Название: Холод внутри нас

Фандом: Собственное произведение

Жанр: драма
Пейринг: -

Саммари: Шесть лет - не преграда для любящего сердца. Шесть лет - это время, за которое не избавиться от воспоминаний. Шесть лет - такая мелочь по сравнению с целой жизнью...
И целая вечность для того, кто не собирался возвращаться.

---

---

Первый вечер зимы Джейн Монтгомери по традиции проводила одна. Многочисленные друзья уже привыкли к её странностям и не задавали больше вопросов, которыми раньше доводили девушку до истерики. Она сама не знала, почему продолжает отстраняться от всех; почему чувствует себя обязанной ежегодно проводить сутки в одиночестве, сидя перед камином и практически неотрывно глядя на пляшущие языки пламени. Джейн была уверена, что ему уже давно всё равно, что он и думать забыл о той, с кем когда-то делил одно счастье на двоих. Она вообще не знала, был ли он счастлив, оставила ли она в его жизни хотя бы на четверть такой же глубокий след, какой он оставил в её. И хотелось плюнуть, завить длинные русые волосы, подкрасить карие глаза, скрывая скопившуюся в них усталость, накинуть пальто, оставить горящий огонь за спиной и утопить чувство неправильности в смехе и приветственных криках друзей, но Джейн не могла.

Уже шесть лет прошло, а она до сих пор не могла.

Время её добровольного траура тянулось медленно. В конце концов заполненный десятками кружек чая день неохотно отправился на покой, передавая ночи право владения их городком. Джейн вздохнула с облегчением, когда последний луч солнца скрылся за горизонтом, скользнув по голым веткам деревьев — осталось немного.

Она не зажигала свет, довольствуясь пляшущими отсветами пламени. Было в нём что-то одновременно уютное и неправильное, и, как и каждый год, Джейн невольно поёжилась, крепче обхватывая озябшими пальцами едва тёплую кружку. Как она хотела бы всё изменить! Перестать шарахаться от мужчин, которые ждали от неё большего, чем физическая близость. Впустить кого-нибудь из них в свой слишком большой для неё одной дом, позволить обнимать себя, согревать, заботиться… Но каждый раз, глядя в очередные неравнодушные глаза, она видела синь взгляда Макса.

Чертыхнувшись, Джейн залпом допила чай и вскочила с дивана, направляясь на кухню. Пушистые носки смягчали звук её шагов, и девушка казалась себе призраком собственного дома. Впрочем, первого декабря она и была им — бесшумным, незаметным, возможно, неживым. Пропадала для окружающего мира, как и он когда-то; отдавала дань человеку, который навсегда изменил её и — сбежал.

Добравшись до тёмной кухоньки, Джейн нащупала ручку шкафа и вскоре уже сжимала чуть подрагивающими руками припасённую специально по случаю бутылку вина. Их любимого, белого, практически бесцветного, чуть кислого, фруктового, волшебного. Макс утверждал, что там снег на вкус точно такой же, и Джейн, смеясь, говорила, что тогда он просто-напросто обязан увезти её в свою снежную страну и позволить есть ледяные кристаллики, пока она окончательно не опьянеет.

А он улыбался в ответ. И целовал её сладко-сладко…

Судорожно втянув носом воздух, Джейн резко поставила бутылку на стол и опёрлась об него обеими руками.

— Шесть лет, Макс, — выдавила она сквозь крепко сжатые зубы. Глаза горели, обожжённые незваными слезами. — Шесть лет, чёрт тебя дери.

Он, в общем-то, ничего ей не обещал. Никогда. Был рядом, смешил, когда Джейн грустила, обнимал, когда она замерзала, любил нежно, любил отчаянно, любил грубо — любил так, как ей было необходимо. Но рано или поздно наступал момент, когда ему нужно было уезжать, и единственное, что успокаивало её — это что он вернётся спустя три долгих месяца.

Пока он не уехал насовсем.

С силой вытерев щёки, Джейн подняла голову и увидела, как за окном медленно падают снежинки. Красивые, крупные, словно из детских сказок про Рождество, они должны были вызывать лишь восхищение, но она ненавидела их. Всей душой.

— Чёрт! — прорычала она и схватила бутылку, чудом умудрившись не смахнуть её на пол.

