Всего несколько сантиметров. Прозрачное оконное стекло. Как много оно разделяет сейчас. Мой пустой мир, где нет ни боли, ни страданий…. Никаких чувств вообще… Мой мир, в котором остается только бежать. От себя самого. Это привычней, чем бороться. Каждый живет так, как ему удобнее. Или не живет вовсе.

А по другую сторону — Скорпиус. Будто нарисованный, почти прозрачный… нереальный какой-то. Настолько хрупкий, что, кажется, даже воздух для него стал слишком тяжелым. Это убивает. Морально убивает. Видеть, как медленно, едва уловимо поднимается и опускается его грудная клетка, как самовольно подрагивают тонкие пальцы белой руки… Просто понимать, что такой маленький человек затеял слишком большую войну со смертью, пытаясь доказать, что справится.

Он должен справиться.

Должен.

Иначе нас обоих уже ничего не спасет.

Прижимаюсь лбом к окну. Холод на несколько секунд позволяет дышать ровнее. Вижу, как потеет стекло от близости моих губ.

Я знаю — она всё еще рядом. Не ушла. И не уйдет. Потому, что она виновата.

Буквально чувствую, как гриффиндорка набирает побольше воздуха в грудь и, немного помедлив, спрашивает:

— Как ты?

Звук её голоса противен до тошноты. Пальцы самовольно сжимаются в кулак.

— Заткнись.

— Но…

Резко поворачиваю голову в её сторону:

— Заткнись!

Карие глаза явно протестуют, показывая все недовольство, которое она испытывает сейчас. Остается лишь едва заметно усмехнуться:

— Знаешь, Грейнджер… Мне еще никогда не было настолько всё равно на тебя. Так что просто заткнись.

Ей не нравится это. Не нравится, когда я запрещаю что-то делать. Тем более что слова – её главный козырь. Так сказать, главное оружие, с помощью которого гриффиндорка может изменить всю мою жизнь. Что она и сделала, причем дважды.

— Ты должен меня понять…

— Я тебе ничего не должен.

Бред. Абсолютный бред. Еще как должен.

— Но я же… — она опускает голову, нелепо заправляет прядь волос за ухо, произнося на выдохе: — … я же спасла тебе жизнь, и…

— Ждешь благодарности? – мои глаза сужаются.

— Нет, я просто… — а раньше тебя было не так легко выбить из колеи, гриффиндорка.

— Что просто? – ноги медленно передвигаются в её направлении. – Признай, ты хочешь услышать благодарность, верно? Никогда.

Спасибо тебе. Спасибо.

— Не нужна мне твоя благодарность, Малфой, — Грейнджер старается сделать вид, будто не замечает моего приближения.

Всего пару метров. Несколько шагов. Всего лишь два или три.

Хватит и одного.

— Ты можешь хотя бы выслушать меня? – страх постепенно исчезает из её голоса, остается лишь желание всё объяснить.

Как и всегда.

— Здесь лишь твоя вина. Ты скрыла от меня то, что мой сын жив, Грейнджер! Ты виновата…

Нет. Ни в чем. Ни капли.

— … во всем. Во всем виновата лишь ты одна.

Её лицо в нескольких сантиметрах от меня. Теперь это почти не выносимо.

И просто необходимо.

— Я боялась, понимаешь? – наши взгляды в который раз изучают друг друга, стараясь проникнуть в самую сущность.

Как и раньше.

Только нужно ли мне это? Нужно.

— Я боялась, что если потеряю его, ты не сможешь… Не сможешь выжить. Ты даже существовать не смог бы…

— Плевать, — наши лбы соприкасаются, моя ладонь сильно сжимает её запястье, но гриффиндорка не подает виду, что ей больно. – Плевать, пусть так. Но если бы он не выкарабкался… Если бы моему сыну не стало лучше, ты бы не сказала мне о нем?

Молчание. Отводит взгляд.

— Ну же!

Я надеюсь. Надеюсь не услышать ответа. И в то же время добиваюсь его. Я знаю, что она скажет. Знаю, что буду чувствовать при этом. Но, тем не менее, всё еще надеюсь. Лучше соври, Грейнджер. Просто соври. Я не хочу… не хочу ненавидеть тебя.

— Не знаю.

