталей должна получиться отличная пирамида, вроде тех, что я видел по телевизору в передаче про Древний Египет. Через секунду, старательно пыхтя, я уже собирал пирамиду, стараясь не просто подражать древним египтянам, но и подбирать для каждой грани блоки нужного цвета. Не успел я торжествующе водрузить на место последний кубик, как услышал голос отца, который, оказывается, уже несколько минут стоял у меня за спиной. Первым делом я, конечно же, испугался, вспомнив, как в последний раз посмотрел на меня отец, когда я, нарушив запрет, взял с его стола магнит со скрепками и соорудил из них сложную трехмерную конструкцию, которую сам потом, по приказу отца, с трудом разобрал. Да, мой добрый и веселый папа мог быть и строгим, и даже суровым, и я побаивался его, хотя он ни разу не повысил на меня голос. Вот и теперь я что-то испуганно бормотал, уже готовый срочно разобрать пирамиду и положить блоки на место. Но отец остановил меня, положив руку мне на плечо и пристально вглядываясь мне в лицо.

- Ты сам собрал это, тебе никто не показывал? – спросил он странным, как будто бы даже немного удивленным тоном. Я отрицательно помотал головой. – И сразу получилось? – продолжал расспрашивать отец.
Я честно признался, что нет, не сразу, вначале я хотел построить домик.
- Домик? – переспросил он, улыбнувшись. – Можно и домик. Вот посмотри, - отец достал из коробки еще один пакет, в котором тоже были кубики замысловатой формы, но все одного цвета, тускло-коричневые, поэтому я и не обратил на них внимания. – Ты можешь построить для меня что-нибудь из этих кубиков? – теперь он говорил совершенно серьезно.
Гордый полученным заданием, я уселся на ковер и, сопя от усердия, начал складывать кубики. Я быстро догадался, что их можно сложить только в определенном порядке, но подобрать нужные кубики было непросто. К моему разочарованию, у меня получилось что-то странное – не домик, а скорее башенка. Я поднял глаза. Отец следил за мной, не улыбаясь, выпятив вперед нижнюю губу, что обычно не предвещало ничего хорошего. Но увидев, что я на него смотрю, он засмеялся, потрепал меня по волосам и, даже забыв сделать выговор за то, что я без спросу взял что-то с его стола, сказал, что я молодец и далеко пойду. Я не собирался идти дальше, чем в свою комнату, о чем и сообщил папе, еще больше его развеселив.
За ужином он со смехом пересказал наш разговор маме и Эсми, заодно объявив, что я проявил чудеса – а вот чудеса чего, я тогда не понял. Теперь-то я знаю, что это были не игрушки, а материалы для проверки пространственного мышления и логики и что, построив пирамиду и башенку, я справился с заданием, которое не удавалось выполнить и многим взрослым. А тогда у меня было смешанное чувство – я и гордился тем, что что-то такое проявил, и радовался, что папа не рассердился на меня за такое вопиющее нарушение правил, и досадовал, что он надо мной посмеивается и его в этом поддерживает тетя Эсми. Хорошо, что мама лишь улыбнулась и поцеловала меня в макушку. Она не смеялась надо мной, как остальные. Отец, отсмеявшись, снова сказал, что я далеко пойду и нужно будет мной заняться, когда мне исполнится шесть. И тогда мама резко встала из-за стола и молча вышла, не закончив ужинать. Карлайл остался на месте, но тоже помрачнел и отодвинул тарелку. Я расстроился, что мама и отец поссорились из-за моего своеволия – ведь если бы я не соблазнился кубиками, ничего этого не произошло бы. Но тут вмешалась Эсми, которая быстро отвлекла меня от горестных мыслей и утащила к себе в комнату, пообещав показать свои новые этюды.
Вечером она же читала мне сказку, а родители опять спорили о чем-то у себя в спальне. А назавтра отец вновь ни свет ни заря уехал в одну из своих бесчисленных командировок, и коробка с его стола исчезла вместе с ним.