В этом году всё было неправильно. Уезжая, он просил её не плакать, и у Джейн почти получалось исполнять эту просьбу — она делала всё, что в её силах, но не мог же он ждать, что она не будет скучать, верно? Ещё он просил забыть его, и Джейн старательно забывала, лишь двадцать четыре часа в году позволяя себе не сдерживать мысли о Максе. Раньше эти дни всегда были светлыми, несмотря ни на что; словно долгожданные встречи с любимым другом, живущим на другом конце мира. Джейн любила просматривать их совместные фотографии, любила снова и снова прокручивать видео, оставшееся у неё на телефоне. В конце концов, ей не в чем было его винить — она знала, что Макс никогда не переставал её любить.

Проблема заключалась лишь в том, что север он любил сильнее.

Темнота больше не привлекала девушку. До этого уютная, мягкая, закутывавшая её в своё пуховое покрывало, теперь она пугала. По пути в гостиную Джейн стучала по всем выключателям, прогоняя тени из своего дома.

Опустившись на диван, она закуталась в плед, чувствуя, как дрожит от холода. В голову упорно лезли рассказы Макса о той темноте — всепоглощающей, естественной. С каким упоением он рассказывал о полном отсутствии света! Ни фонарей, ни луны, ни звёзд на закрытом тучами небе…

Теряешь равновесие, словно уплываешь куда-то, и берега не видно, и ты один, только это не страшно ничуть, Джейн. Ты даже не представляешь…

Она не представляла. Не хотела представлять. В такие мгновения ясно видела, что теряет его, проигрывает схватку с холодом, и снегом, и бескрайними белыми просторами. Целовала, не позволяя больше произносить ни слова, и он подчинялся её безмолвным просьбам, и ещё на час, на два, на целую ночь становился только её, но она уже тогда понимала, что это лишь отсрочка.

Заученными движениями воткнув штопор в пробку, Джейн сжала бутылку коленями. Она не знала, правильно ли поступает, вновь открывая именно это вино; кровь уже и без того отбивала ритм в висках, смешивая сумбурные мысли, но остановиться Джейн не могла. Её несло вперёд, словно щепку, попавшую в течение бурной горной реки, и сопротивляться сил не было. Поэтому пробку — вон. Бокалы — к чёрту, они с Максом всегда пили прямо из горлышка, хитро поглядывая друг на друга: так было намного вкуснее.

Когда язык Джейн омыла знакомая свежесть, она, не выдержав, расплакалась. Без него вино горчило. Без него вся её жизнь была совсем не такой, сколько бы Джейн ни убеждала себя в обратном.

Всхлипывая, она подтянула к себе плед и закуталась в него поплотнее. Шесть лет… Не будь у неё фотографий, вряд ли она смогла бы толком вспомнить его лицо. Как глупо — Макс до сих пор влиял на её, а Джейн понятия не имела, как он теперь выглядит. Сколько у него появилось морщин? Кожа, наверное, стала совсем смуглой — на севере загорают быстро… Худой ли он? Прибавилось ли седины в волосах? Тогда, в двадцать восемь, он уже был обладателем чёрных с проседью волос, не стали ли они теперь совсем белыми?

Джейн многое отдала бы, чтобы узнать.

Погрузившись в воспоминания, она сама не заметила, как заснула — только чтобы проснуться спустя полчаса от тихого стука в дверь.

Ещё не до конца придя в себя, она пошла открывать, так и не выпустив из рук плед. Уверенная, что это друзья пришли бороться с её затворничеством, Джейн нацепила на лицо грозное выражение, немного подпорченное сонным взглядом, и потянула на себя тяжёлую створку…

— Джейн, — сказал он.

Сказал с усилием, словно ему непросто далось это простое, короткое имя. А она замерла, пытаясь соотнести глубинное, инстинктивное узнавание с хриплым, низким, совсем не его голосом; с абсолютно седыми волосами, до прозрачности бледной кожей и светло-голубыми, словно вылинявшими, глазами. Он сливался со снегопадом, и Джейн приходилось прилагать немалые усилия, чтобы разглядеть забытые, обострившиеся, другие, но такие любимые черты.

— Джейн, — повторил, сглотнув. Протянул руку — и уронил её, словно силы внезапно кончились, словно не было на свете ничего тяжелее, чем коснуться её.