Стараясь подавить ярость, отступаю на несколько шагов назад. Теперь у меня просто нет сил смотреть на тебя, гриффиндорка… Ни сил, ни желания.

— Я боялась, что…

Теперь мои глаза видят ее. Дрожащие губы слегка приоткрыты. Щеки мокрые. Руки скрещены на груди, тонкие пальцы вцепились в плечи. Такая беззащитная, хрупкая. В школьные годы она никогда не показывала, насколько слаба. Насколько поддается страху. Насколько… человечна.

Усталость. У нас обоих. На лице, в уголках губ, на кончиках дрожащих пальцев. Повсюду. И от этой усталости тяжело дышать. Это то, что тебя полностью разряжает, то, что внутри сжимает, то, что душит, убивая ощущения, чувства.

Чувства?

Кем ты стала для меня, Грейнджер? Почему от твоих слез выворачивает наизнанку, а упреки в твой адрес противны до тошноты? Ты меняешь меня. Стираешь все привычные границы. Убиваешь то, чем мы жили все эти годы – ненависть, оскорбления, желчь. Всё летит к чертовой матери, а я ничего не могу изменить, гриффиндорка…

От этих мыслей становится противно. В её глазах всё написано. Вся наша история. Закрученный сюжет, острые повороты, взлеты и падения…. Жаль только, что за роли платим мы, а не нам.

Отворачиваюсь. Смотреть на нее уже невыносимо. Тихо надеюсь, что мои ноги прирастут к полу. Иначе я не выдержу. Лишь бы не подойти к ней. Лишь бы не увидеть надежду в заплаканных глазах. Лишь бы не понять, насколько сильно она нужна мне сейчас.

Нужна.

— Драко, пожалуйста… Ты должен понять.

Да, должен. Но у меня просто нет сил.

— Его привезли в ужасном состоянии, — моё молчание она расценила как знак, а я просто не мог выговорить что-либо, — по сравнению с ним, тебе еще повезло… Скорпиус был очень слаб, понимаешь? Я боялась, что, если он погибнет, то…

На несколько секунд Гермиона замолкает. Я буквально чувствую, как гриффиндорка закрывает глаза. Как смыкаются ее ресницы. Как нервно она прикусывает губу. Как едва слышно набирает в грудь больше воздуха, будто это поможет успокоиться. Как медленно он выходит из ее легких, подымаясь вверх, перебегая по горлу…

Слова с большим трудом соскальзывают с моего языка:

— Если бы поняла, что у него нет шансов, как бы ты тогда поступила?!

— Я… — она медлит, раздумывая над ответом.

Грейнджер могла бы соврать. И так было бы легче для меня. Но не для нее.

— Не знаю. Я не хотела думать об этом. Мне оставалось лишь надеяться, что такая ситуация не возникнет.

Пальцы сжимаются в кулак. С губ слетает едва заметная усмешка, но я знаю – она услышит. В этом воздухе сейчас так много… Наша ненависть. Моя озлобленность. Её напряжение. Моя усталость. Её мысли. Наша жизнь. Именно здесь и сейчас… когда всё решается, когда ты либо доводишь всё до конца, либо отказываешься – другого не дано… А я стою на перекрестке, не зная, куда идти.

Мои мысли прерывает звук хлопнувшей двери – слишком громкий для этой тишины. Я даже не заметил, когда Грейнджер вошла в палату моего сына, оставив меня в коридоре.

Глаза медленно следили за тем, как она передвигает какие-то лекарства на его прикроватной тумбочке, как она садиться на край перины, поправляя до отвращения белоснежную простынь, как проводит по волосам Скорпиуса, затем встает, чуть выше натягивает одеяло… И в этот момент всё меняется. Потому что маленькие пальцы хватаются за её ладонь.

Мое сердце глухо отбивает чечетку где-то в желудке, а глаза пристально смотрят на сына через оконное стекло. Рука автоматически прижимается к преграде между мной и палатой. Холод не помогает, горячая кровь поднимается по горлу, сливаясь в один тугой комок.

Спустя несколько секунд я уже в двух метрах от него. Боюсь подойти ближе. Кажется, будто стоит сделать шаг – и мой сын растает, словно мираж. Мой сын. Мой живой сын. Я не могу это осознать. Просто не получается. Слишком рано свыкся с мыслью, что его уже нет. Что всё потеряно. И не будет шанса исправить. Слабак… всегда им был, им же и остался. Моральная слабость еще противнее физической. Гордость, лицемерие, эгоизм, самоуверенность – ничто из этих качеств не позволит чувствовать себя сильным, стойким. Достойным.