Мы вернулись к своим обычным занятиям: мама занималась с учениками, которые приходили к нам в дом, а в свободное время сочиняла музыку, тетя Эсми работала в студии, которую отец устроил для нее в мансарде, застеклив не только стену, но даже часть крыши. Она готовилась к своей первой персональной выставке и очень волновалась, что не успеет в срок все закончить. Я не чувствовал себя покинутым, хоть и скучал по папе. Мама учила меня играть на рояле, а тетя – рисовать. Я много времени проводил за книгами и начал осваивать подаренный мне отцом компьютер. Кроме этого, развлечениями для меня служили поездки с мамой и Эсми в супермаркет за продуктами и ежедневные прогулки в парке. Казалось, жизнь так и будет течь по заранее известному руслу, но вдруг…

Да, снова это «вдруг». Разумеется, поначалу я ни о чем не подозревал. Жил в нетерпеливом ожидании дня рождения, даже вычеркивал дни в календаре, который мне подарила Эсми. Я знал, что в шесть лет многое для меня изменится, и очень ждал этих изменений. Во-первых, я должен был пойти в школу. Во-вторых, папа обещал мной заняться, а я по нему очень соскучился, потому что теперь он появлялся дома еще реже, чем раньше. Привозил мне подарки: то настоящий костюм индейца с головным убором из перьев, то ковбойскую шляпу и сапоги со шпорами. Мама, видимо, тоже скучала по нему – она побледнела, ее походка стала не такой легкой, и по дороге в парк мы с ней теперь пару раз останавливались, чтобы передохнуть. Тетя Эсми была целыми днями занята, до ее выставки оставалось всего несколько месяцев, а она задумала, как она сказала, «нечто грандиозное», и теперь работала над этим нечтом, выходя из своей студии только чтобы наспех перекусить или заказать краски и кисти в специальном магазине для художников. Она, как и мама, побледнела, похудела, но глаза у них обеих вдохновенно светились.
И вот настал день, который я помню очень подробно. Он был полон событий. Для начала, утром вернулся из командировки Карлайл. Я бросился к нему с радостным визгом, и он как обычно, причитая, что скоро ему будет меня не поднять, легко подбросил меня к потолку, потом поцеловал и поставил на пол. Я вцепился в его руку, не желая ее отпускать в ближайшие часы, хотя знал, что сейчас последует. Отец обернулся к маме – и в ту же секунду, похоже, забыл о моем существовании. Он обнял ее и замер, спрятав лицо у нее в волосах. Теперь, когда я вспоминаю это их обычное первое объятие, мне кажется, что в такие моменты он как будто подключался к ней заново, восстанавливал связь между ней и собой, вдыхал ее запах и наслаждался этим воссоединением. Дальше все было как всегда – я тихонько отпустил его руку и, чуть приуныв, но твердо рассчитывая вечером заполучить к себе папу для традиционного чтения перед сном, которое оставалось незыблемой традицией, несмотря на то, что я уже умел читать, отправился обратно за рояль.
Вероятно, услышав мой визг, из студии выглянула Эсми. Обрадованно поздоровалась с Карлайлом и объявила, что по такому случаю прервет работу над своим шедевром и займется приготовлением праздничного обеда. Мама и отец, как всегда, не разнимая рук, ушли в свои комнаты. Я знал, что отец должен принять душ, привести себя в порядок, хотя в последнее время редко возвращался из своих поездок таким обросшим и грязным, как раньше. Потом он обычно немного отдыхал с дороги и выходил к столу уже свежим и бодрым, как будто никуда и не ездил. Мама в первый день от него не отходила, даже отменяла все уроки, извиняясь перед учениками.
Но сегодня привычный ход вещей был нарушен чуть ли не в первые минуты. Из комнаты родителей до меня донесся разговор на повышенных тонах. Я сразу перестал разучивать пьесу и прислушался. Говорил отец, а мама отвечала односложно и тихо, как будто оправдываясь. Смысл их разговора стал мне ясен гораздо позже. А тогда я с недоумением и тревогой слушал, как отец гневно обвиняет в чем-то маму, а она пытается спокойно отвечать.