— Макс, — его имя инеем застыло на губах. Она помнила, что на улице не должно быть очень уж холодно, но ей казалось, он принёс с собой все льды севера, чтобы бросить их к её ногам.

Она почти боялась того, кто стоял на её пороге. Ведь это просто-напросто не мог быть…

Но тут он улыбнулся. Беззащитно, очень по-детски, улыбкой, из-за которой она когда-то его и полюбила. Только её улыбкой. Шепнул — Джейн — и обрушился на неё всей сокрушительной силой своих объятий. Ледяной, дрожащий, неожиданный и долгожданный — и что ей оставалось, как не обнять его в ответ?

Спутанной кучей они ввалились в дом, и, услышав хлопок закрывшейся двери, Джейн могла поклясться, что это ветер позаботился о них.

— Макс, ты…

Он не дал ей договорить, как когда-то она мешала ему произносить пугающие её больше всего на свете слова. Отчаянно смял её губы, прижал холодные ладони к щекам, проник в самую её глубину ледяной голубизной своих глаз.

— Ты так и не забыла, — наконец пробормотал, отстраняясь. Джейн не до конца понимала, что происходит, он сбил её с толку, схватил мысли в охапку и разворошил, повергнув в хаос. Она пыталась собрать их воедино, сложить во что-то осмысленное, но здесь, рядом с ним, это было невозможно.

Потом, — подумала она. — Всё потом.

Он пах стужей. Морозной зимней ночью, которая, обжигая, пропитывает тебя, стоит открыть форточку. Джейн так хотелось рассмотреть каждую его черту, но она не могла отвести взгляд от радужки, под которой, как под тонким слоем льда, плескались воды северных морей.

— Я люблю тебя, — сказала она самое главное.

— Прости, — ответил он, но Джейн слышала, как каждым вздохом он признаётся ей в своей — пусть и недостаточной — любви.

Хотела успокоить, соврать, что всё понимает, но холод вдруг стал невыносим, проник в самое сердце, с болью вырвав из него то, что помогало Джейн жить. Ещё несколько секунд она видела его глаза, а потом — вспышкой, на мгновение, ярко — лицо, каждую морщинку, каждую клеточку, как мечтала все эти годы, а потом лёд радужек раскололся, и хлынувшее на девушку море накрыло её с головой.

И больше не осталось ничего.



Всё началось с мечты о снеге.

Они с родителями жили в южном городе, обласканные солнцем, обтёсанные до самой души шуршащим натиском морских волн. Там было не принято скрывать свои эмоции, и маленький Максим, насмотревшись перед Новым Годом праздничных фильмов, гордо заявлял всем родственникам и знакомым, что когда он вырастет, то пойдёт искать снег. Его пытались уверить в том, что все знают, где найти снег, что это вовсе не профессия, на что Максим дулся и, упрямо топая, уходил в другую комнату от глупых взрослых. Если все знают — почему не привезут немного в подарок? Мальчику чудилась великая тайна, и он не мог представить себе дела важнее, чем её разгадывание.

Конечно, любимые родители не могли не подумать об исполнении главного желания своего малыша, и на ближайшие праздники Максим вместе со сдерживающим улыбку папой поехал далеко-далеко (целых шесть часов на поезде!), и там вдруг оказался окружён им. Снегом.

Обманув всеобщие ожидания, после этого Максим не перестал грезить о зиме. Наоборот, с каждым годом внутри росло чёткое осознание того, что он родился не там, где нужно. Жару он всегда переносил плохо, и бегать под палящим солнцем ему совсем не нравилось, в отличие от соседских детей, и никто не удивился, когда, закончив школу, Максим поехал учиться в далёкий (на этот раз по-настоящему) северный город.

Но этого ему уже было недостаточно.

Ему начал сниться снег. В этих снах не происходило ровным счётом ничего: Макс даже не осознавал себя, как отдельную личность. Он смотрел на падающие снежинки и одновременно был ими. Там не было звуков, что могли бы отвлечь его. Не было людей, которые могли бы напомнить о себе. Там, и только там, Максим был по-настоящему счастлив.