Вот еще одна причина – я просто не смогу быть по-настоящему достойным, понимаешь? Не смогу. Такой, какой есть. И этого не изменить. Мнительность не означает стойкость. И если что-то произойдет, нет гарантии, что я останусь. Я никогда не оставался.

Внимательно вглядываюсь в его черты. Кожа по-особому белая, будто нарисованная, нереальная. Что-то в ней не так. Очевидно, гриффиндорка замечает мою реакцию. Чуть наклонившись ко мне, она едва слышно шепчет:

— Поражения были слишком обширными, пришлось пересадить кожу с нескольких участков тела. Со временем он поправится, это не будет заметно. Сейчас организм слаб, все шрамы и хирургические вмешательства видны острее.

Мне вновь остается лишь усмешка. Ни злости, ни заинтересованности, ни удивления. Бесцветная реакция. Это всё, на что меня сейчас хватает. Не имеет значения, что и где заметно. Главное – он жив. Главное – он поправится. Я верю ей. У меня просто нет выбора.

Самое странное – Гермиона умеет читать мою мимику. Знает, что творится в постепенно съезжающих мозгах. Мне и вслух ничего не нужно говорить – сама всё поймет. И это пугает. Либо ты становишься слишком предсказуемым, либо слишком близким.

А в Грейнджер вновь проснулся профессионал своего дела. Она… Она просто отключила чувства, эмоции. Так легче. Я понимаю.

Но долго ли этим можно прикрываться…

Линии его скул неестественно выпирают. Болезненная худоба никого не красит, тем более ребенка. Поскорее хочется увидеть румянец на щеках Скорпиуса. От этой бледности внутри всё переворачивается. Под глазами темнеют круги. Даже если он и был какое-то время в коме, это нельзя назвать сном. На внутренних сторонах локтей большие синяки от капельниц. Кисти маленькие, невесомые, как у игрушки. Тонкие вены отчетливо виднеются под прозрачной кожей. Невольно обращаю внимание на ногти – подстрижены. Волосы не длинные, чистые. Кто-то следит не только за его здоровьем, но и опрятностью. И я даже знаю кто.

— Скорпиус, — гриффиндорка подходит ближе к его кровати, прикасается к щеке, — он пришел.

Я стою на месте, разрываясь между двумя желаниями: скорее обнять сына или умчаться как можно дальше отсюда. Всё как в замедленной съемке. Будто я вижу со стороны, не принимаю участия, но, тем не менее, должен вмешаться. А не получается. Просто не выходит. Это как пытаться вдохнуть под водой – ты тонешь, идешь ко дну, кислород стремительно заканчивается, легкие разрываются от боли, в глазах всё темнеет и единственное, что тебе остается – надеяться, что скоро всё кончится. Пропустить основную часть и перейти к заключению, в котором тебя либо спасают, либо ты уже не увидишь рассвет.

Страшнее не умереть, а умирать.

И в тот же момент я чувствую, будто меня хватают за руку и поднимают на поверхность, потому что воздух прорезает детский голос:

— Здесь? Он правда пришел?

Глаза перебегают с сына на гриффиндорку и обратно, в то время как колени уже подкашиваются.

— Да, правда, — произносит Грейнджер, и, хотя мой взгляд направлен на ребенка, понимаю: она улыбается.

В этот момент я уже склоняюсь над Скорпиусом, боясь прикоснуться к нему.

— Тебе лишь стоит открыть глаза, — мягко говорит Гермиона, уступив мне место рядом с ним.

Сын немного хмурит брови и хрипло шепчет:

— А ты не врешь?

Но Грейнджер не отвечает. Я оборачиваюсь назад и понимаю, что в палате остались лишь мы вдвоем. Стараюсь привести дыхание в порядок. Собрав остатки сил, также тихо отвечаю ему:

— Нет, она не врет.

Скорпиус резко открывает глаза. Серая сталь впивается в мое лицо.

— Папа! – он подается вперед, но боль сковывает его движения.