- Элизабет, как же так?! Ты же знаешь!.. – негодовал отец.
- Я знаю, знаю… Но я не смогла, – тихо говорила мама, а он снова и снова обвинял ее в чем-то непонятном:
- Ты не должна была! Почему ты мне не сказала?! А сейчас уже… Сколько?..
Она ответила еще тише, я не разобрал слов. А отец продолжал, уже совсем надрывно, и я съежился, услышав в его голосе настоящее отчаяние:
- Как ты могла так поступить с собой? С нами? Тебе же сказали в прошлый раз, что это было чудо, а чудеса не повторяются! Мы сегодня же пойдем к доктору Чейни, пусть он что-нибудь сделает! Сейчас я позвоню и договорюсь. – Я обмер. К доктору? Мама больна?!
Мама ответила что-то тихо, но твердо, и за дверью наступило молчание. Я боялся дышать, прислушиваясь. Потом отец устало спросил:
- А ты подумала, что будет с Эдвардом?.. Со мной?.. Если… – его голос надломился.
В ответ я услышал лишь тихое всхлипывание, и голос отца тут же переменился.
- Любимая, не плачь, я не должен был так говорить! Прости меня, пожалуйста, прости. Я знаю, что ты не могла об этом не подумать, но не могу смириться с твоим решением. Умоляю тебя, давай съездим к доктору, ты неважно выглядишь, тебе надо обследоваться.
Мама что-то пробормотала в ответ, и отец тоже перешел на полушепот. Больше мне ничего не удалось услышать, но я понял главное: мама больна, и она сама этого хотела. Почему-то она не соглашается лечиться, хотя отец ее уговаривает. Это была какая-то бессмыслица. Необходимо было посоветоваться, и я отправился на кухню, где колдовала Эсми. Увидев меня, она ахнула и присела, чтобы быть со мной одного роста.
- Что с тобой, маленький? – так она не называла меня лет с четырех, когда я был совсем малявкой, но я даже не возмутился, настолько был огорошен и расстроен услышанным. – У тебя болит что-то? Ты ударился?
- Нет, – я даже не знал, как рассказать ей. – Это не у меня. У мамы. У нее что-то болит, но она не хочет лечиться, а папа сердится, – наконец выпалил я. – Он сейчас так кричал!
- Папа кричал? – изумленно переспросила Эсми. – На маму? – уточнила она недоверчиво.
Я кивнул и все-таки заплакал, хотя сдерживался изо всех сил.
- Подожди, – сказала она, снимая передник и выключая плиту. – Сейчас я пойду и все узнаю. Они у себя?
Я снова кивнул, досадливо смахивая слезы со щек. Разнюнился, как маленький. А ведь через пятьдесят девять дней мне уже будет шесть.
Эсми устремилась в комнату родителей, но подойдя к дверям, вдруг остановилась и обернулась ко мне.
- Погоди, как ты сказал? – шепотом спросила она. – Мама не хочет лечиться? А что кричал папа, какие слова, ты не запомнил?
- Он кричал что-то про чудо, которое было в прошлый раз. А почему я ничего не знаю про чудо? – с вдруг вспыхнувшим любопытством спросил я ее.
- Чудо? – машинально повторила она. – Знаешь, малыш, наверное, я к ним сейчас не пойду. Пусть они сами все обсудят и успокоятся, а мы пойдем-ка лучше на кухню, там наверняка найдется для тебя что-нибудь вкусненькое. Не бойся, мама не болеет, просто неважно себя чувствует. И она обязательно пойдет к врачу, это я тебе обещаю, – ее интонация была успокаивающей, но я видел, что она встревожена – брови нахмурены, губы сжаты в ниточку.