Конечно, он никому об этом не рассказывал. Не будучи глупцом, прекрасно понимал, что остальные, «нормальные» люди, назовут его одержимым. Впрочем, ещё он понимал, что на самом деле одержим, но не видел в этом ничего предосудительного. Его любовь к зиме никому не могла навредить, и он бережно лелеял это чувство, позволяя ему окрепнуть и заполнить Максима целиком.

В какой-то момент жизнь превратилась в гонку. Ему нужно было срочно, как можно быстрее, оказаться там, там, куда он стремился с самого своего детства, сам не осознавая, чего хочет. В сердце зимы, в сердце холода, где его сон воплотится в явь. Максу чудилось, север зовёт его, напевает тихую песнь, на которую откликается каждая струнка его существа. Месяцы проходили, как в тумане, он чувствовал себя больным, хотя из зеркала на него смотрел обычный парень двадцати двух лет от роду.

Только глаза лихорадочно горели, выдавая Макса с головой.

Бюрократия, собрания, курсы, сертификаты, люди, люди, люди… Оглушённый окружающим хаосом, Макс понял, что всё закончилось, только когда его вместе с тремя мужчинами выкинули на льдину. Позже — туда же — выкинули и еду с оборудованием.

Выживайте! — жизнерадостно крикнул пилот вертолёта и тот, вырвавшись из плена вихря снежинок, улетел вдаль, довольно стрекоча.

А Максима словно по голове стукнуло. Вздохнул, как впервые в жизни, впуская в себя долгожданную стужу. Настоящую, ту, что так давно искал. Вздрогнул, когда понял, что его зовут и, судя по сопроводительным матеркам, зовут уже давно. Пошёл помогать, но всё было как в тумане. Пальцы быстро потеряли чувствительность, не спасённые даже толстыми перчатками. Губы на холоде моментально растрескались, щёки безжалостно скрёб ледяной ветер, из глаз, ослеплённых белоснежным сиянием местного солнца, текли слёзы, замерзая на щеках, но Макс улыбался — улыбался до сведённых губ.

Только когда все заснули, он решился выйти из палатки, которую они еле-еле успели установить до наступления темноты. Там, внутри, обдавала болезненным тёплом угольная печь; не для этого Макс так рвался сюда. Пошатываясь от усталости, он вывалился наружу, сделал ещё тридцать — ровно тридцать — скрипящих снегом шагов, только тогда остановился, поднял голову и — пропал.

Оно. Это было оно. Колючее, ледяное, сверкающее безмолвие. Зов, который он слышал, оборвался, смолк, как порванная струна, но последовавшая тишина была самым прекрасным, что Максиму доводилось ощущать. Да, он ощущал её, тишина заползала под кожу, замедляла дыхание, прокусывала вены и капилляры — один за другим, — впрыскивая в них свой яд, навсегда отравляя попавшего в её путы человека. Пленённый ею, Максим впервые в жизни плакал от счастья.

Он нашёл свой снег.



Остин казался себе чертовски жалким, сидя в практически пустом баре вечером понедельника. Он зарекался пить в одиночестве, но к концу дня, когда накапливавшаяся последние несколько месяцев буря проблем всё-таки разразилась, понял, что без подпитки он просто-напросто не справится. Хотелось лечь на пол и завыть, а это стало бы ещё более жалким поведением для тридцатипятилетнего мужика.

Поэтому теперь он сидел в одиночестве и, морщась, глотал мерзкий дешёвый виски.

Выговориться бы… да никому не интересны его заботы. Пустоголовая блондинка Крисса, с которой он почему-то до сих пор делил постель, в очередной раз психанула, решив, что вместо работы он ей изменяет. А если не изменяет — значит, предпочитает ей кипы бумажек. Кричала так, что в ушах начало звенеть; проходившие мимо коллеги косились с сочувствием или со злорадством, добавляя ещё пару камешков в копилку причин «Почему этот грёбаный день стал худшим воплощением обывательских кошмаров». С этими самыми коллегами он так и не смог толком наладить отношения, коллектив подобрался мерзотный, и Остин с готовностью признавал, что сам он ничем не выделялся из собравшейся под крылом явного мошенника-шефа биомассы. И даже мошенничать Остин толком не мог, как выяснилось буквально пару часов назад, когда в его кабинет ворвался шеф и начал орать что-то про пропущенные детали и многотысячные убытки…

С родителями он не виделся уже полгода — они явно не одобряли развитие его карьеры, и попытка найти сочувствие могла обернуться только очередной лекцией на тему «Ты же взрослый хмырь, Тин-Тин, возьми себя в руки и не катись на дно».