Я прижимаю голову сына к груди. В нос проникает запах белокурых локонов. Я стараюсь любыми способами, любыми прикосновениями вновь запомнить тепло его кожи, стараюсь вслушаться в звук биения сердца, ощутить мягкость волос.

Мои руки крепко обнимают его плечи и голову, в то время как дрожь проникает в каждую клеточку тела. В горле боль тугого комка вновь мешает нормально дышать. В глазах всё мутнеет. Это невыносимо. Хочется кричать, выть, вдавливать кулаки в стены. Мне казалось, будет легче. Но сейчас я понимаю, что внутри просыпается столько сил, столько боли… Просыпается то, что я сдерживал все эти месяцы. Нескончаемыми потоками оно пульсирует по венам, заледеневшая человечность начинает сгорать от сердцевины. Но у меня нет права на крик, нет права на вой. Я не должен напугать сына. Горячие слезы просто обжигают кожу, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и я в них захлебнусь.

Скорпиус отодвигается от моей груди, чтобы посмотреть в лицо.

— Пап, ну ты чего, пап… — его тонкие пальцы вытирают мои слезы, — всё ведь хорошо, ну не плачь, пожалуйста…

Всё, что мне остается – рассмеяться. Искренне, без привычной злобы, без сарказма. Рассмеяться легко. Рассмеяться по-настоящему.

Этот крошечный человечек, пройдя через столько, умудряется еще и утешать меня…

— Я так скучал по тебе, — шепчу я, вглядываясь в свою младшую копию.

— Я тоже, — Скорпиус улыбается в ответ, — она говорила, что ты придешь, и я верил ей. Но ждать тебя было так трудно.

— Прости, — это всё, что мне удается ответить, прежде чем я снова прижму его к себе.

Самое необычное, что сейчас для меня острее всего – его глаза. Яркие, энергичные, живые. Глаза живого человека. Глаза моего сына.

Незаметно – лишь на всякий случай – щипаю себя за руку. Просто, чтобы убедиться. Дурацкий способ. Но, так или иначе, дышать становится легче.

***

Через полтора часа беспрерывных разговоров Скорпиус вновь уснул. Он еще слаб. Даже удивительно, что его на столько хватило. Впрочем, нам обоих этого мало…

Ничего. Еще будет время. Мы всё наверстаем. Я сдержу обещание, Скорпиус. Я сдержу.

— Можно тебя на минуту? – её рука неуверенно ложится на мое плечо.

Мы молча выходим из палаты и одновременно останавливаемся, как и в прошлый раз, около окна.

— Я не знаю, сколько еще ему придется провести здесь, — произносит Грейнджер бесцветным голосом, — но с твоим приходом дело явно пойдет быстрее.

Я молчу. Мне просто нечего сказать.

— Знаешь, — она немного медлит, пытаясь собраться с силами, — я понимаю, что ты вряд ли захочешь, но если вдруг… В общем, ты можешь пожить у нас, пока не подберешь другое жилье.

И вновь мой голос не нарушает тишину. Та внутренняя дрожь, которую я испытывал, находясь рядом с сыном, вновь повторяется сейчас, рядом с гриффиндоркой. И это трудно объяснить. Да и ковыряться в мыслях о ней мне не хочется. Что я чувствую? Что? Это просто идиотизм. Это то, от чего я уходил всю свою жизнь. То, к чему не готов сейчас. То, к чему не буду готов завтра и через пять лет. Я был Малфоем – и мне этого хватало. Хватит и теперь. Должно хватить.

— Драко…

Это всего лишь моё имя. Но от её голоса оно наполняется чем-то… чем-то, что нельзя описать. В одном лишь этом слове и надежда, и просьба, и выбор. И дело не в имени. Дело в том, кто его произносит.

Я по-прежнему не могу посмотреть на неё, но чувствую – она ждет. Крики, упреки, обвинения – хоть какая-нибудь реакция.

Я покрепче сжимаю кулаки, а внутри всё дрожит, переплетаясь с ненавистью, злобой, болью. И с чем-то еще.

— Драко, я…

— Уйди, — мой шепот заставляет её замолчать.

— Но…

Нахожу в себе остатки сил, чтобы посмотреть в глаза:

— Уходи…. Навсегда. Оставь мне мою ненависть, Грейнджер.

Оставь мне мою ненависть.

---