Эсми была права: за обедом мама и папа выглядели спокойными, особенно мама, а сразу после обеда они уехали куда-то и вернулись через пару часов. Прямо с порога мама сказала:
- Эсми, Эдвард, у нас для вас есть новости, давайте соберемся в гостиной. Только, я хотела бы выпить чаю, – Эсми, кивнув, отправилась на кухню, но Карлайл опередил ее.
- Я сам, спасибо. Идите в гостиную, я сейчас, – твердо сказал он, беря с полки мамину любимую чашку с маргаритками.
Мы собрались в гостиной. Мама села на диван, я тут же притулился рядом с ней, отец, поставив перед ней чашку горячего чая, устроился с другой стороны. Эсме вначале села в кресло, но потом вскочила и пересела на ручку дивана, рядом со мной, нетерпеливо глядя на маму.
- Ну, говори же! – наконец не удержалась Эсми. Ее лицо было и радостным, и обеспокоенным одновременно.
Отхлебнув чая, мама поставила чашку обратно на журнальный столик, обняла меня за плечи и заговорила, обращаясь ко мне и только иногда поднимая глаза на Эсми:
- Эдвард, милый, ты уже большой мальчик, и мы с папой решили, что тебе нужен младший братик… или сестренка.
Краем глаза я увидел, как Эсми кивнула, как бы отвечая своим мыслям, но лицо ее стало еще более тревожным. Мне же очень польстило, что меня называют большим, поэтому я выпрямился на диване и глубокомысленно изрек:
- Лучше бы сестренку, конечно. У тебя же есть сестра, и мне тоже нужна.
Мама и Эсми рассмеялись, и даже отец улыбнулся и, потянувшись, потрепал меня по голове.
- Посмотрим, – сказала мама. – Если получится, будет тебе сестренка.
- А где она сейчас? – с любопытством спросил я, чем снова вызвал усмешки у взрослых.
- Сейчас она… или все-таки он, у мамы в животике, – чуть помедлив, ответил Карлайл.
Я уже хотел было спросить, как она там оказалась, но побоялся, что они опять засмеются, и решил расспросить маму поподробнее, когда мы останемся с ней вдвоем. Но вопросы у меня еще не кончились.
- А когда она родится? – осторожно поинтересовался я. Мама поцеловала меня в висок и объяснила:
- Через четыре месяца.
- Еще так нескоро! – разочарованно протянул я. Я знал, что до моего дня рождения еще ужасно далеко, почти два месяца, а тут четыре, это же вообще целая вечность.
- Что поделаешь, дорогой, – вступила в разговор Эсми. – Ребенку надо хорошенько подрасти, чтобы он был крепким и здоровым. Поэтому мы наберемся терпения и подождем.
- Да, – подхватила мама. – А чтобы у него или у нее все было хорошо, мне придется немного полежать в больнице.
- В больнице? – с ужасом переспросил я. Я знал, что в больнице лечатся те, кто тяжело болеет, сама же мама мне недавно рассказывала, когда объясняла, что слово «лежат» нельзя понимать буквально.
- Не волнуйся, мой дорогой. Это совсем другая больница. Там меня как следует проверят, узнают, как дела у будущего малыша, дадут нам с ним нужные лекарства… витамины, и мы приедем обратно домой. А с тобой пока побудет тетя Эсми. Папе, к сожалению, снова нужно ненадолго уехать, – при этих словах она не удержалась от тихого грустного вздоха.
- Эсми? Но ведь у нее еще не доделано грандиозное нечто! – возразил я, снова насмешив взрослых, хотя я же не сам придумал такое название. – А нельзя мне с тобой в эту больницу? Я буду хорошо себя вести.
- Эдвард, – строго сказал отец. – Это больница только для женщин и будущих малышей. Тебе туда никак нельзя.
