Белла

Я проснулась от скрипа двери, но открывать глаза не спешила. А зачем? Каждый день в точности повторял предыдущий. Только с той разницей, что иногда первым приходил папа, иногда Виктория.

Увидев Чарли первый раз после аварии, я испугалась. Он был похож на затравленного зверя. Небритый, напуганный и измученный. Он упал на колени возле моей кровати и, взяв в свои руки мою, всю опутанную проводами, стал ее целовать, шепча: «Белла, Белла, моя Белла! Я так боялся остаться один». Тяжесть во всем теле не давала возможности пошевелиться, а мне так хотелось утешить его.
- Папа, пожалуйста, не плачь, я жива…- хрипло просила я его. Мое горло болело, очевидно, из-за трубки, которая целую неделю помогала мне дышать.
Чарли поднял голову и, не скрывая своих слез, начал гладить мои волосы, лоб, щеки, нос. Так он делал, когда я была маленькая. Возвращаясь с работы, он брал меня на руки и усаживался со мной на ступеньке возле дома.
- Я по тебе скучала, а ты по мне? – спрашивала я его, и он, обнимая меня, говорил, как соскучился по моему носику, моим глазкам, моим щечкам…
Это был наш ежедневный ритуал вплоть до моего перехода в среднюю школу. И нам было плевать, что над нашим воркованием посмеивалась даже мама.
И только когда мои глаза стали хорошо видеть при дневном свете, я заметила седины, появившиеся на висках у отца. Я боялась плакать, чтобы не расстраивать его еще больше, но в тот момент не сдержалась и разревелась. Захлебываясь слезами, я просила: «Прости, прости…» Его седые волосы паутиной обволокли мое сердце и, больно врезаясь своими тонкими острыми нитями в него, напомнили, как на похоронах мамы я обещала ему, что никогда не брошу его. Я не хотела думать о том, что он испытал в тот момент, когда ему позвонили и сообщили об аварии.
Папа решил, что я плачу из-за комы, и бросился утешать меня, приговаривая: «Все будет хорошо… Я заберу тебя домой, дочка, и все будет как прежде».
Я кивала, и острое чувство вины въедалось в каждую клеточку моего обездвиженного тела.

Через некоторое время после выхода из комы я поняла, что что-то не так. Мою шею удерживал от каких-либо движений «воротник», левая рука и обе ноги были в гипсе, вокруг туловища надет плотный утягивающий бандаж, но, насколько я знала, это не могло было быть препятствием к тому, чтобы сидеть. Но мне не разрешали не только сидеть, но и самостоятельно переворачиваться. Меня кормили через трубку. На все мои попытки выяснить, почему я не могу шевелиться, папа сразу переводил разговор на другую тему.
Несколько раз в день в палату заходил низенький лысеющий врач в очках, мистер Джефферсон. Он вставал у изножья кровати, и, проводя манипуляции с медицинскими приборами, спрашивал, чувствую ли я что-нибудь. Я понимала, что он что-то делает с моими ногами, но никаких ощущений не было. Его лица было совершенно бесстрастным, поэтому я не знала, хорошо это или плохо.

На следующий день после выхода из комы ко мне пришла Сью. Она до свадьбы подрабатывала санитаркой в больнице Форкса - оценки в аттестате не дали ей вступить ни в один колледж. Поэтому она, в отличие от Чарли, спокойно смотрела на приборы, к которым я была подключена, и ее не пугали все те анализы и тесты, которые проводили доктора. Войдя в палату, она с порога накинулась на меня с упреками.
- Я же просила тебя остаться у нас! – ворчала она. – А ты такая упрямая! Никогда ты меня не слушалась.
Ее появление было глотком свежего воздуха в этой провонявшей насквозь лекарствами и сочувствием палате. Она села на стул и долго молчала, а затем, вздохнув, взяла мою руку и спросила:
- Ну как ты?
- Сью, я хочу домой, - призналась я ей.
- С чего это вдруг? Больница – твой второй дом, - улыбнулась она мне, напоминая о моей неуклюжести. Действительно, я умела спотыкаться на ровном асфальте, получать вывихи лодыжки, крутя педали велосипеда, могла сесть в муравейник в турпоходе… В школе о моей неповоротливости ходили легенды. Меня, как огня, боялся учитель физкультуры. Бедный мистер Клапп! Однажды, во время игры в волейбол мяч попал мне в лицо. Из носа хлынула кровь. Я, испугавшись, закрыла лицо руками и хотела выбежать из спортзала, но споткнулась об тот самый мяч, упала, разбив локти и коленки. Когда родители приехали за мной в школу, в кабинете у медсестры их ждала ошеломляющая картина: их единственная дочь сидела на кушетке с распухшим до размера большой картофелины носом, с перебинтованными коленями и локтями. И в довершении ко всему моя футболка и шорты насквозь были пропитана кровью. Шеф полиции Свон схватил за шкирку мистера Клаппа, прижал к стене и пригрозил, если на физкультуре хоть один волосок упадет с моей головы, он его по судам затаскает и сделает все, чтобы в школе его больше не видели. Как правило, слово с делом у Чарли не расходились, поэтому его обещание прозвучало угрожающе. После этого на физкультуре я просто сидела.
- Сью, как я выгляжу?
Этот вопрос застал ее врасплох. Я никогда особо не зацикливалась на своей внешности.
- Нормально… Как всегда…- неуверенно ответила она, понимая, что я спрашиваю не о грязных волосах и запахе изо рта.
- Мне никто ничего не говорит, но я хочу знать, - прохныкала я.
- Ты такая паникерша,- снова улыбнулась мне Сью. – Ты попала в аварию, нужно немного подождать. - Она была такой спокойной, говоря мне об этом, что я, обозвав себя последней трусихой, тоже успокоилась.
- Я оставила Чарли с Сэмом, ты не против?
Конечно, я не была против. Стоило мне вздохнуть тяжелее, чем обычно, и папа тут же звал медсестру. Он постоянно допытывался, как я себя чувствую, не хочется ли мне чего-нибудь. Он со слезами на глазах следил за каждым движением врачей, которые приходили ко мне в палату. Поэтому его присутствие, как мне не стыдно в этом признаться, тяготило меня.
- Он сильно переживал?
- Хочешь, чтобы я сказала правду или сказала, что не сильно?
- Сью!
- Он сидел в реанимации, обнимая себя руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Когда врач сообщил, что ты в коме, он метался по коридору, крича ругательства, проклиная себя, автобус и Бога. Медсестры напичкали его успокоительным и не подпускали к тебе, пока он не пообещал держать себя в руках. Он говорил, что ты - единственный человек, ради которого он живет. Понимаешь? Если бы ты…
- Он бы тоже не стал жить, - подытожила я рассказ Сью.