Был бы тут Макс…

Он сделал ещё глоток заказанного пойла, устремив невидящий взгляд между рядов выставленных за стойкой бутылок. Макс бы ему задал трёпку. Они никогда не были лучшими друзьями, но так уж повелось, что тот всегда подставлял ему плечо — начиная с самого знакомства, когда Остин чуть не откинул коньки под ударами каких-то левых парней, решивших, что он приставал к их девушке. Остин так и не понял, с кем из них она спала, и эта мысль тогда долбилась ему в голову, хотя, конечно, в тот момент стоило подумать о самосохранении. Он уже попрощался с этим несправедливым миром, когда представители гарема этой дамы на кого-то отвлеклись, начали орать, а после и вовсе исчезли из поля зрения.

— В таких случаях нужно драпать, а не пытаться ответить, — раздался над Остином осуждающий голос.

С тех пор и повелось — они редко виделись, но никогда не отказывали друг другу в помощи. Впрочем, Остин знал, что веди они счёт этим «подмогам», он проигрывал бы Максу разгромно. Таким уж был этот парень, ему редко нужны были чьи-то одолжения. Так, переночевать, если лень ехать на другой конец города домой, помочь с переездом, а ещё — подсобить в допивании бутылки виски какой-то невозможной выдержки, потому что самому ему, видите ли, было не справиться.

Остин был в долгу перед этим парнем, и больше всего бесило, что он, судя по всему, уже никогда не сможет его отдать. Иногда он думал, не стоило ли хотя бы попробовать уговорить Макса остаться, но потом вспоминал, с каким мечтательным выражением тот рассказывал о своём севере. Нет, он не был бы счастлив, оставшись. Но Остин знал, что сам он был бы немного счастливее, и поэтому — как последний ублюдский эгоист — не мог до конца простить другу отъезд.

Повеяло холодом, и Остин мрачно сделал ещё один глоток. Если на что-то эта дрянь и годилась, так это на согревание — горло драло так, словно он уголь проглотил, а не сорокоградусный напиток.

— Всё пьёшь? — раздался сбоку хриплый, на грани узнавания голос, и Остин так дёрнулся, что чуть не сверзился со стула.

Развернулся всем телом и моргнул пару раз, пытаясь сконцентрироваться. Почему-то это было не так уж просто, хотя выпил он всего ничего. Черты сидевшего перед ним мужчины расплывались, не желая складываться в приемлемую картинку, хотя остальной бар вёл себя в этом плане как подобает, оставаясь относительно чётким. Это длилось несколько секунд, и Остин уже решил, что подозрительный бармен накачал его чем-то эдаким, когда паззл всё же сложился, и перед ним возникло знакомое и одновременно чужое лицо.

— М-макс? — заикаясь, уточнил он.

Лицо усмехнулось, и этого было достаточно.

— Макс! Старина! — Потянулся, чтобы обнять, но словно обожгло неизвестно откуда взявшимся холодом, и Остин, передумав, качнулся обратно. — Ты как? Ты же собирался — совсем.

— Я и есть — совсем, — задумчиво протянул мужчина.

Чем дольше Остин смотрел на него, тем меньше ему нравилось то, что он видит. Макс, никогда не походивший на богатыря, теперь совсем исхудал; щёки ввалились, глаза стали чересчур большими. И да, глаза… раньше ярко-синие, теперь они напоминали вылинявшую джинсу. Сверх меры вылинявшую, на вкус Остина. И кожа… где та смуглая кожа, которой он так завидовал? Разве Макс был не на севере? Севере, где невозможно скрыться от солнца? Или ему выдался шестилетний сезон северных дождей? Седые волосы казались лишь необязательной деталью, завершающей образ.

— Ты какой-то другой, — глубокомысленно изрёк Остин.

— А ты вот совсем не изменился, — всё так же задумчиво проговорил Макс. И наконец повернулся, обливая друга растаявшим льдом своего взгляда. — Слушай, у меня к тебе есть просьба.