Я заморгал, пытаясь сдержать слезы. Нет, конечно, пожить немного с Эсми, наверное, было бы неплохо, она веселая и добрая, почти как мама, но я еще никогда, ни на один день не расставался с мамой, поэтому мне казалось, что земля уходит из-под ног. Отец слегка нахмурился, глядя на меня, и я понял, что он хочет сказать, раньше, чем он заговорил:
- Будь мужчиной, сынок. Не расстраивай маму, ей и так нелегко. Она тоже не хочет расставаться с тобой. – При этих словах мама снова вздохнула и опустила голову.
Я усиленно покивал, взял маму за руку и сказал:
- Хорошо, я поживу здесь без тебя, пока ты не вернешься. Но только тогда уж обязательно девочку!
Она улыбнулась сквозь слезы и сказала, что приложит для этого все усилия. Немного успокоенный, я вскочил и пробормотал:
- Тогда я, наверное, пойду? – но, уже выходя из комнаты, все-таки не выдержал и заявил: – Только пусть мне потом все-таки кто-нибудь объяснит, как она туда попала! – и, не дав никому ответить, опрометью выбежал в коридор.
Вечером ко мне в комнату пришел отец. Он сел почему-то не в кресло возле настольной лампы, а на край моей кровати. Я приподнялся было, но он жестом показал мне, чтобы я лег.
- Ты задал днем один вопрос, сын. Понимаю, что он тебя интересует. Когда ты станешь немного старше, ты все прочтешь в умных книжках, а пока я объясню тебе так, как понимаю это сам, хорошо?
Я кивнул и натянул покрывало повыше.
- Видишь ли, люди так устроены, что когда мужчина и женщина очень любят друг друга, как мы с твоей мамой, у них рождаются дети. Вначале они очень-очень маленькие и должны жить в животе у мамы, чтобы подрасти и окрепнуть, а потом врачи в специальном отделении больницы вынимают их оттуда, и дальше малыши уже живут среди людей. Вот так и ты появился на свет почти шесть лет назад. И тоже был очень маленьким и беспомощным, а посмотри, какой ты сейчас большой и умный. Мы с мамой считаем, что ты станешь хорошим старшим братом и надежным защитником для своего братика или сестренки.
- Сестренки! – упрямо повторил я.
- Понимаю твое желание, – хохотнул негромко отец, – но не все в этом деле зависит от нас. Поэтому, если вдруг родится не девочка, а мальчик, ты все равно его не обижай, – он посерьезнел и продолжил: – Но у меня к тебе еще одно дело. Ты, наверное, заметил, что мама в последнее время не очень хорошо себя чувствует? – я кивнул. – Поэтому я прошу тебя как мужчина мужчину, будь ей помощником. Не расстраивай ее, не заставляй нервничать. Не давай ей нагибаться и поднимать тяжести. Могу я на тебя рассчитывать, сын?
- Можешь, – важно кивнув, ответил я.
- Значит, договорились, – и он протянул мне руку для пожатия. Я вложил свою руку в его широкую теплую ладонь, и он бережно сжал ее. Потом встал, чтобы пересесть в кресло, взял в руки книгу и поинтересовался:
- Не помнишь, на чем мы в прошлый раз остановились?


В мой день рождения, которого я так ждал, мама выписалась из больницы. Как я потом узнал от Эсми, она просто умолила врачей отпустить ее на один день, чтобы я не чувствовал себя покинутым. Я обнимал ее располневшую талию, жадно вдыхал родной запах, хоть и отдававший немного лекарствами. На всякий случай я поздоровался не только с мамой, но и с малышкой, которая была внутри – а вдруг она уже все понимает. Мама улыбалась мне сквозь слезы и долго не выпускала из объятий.
Отец все еще был в отъезде. Работа требовала его присутствия где-то очень далеко. В поздравительной открытке, которую мне вручили утром в день рождения, он написал, что очень любит меня и собирается перейти на другую работу, чтобы не нужно было надолго уезжать из дома. К открытке прилагалась большая коробка, упакованная в синюю бумагу с блестками. Я нетерпеливо разодрал подарочную упаковку и обнаружил внутри роскошную модель американского военного вертолета «Апач». Мама, увидев коробку, почему-то загрустила. Как я сейчас понимаю, она надеялась, что отец все-таки приедет на такое важное событие, как мой день рождения, и теперь поняла, что он не смог вырваться.