Ближе к обеду меня перевели в травматологию. Здесь было немного уютней, чем в реанимации. Хотя что я говорю!? Как в больнице может быть уютно!?
- Меня зовут Виктория Эдисон. Я буду ухаживать за тобой.
Толкая впереди себя тележку с разной медицинской утварью, в палату вошла симпатичная, стройная, с роскошной рыжей шевелюрой девушка. Я обрадовалась. За те два дня, что я провела в отделении нтенсивной терапии после «возвращения», я видела только женщин в возрасте и их грустные взгляды и охи раздражали меня.
- Доктор назначил рентген. Поэтому я сейчас тебя помою, поменяю подгузник и одену.
- Не буду мешать, - Сью поцеловала меня в лоб.- Схожу в кафетерий.
Оденет… Это означало, что на меня накинут бумажный халат, больше напоминавший распашонку. А так все время под простыней я лежала голая. На левой груди были присоски, которые придерживали электроды, передававшие сообщения о состоянии моего сердца на монитор кардиографа. Именно его надоедливое пиканье я иногда слышала, когда была в коме. Доктор прикладывал стетоскоп, чтобы прослушать шумы в легких и бронхах, и я ощущала, какой он холодный. Каждые два часа меня обтирали и медленно, очень осторожно переворачивали на бок, чтобы избежать появления пролежней. Знаете, в школе и в университете я не была самой популярной девочкой и никогда не страдала от повышенного внимания к себе. Поэтому такая забота от чужих людей о моем теле вызвала шок. Большего унижения представить невозможно. Мое тело было больше мне не подвластно. Теперь оно принадлежало людям в белых халатах и пикающим приборам.
Мне было грех жаловаться на Викторию. Она была профессионалом. Все делала четко и быстро. Когда не было папы или Сью, она скрашивала мое одиночество: рассказывала о погоде, сплетничала о других медсестрах, жаловалась на своего парня. Я боялась, что она начнет расспрашивать меня о себе, но вскоре поняла, что мисс Эдисон принадлежит к тем людям, которые любят слушать только себя. И меня это ни в коем случае не расстраивало. Моя голова была забита совсем другими мыслями.
Шел пятый день моего «возвращения».
После очередного осмотра невропатолог, который вместе с травматологом доктором Джефферсоном наблюдал меня, выписал мне направления на анализы и новые лекарства. На все мои вопросы он отвечал сухо:
- Все в порядке, беспокоиться не о чем.
Я разозлилась. Ну как в порядке? Я уже пятый день здесь торчу и по-прежнему не могу даже сесть.
Виктория смотрела на меня с непонимающим выражением лица, и, после ухода врачей, как бы невзначай, заметила:
- Изабелла, что ты хочешь от докторов? У тебя парализованы ноги. Сейчас они хотят выяснить, насколько серьезно поврежден позвоночник.
Я открыла рот, но не смогла произнести ни слова. В тот момент я поняла, что чувствует рыба, выброшенная волной на берег. Я смотрела в серые глаза Виктории и только сейчас заметила, какие они холодные. Ни разу за все время пребывания в больнице мне не хотелось участия и сочувствия, как в тот момент. Но она лишь пожала плечами и вышла за лекарствами, оставив меня одну – сломленную, рыдающую, несчастную.
Ночь прошла в полусне. Я пыталась сгрести в одну кучу все одолевающие меня мысли о прошлом, настоящем и будущем. Первым и, наверное, естественным желанием было умереть. Но потом я вспомнила об обязательстве перед отцом и отбросила мысли о самоубийстве. Да и как бы я, прикованная к кровати, могла это сделать!? Выплакавшись, к утру я немного успокоилась.
Как только Чарли зашел в палату, я протянула ему руку, приглашая сесть рядом.
- Папа, я все знаю.
Чарли сразу догадался, о чем я говорю, и разозлился.
- Я же просил их ничего не говорить тебе…
- Ш-ш-ш-ш, - я приложила пальцы к его губам. – Если это то, что ждет меня в будущем, то я хочу немедленно вернуться домой.
Глаза Чарли наполнились слезами, а губы задрожали.
- Дочка, врачи говорят, что шанс есть. Твои переломы хорошо срастаются.