— Выкладывай.

Без раздумий. Каким бы странным ему ни казалось происходящее, Макс оставался Максом, и ему он не мог отказать ни в чём, даже если бы хотел.

— Ты не мог бы меня забыть? Видишь ли, мне это необходимо. Чертовски необходимо.

Его голос был пустым, а глаза — пылали, требовали, обжигали. Остин сглотнул, стискивая бокал изо всех сил и удивляясь, как тот не лопается под его напором. Макс всегда был загадочным, но ещё никогда он не был таким пугающим. Тем сложнее было отвечать.

— Для этого тебе придётся покопаться у меня в мозгах, приятель. Ты там довольно глубоко засел, знаешь ли.

— Знаю, — с отголоском печали вздохнул Макс.

Его зрачки расширились, и вокруг потемнело, и вскоре они поглотили весь мир. Остин не мог отвернуться, не мог сбежать, и единственным утешением служило лишь то, что он, как и хотел, отдаёт свои долги. Одним грехом меньше, — билась в голове идиотская мысль, и она оказалась последней, а потом стало холодно, так холодно, и этот холод взорвался где-то глубоко внутри, уничтожив Остина без остатка.

Вместе с воспоминаниями.



Как и любой другой человек, Макс со временем оброс массой знакомых. Кто-то присутствовал в его жизни чуть больше, кто-то чуть меньше, и, сколько бы он ни уговаривал себя, что севера ему должно быть достаточно, в перерывах между «вахтами» общение с другими помогало не чувствовать себя таким потерянным.

А потом появилась Джейн.

Он тогда только переехал в Канаду в попытке окружить себя прохладой и поддавшись созревшему внутри желанию сменить обстановку. Здесь всё было не так, как дома, и в тот момент это шло Максу на руку. Он спасался от тоски по северам новыми ощущениями в ожидании дня, когда его опыт станет достаточным для всех чёртовых бюрократов, и ему дадут наконец-то жить там, где ему по-настоящему хорошо. И стоило ему закинуть нехитрый скарб в небольшой домик и выйти за порог, как появилась Джейн.

Джейн, со своей машиной, заглохшей прямо напротив. Джейн, такая непривычно тёплая, с глазами цвета древесины, с волосами цвета пшеницы. Она вся была настолько естественной, воплощением жизни, противопоставлением всему, что он так любил с детства, что Макс оказался обречён с первой же секунды.

А затем — так же, совершенно случайно — появился Остин. И вот их уже стало двое — людей, которые были бы ему дороже всего на свете, если бы не вьюга, которая ждала его там, за горизонтом.

Макс соврал бы, сказав, что иногда он жалел о том, что не может принадлежать им всецело. Нет, не жалел. Несмотря на все попытки жить как все, он понимал, что место его не здесь. Не в баре, среди шумной толпы, яростно болеющей за свою хоккейную команду. Не напротив камина, в объятиях самой тёплой девушки в мире. Он старательно не скрывал свою чуждость, надеясь, что они поймут и отпустят его, когда придёт время.

Ожидание этого момента беспрерывно трепетало внутри маленькой пташкой. Он знал, верил, что скоро, уже совсем скоро, вьюга поглотит его целиком…



— Чертовщина какая-то, — пробормотал детектив Джоунс, стараясь не обращать внимания на бессвязно что-то бормочущего бармена.

Он и вызвал полицию, проорав в трубку нечто насчёт дурацких розыгрышей от пьяниц-клиентов. И стоило бы отклонить вызов, сочтя его несущественным, но натренированная годами работы в участке интуиция настояла на том, чтобы поздним вечером понедельника всё же выехать и проверить, в чём там дело.

И теперь Джоунс был в замешательстве.

— Погодите, — прервал он поток сознания, исторгавшийся из рта пожилого растрёпанного бармена. — Вы говорите, здесь, на этом же стуле, сидел мужчина, который выглядел…

— Так это же он и есть! — прервал детектива бармен. — Он, чёрт меня дери. Я же только на секунду отвернулся, а как обратно глянул — тут уже это.

— Но это не человек, — медленно проговорил детектив; он не знал, кого больше хочет убедить в этом, бармена или себя. — Статуя. Вот, посмотрите, один лёд.