Этому вертолету не суждено было взлететь. Даже не знаю, куда он делся. В тот день, всем вдруг стало совершенно не до него. Да и не до меня, по правде говоря.
Память милосердна, и остаток этого дня я почти не помню. Все слилось в одну беспросветную мглу, полную тоски и страха.
Удивление и боль на побледневшем лице мамы… Сирена «Скорой помощи», летящей в ближайшую больницу, так как ехать в кардиоцентр для беременных, где лечили маму, было уже некогда… Влажная холодная рука мамы в моей руке… Озабоченные лица врачей и акушерок… Запыхавшаяся Эсми в вечернем платье и туфлях на «шпильках», прибежавшая прямо с открытия своей выставки… Снова взволнованное, бледное, искаженное болью лицо мамы… Плачущая Эсми, прижимающая меня к себе… И шепот людей в зеленой хирургической униформе: «Поздно… Нельзя… Воды… Ребенок в родовых путях…»
Маму я увидел еще раз, когда ее куда-то увозили на каталке. Она была совсем белая, изо рта у нее торчала трубка, а бегущая рядом медсестра ритмично сжимала в руках какой-то мешок. И кто-то кричал в телефонную трубку: «Поступает женщина, тридцати одного года, состояние крайне тяжелое, готовьте реанимацию». Эсми громко плакала и звала маму по имени, а я не мог выдавить ни звука. Воздух, вдруг ставший ужасно твердым и колючим, не хотел проходить в грудь. Я задыхался, пытаясь избавиться от комка в горле. Потом почувствовал, что больше не могу стоять, и сел на пол. В ушах зазвенело, перед глазами заплясали огненные круги.
Я пришел в себя в больничной палате. Рядом сидела измученная, постаревшая, не похожая на себя Эсми.

Мама умерла, не приходя в сознание.

Ее похоронили рядом с ее родителями. Отца на похоронах не было. Эсми позвонила по номеру, который он оставил для экстренных случаев, но ей ответили, что сожалеют, однако агент Каллен на задании и связи с ним нет.
Агент Каллен. Только тогда мы с Эсми узнали, что отец работает в разведке.
Черный от горя, он примчался домой через неделю после похорон. В тот день я в первый и последний раз увидел отца пьяным. Всю следующую неделю он провел на кладбище, приходя домой только ночевать. Больше он не читал мне перед сном, а встречая меня, смотрел в сторону и только рассеянно гладил по голове. Еще через неделю привел себя в порядок и, не глядя мне в глаза, сообщил, что завтра снова уезжает. Но мне было уже все равно. Мамы больше не было, и ничто не могло уже стать хуже.
А вечером разразился скандал. Его я запомнил, хоть и не понял. Отец с непроницаемым лицом стоял у окна в гостиной, а худенькая невысокая тетя Эсми буквально налетала на него, выкрикивая какие-то неразборчивые обвинения. Она кричала, умоляла, угрожала, просила… Но отец, как скала, стоял, не двигаясь, глядя куда-то в окно.
- Как ты мог?!. Что ты наделал?! Ведь это твоя дочь!.. Это её дочь!!! Она жизнь за нее отдала, а ты… Сделай что-нибудь!! У тебя нет сердца!!!
Выслушав ее, отец резко повернулся, ушел в свой кабинет и закрылся там на задвижку. А Эсми глухо зарыдала и убежала наверх, к себе в студию. Утром в коридоре у дверей стояли ее собранные чемоданы. Она сухо попрощалась с отцом, долго не могла оторваться от меня, плача надо мной, как плакала, когда умерла мама, а потом уехала. Больше она с нами не жила, сняв небольшую квартиру неподалеку от университета, в котором преподавала. Она даже не приходила в гости. Раз в неделю, по договоренности с отцом, она забирала меня из школы, везла к себе домой, угощала вкусной домашней едой, расспрашивала о школьной жизни, помогала делать уроки, но никогда не упоминала Карлайла Каллена, как будто его не было на свете.