- Сколько времени нужно, чтобы они знали наверняка?
- Около месяца. Когда снимут гипс.
- Значит, месяц. Если к этому времени я… если я не буду ходить, мы вернемся домой. Поклянись мне!
Я видела, как он не хочет давать мне это обещание. Но ему пришлось.
С того дня начался обратный отсчет. По жизни я считала себя не очень везучей. Если в школе на одном уроке я получала хорошую отметку, то на следующем, отвечая, обязательно выставляла себя полной дурой. Если с утра светило солнце, к вечеру непременно набегали тучи, и я промокала насквозь. Я смогла вступить в один из престижнейших университетов, и, окончив его, стала работать… библиотекаршей в Богом забытом городке. Я чудом осталась жива после аварии. Больше мне рассчитывать было не на что. Чтобы не сойти с ума, нужно было отключить эмоции. И, кажется, я сделала это. Надев на себя панцирь безразличия, я снисходительно и терпеливо смотрела на безрезультатные попытки врачей заставить мои ноги меня слушаться.
Самой большой сложностью было привыкнуть к лежачему образу жизни. В один из дней с меня сняли «воротник» и отсоединили от приборов. Я быстро освоилась с приемом пищи и чисткой зубов в лежачем положении. Пальцы левой руки слушались плохо, но они без труда удерживали книгу. За время пребывания в больнице я прочитала больше, чем за всю свою жизнь. А что мне еще оставалось делать? Спустя некоторое время я научилась сама проверять степень наполнения мочевого пузыря пальпацией, то есть пальцами здоровой руки вдавливая живот над лобковой костью. Это избавило меня от ненавистного подгузника, и я смогла, наконец-то, уговорить Викторию надеть на меня белье. Однажды я почувствовала, как у меня покалывает поясница. Прибежавший на вопли Чарли доктор Джефферсон сказал, что это очень хорошо и дал указание Виктории массировать мне поясницу. Потом онемение перешло в жжение и стягивание, а затем в боль. В те дни я просила Сью не давать отцу задерживаться надолго в моей палате. В его присутствии я сдерживалась, как могла, но как только он уходил, снова начинала стонать и охать. Виктории по несколько часов приходилось делать мне массаж. Она уставала, но не жаловалась. И я не жаловалась, когда она целые сутки трепалась о незнакомых мне людях.
Врачи и медсестры не могли нарадоваться такой послушной и безропотной пациентке. Знали бы они…
Больше всего мне не хотелось расстраивать Чарли. После нашей договоренности он держался, как никогда. Вдвоём с Сью нам удавалось сохранять хрупкое эмоциональное равновесие не плакать и не жалеться. Папа нечасто бывал в Нью-Йорке, поэтому Гарри и Сью иногда устраивали ему вылазки в город, а он потом рассказывал мне, где и что он видел. Также он был единственным связующим звеном между мной и моими бывшими коллегами из «Bantam Books» и оставшимися в Форксе друзьями. Я отказывалась разговаривать с ними по телефону, поэтому папа передавал от них новости и приветы. Несколько раз Анжела и Джейкоб порывались приехать ко мне, но я не хотела, чтобы они меня видели в таком состоянии и пугались. Кроме того, я очень боялась их эмоций. Сама я плакала. Много плакала. Скулила, ревела, рыдала. Но только ночью. Чтобы никто не видел и не слышал. Но в других я не была уверена. Любая капля жалости или, ещё хуже, слёз, могла бы бросить меня или в панику, или в истерику. А я очень, очень этого не хотела.
Дни тянулись бесконечно медленно. Я смирилась с тем, что я – инвалид, и мысли о предстоящем будущем очень сильно давили на сознание. Я не представляла, как мы будем жить вдвоем с Чарли, когда вернемся домой. Это пугало меня больше всего. Отец – не мать. Я понимала, что самое трудное ждет меня впереди: мне предстоит забыть о гордости и самоуважение, когда отец начнет делать для меня то, что сейчас делает Виктория.
______________________________________________________________________________________