Для пущей убедительности он с усилием вырвал бокал из неподвижных ледяных рук, попутно с хрустом отломив несколько пальцев. Невольно вздрогнул от звука и поёжился; всё внутри дрожало, словно он не лёд раскрошил, а и правда живую плоть поломал.

Чертовщина и есть.

— Не знаю я, как это случилось — ваша работа в этом разбираться, — но поклясться готов, что это тот самый мужик и есть. Не успели бы они его подменить!

— Кто — они? — с интересом ухватился за ниточку Джоунс.

— Те, кто это с ним сделал, — сурово отрезал бармен, — не сам же он так… оледенился.

— Хорошо, — вздохнул детектив и достал блокнот, — к нему кто-то подходил?

— Нет, всё время один сидел, только под конец бормотать что-то начал, сам с собой, видимо, беседовал. Судя по виду, кукушка у парня была того… не на месте.

— Совсем никого не было рядом? — с нажимом уточнил Джоунс.

— Совсем, — рявкнул бармен, — мне тут присочинять не за чем! Хотите — можете камеры наблюдения проверить. Один-одинёшенек он был.

Кивнув, Джоунс наклонился, чтобы внимательнее изучить лицо. Восхитительная работа! Оно и правда казалось живым, испуг и облегчение волнами исходили от неподвижных черт. Каждый волосок был аккуратно вырезан во льду, и, несмотря на тепло, этот самый лёд отказывался таять.

Наотрез.

— А, вот ещё, вспомнил… в какой-то момент холодно стало, аж жуть, хотя дверь закрыта была. Ну, выходил конечно кто-то, входил, но распахнутой её не оставляли. И рядом с этим мужиком было холоднее всего, подходишь — и будто в морозилку шагаешь. Прокляли его, точно говорю. Или околдовали.

Джоунс хотел было возразить, но — впервые — не нашёл слов.

— Налей-ка мне глоточек чего-нибудь, — попросил он, оглянувшись и убедившись, что остальные, как было у них заведено, ждут на улице. — А то и правда зябко у тебя тут, согреться бы.

Невольно подумал, что этот парень уже не согреется. И весь вечер безуспешно пытался оттолкнуть эту мысль как можно дальше.



Белизна молниеносно стирала из памяти лица. Места оставались, животные, предметы, одежда — да, а лица исчезали. Потом пропали запахи.

А за ними постепенно растворилось и всё остальное.

Получив разрешение работать бессменно, Макс обрёл возможность оставаться в одиночестве. Он использовал её на полную катушку, меняя часы сна на долгие прогулки по хрустящему, нетронутому красками полотну. Уходил далеко-далеко, где не было и следа людей, садился прямо на снег и — смотрел. Мог просидеть так вечность, невзирая на холод, и вскоре тот и вовсе перестал иметь значение.

Белизна была прекрасна. Он снова услышал знакомую песню, она окутывала его бесцветным маревом, проникала внутрь сквозь поры, заявляя права на и без того принадлежащую ей кровь. Зов что-то требовал от него, настаивал, разрывал на клочки, и Макс не сопротивлялся, отдавая песне себя — целиком.

В один из дней на станцию он так и не вернулся. Забыл, где она, а вскоре та и вовсе стёрлась из памяти. Макс углублялся во льды, оставляя за собой дорожку из воспоминаний, слыша зов всё громче и громче. Вскоре скидывать осталось нечего, только бесполезную плоть и кости, которые вовсе были ему не нужны. Зачем, если он чувствует, как ветер проходит сквозь него, а снежинки нежно щекочут то, что осталось от его души…

Так было правильно. И Макс рвался к пустоте, заполненной стужей, зная, что станет не первым и не последним, слившимся с ней, но что-то удерживало его.

Что-то мешало.

Потребовалось множество дней, чтобы он услышал фальшь в самом себе — далёкое дребезжание чужих воспоминаний, противившихся зову. Низкий гул сожаления от Остина, высокое пение тоски от Джейн и ещё — тихие, едва слышные, робкие нотки, наполненные любовью.

Он знал, что чтобы дойти до конца, придётся обрубить их. Ещё он знал, что так и поступит, чего бы ему это ни стоило.

Север ждал.