Отец не подал виду, что его как-то задел отъезд Эсми. Он нанял мне гувернантку, сухопарую даму средних лет, которая кормила меня, отвозила в школу и забирала оттуда, проверяла мои уроки и следила, чтобы я ходил в чистой одежде. Она должна была еще заниматься со мной музыкой и иностранными языками, но после нескольких моих истерик отказалась от этой мысли. Отцу, похоже, было все равно. Через год после смерти мамы он действительно начал больше бывать дома, его командировки стали не такими частыми и длительными. Постепенно мы снова сблизились – двое одиноких мужчин, объединенных одним горем. Время лечит, и боль потери понемногу притупилась, только ныла потихоньку где-то в глубине груди…

Учился я легко, но без особого интереса. Все казалось скучным, пресным, каким-то ненастоящим. От нечего делать я проводил много времени на школьном стадионе, постепенно втянувшись в занятия футбольной секции. Во время тренировок мне удавалось на час-другой позабыть обо всем, полностью переключившись на игру. Отец относился к моему новому увлечению благосклонно, но требовал, чтобы прежде чем идти на тренировку или игру, я выполнил все домашние задания.

В тот день я торопился покончить с уроками, чтобы пойти на стадион. Для задания по географии нужна была карта Великобритании. Поискав в ранце, я понял, что, наверное, забыл ее в школе, и почти сразу вспомнил, что такая карта вроде бы лежала на письменном столе отца. Зайдя в кабинет, я увидел, что стол пуст, зато в замке обычно закрытого верхнего ящика торчит ключ. Я подумал, что, возможно, отец положил карту в стол, и, поколебавшись, потянул на себя тяжелый ящик. К моему разочарованию, в стопке лежавших в нем бумаг карты не оказалось. Я уже собирался закрыть ящик, когда взгляд мой упал на прозрачную папку с каким-то документом, и я увидел на нем имена мамы и отца. Не в силах устоять, я вытащил из папки документ и прочитал его. Подумал, что, наверное, что-то неправильно понял, и прочитал еще раз. Задвинул ящик на место. Закрыл его на ключ. Выходя из кабинета с листком гербовой бумаги в руке, в последний раз оглядел знакомую комнату.

Я бежал к дому Эсми так, что, казалось, у меня вот-вот разорвутся легкие. И все равно не мог не думать. В голове почему-то бились не сухие строчки официального документа, а слова отца, сказанные им почти три года назад: «Мы с мамой считаем, что ты станешь хорошим старшим братом и надежным защитником для своего братика или сестренки». Защитником! Я не защитил ее, мою маленькую беспомощную сестренку. Не смог, не сумел. Почему-то я думал, что она так и не родилась, и никто не говорил мне, что случилось на самом деле. Зато теперь я понимал, что кричала тетя Эсми накануне своего ухода из нашего дома. Значит…
- Ты знала… – задыхаясь, выдавил я, когда она открыла дверь на мой отчаянный стук. – И ничего мне не сказала!
Она виновато сгорбилась.
- Знала. Ты был еще таким маленьким. Кроме того, когда я узнала, было уже поздно…
Мы проговорили с Эсми дотемна, сидя, обнявшись, на ковре в ее маленькой гостиной. Она рассказала мне, что маме ни в коем случае нельзя было рожать самостоятельно, но роды начались преждевременно, и когда ее доставили в больницу, делать кесарево сечение было уже поздно. Роды были трудными, с осложнениями, и мамино сердце не выдержало. Она в полном смысле слова дала жизнь моей сестренке… Отдала ей свою жизнь. Девочка родилась слабенькой, недоношенной, но врачи говорили, что у нее хорошие шансы…
Домой, к отцу, я не вернулся. Да и отцом его больше никогда не называл.