Она накрывала стол дрожащими руками, изо всех сил пытаясь не дать тарелкам выскользнуть из слабых пальцев. Чёрный хлебушек, плошка с мёдом, борщ с клёцками, макароны по-флотски — всё его любимое, всё для него.

Чутьё подсказывало, что еда им не понадобится, но она всё равно продолжала суетиться, не в силах остановиться. Поправляла занавески, выглядывая в окошко; сгоняла со стола пушистого чёрного кота, мешая ему полакомиться сметаной; иногда присаживалась, стискивала пальцы и молилась — отчаянно, хотя никогда не была верующей. Глеб, царствие ему небесное, счёл бы, что его жёнушка совсем рехнулась, но она твёрдо знала, что Макс придёт.

Чувствовала.

Стукнула створка окна, и по щекам скользнул холод, столь неуместный в их краях.

— Максимка, — прошептала она, прикрывая дрожащие губы ладонью.

И правда — он. Замер на краешке стула, схватившись за сиденье обеими руками, как в детстве. Совсем седой, бледный, весь такой… бесцветный, словно север, его любимый север, будь он проклят, выел из него все краски.

— Мама, — ответил тихо, едва шевеля губами. Отказывался посмотреть на неё, отводил взгляд, стыдясь самого себя.

— Поешь? — с надеждой спросила она, уже зная ответ.

Конечно же, Максим покачал головой, и хотя этого она и ждала, сердце всё равно в очередной раз разбилось.

— Я знаю, что вкусно. Мам… — Тряхнул головой, зажмурился, и желваки заходили, словно Максимке, её Максимке, было больно.

Она всегда готова была пойти на что угодно, только бы он был счастлив.

Подошла к нему медленно, подняла руки, которые уже не дрожали — материнское сердце всегда знало, что нужно её мальчику, и бояться здесь было нечего. Коснулась кончиками пальцев бледных щёк, гладких и холодных.

Как лёд.

А он — приник к её рукам и вздрогнул всем телом, словно осознавшим, какой его окутал холод.

— Я не хочу, мама, — прошептал, так и не открывая глаз, — но не могу…

— Тш-ш-ш, малыш, — сказала она нежно, взъерошивая его седые волосы. — Делай, что должен. Что бы это ни было. И помни… — он снова дёрнулся, и она исправилась, откуда-то зная, что это для него важнее всего: — Знай, что я люблю тебя. Больше всего на свете.

— Там так холодно, мам, — забормотал он, словно в бреду, цепляясь за её руки своими заледеневшими пальцами, — звёзды яркие-яркие, они отражаются в снегу, честное слово, и блестят, напевая что-то тихо-тихо… И темнота там всепоглощающая, если тучи, но ничего страшного в ней нет, только красота, невозможная, невообразимая красота, я никогда не думал, что отсутствие света может быть настолько прекрасным. И лёд, мама, он мерцает, горит, даже ночью, пылает внутренним огнём, только увидеть нужно, только разглядеть. Людей нет, ни следа от них, только чистая, яркая белизна, и тишина, сладкая, свежая, тягучая. В ней тонуть — приятнее всего на свете, а уж стать частью её — только о таком я и мечтал, всегда, с самого детства, ты же знаешь, мам, знаешь?

— Красота… — с нежностью проговорила она, напоследок впитывая взглядом его изменившиеся черты и видя в них своего мальчика — маленького, серьёзного, смуглого. — Я бы хотела увидеть.

— Правда? — вскинул голову, и наконец распахнул глаза, и она тут же пропала, затянутая в омут его радужек. Там, внутри, вальяжно скользили сквозь толщу ледяных вод белухи, и блестели на солнце влажные тела тюленей, и потрескивали айсберги, и сияло северное сияние, и блестели звёзды, и всё это пело, пело, пело, и звало её за собой. — Мама… — прошептал её Максим, и она рухнула в бездну, предложенную им, прижимая ладони к его лицу, не желая отпускать туда, в холод и темноту, совсем одного.

Студёный порыв ветра вырвался из дома, разбив мешавшее стекло. Кот, ничуть не смущённый произошедшим, запрыгнул на стол и по-хозяйски окунул морду в мисочку со сметаной.

Благо теперь в пустой комнате не было никого, кто мог бы ему помешать.