Я не могу сказать, что эти дни, которые я провела дома, прячась в своей комнате, как раненый зверь в своей берлоге, были худшими из всех, мной пережитых, о нет. Худшим днем был день, им предшествовавший, когда всю мою жизнь Виктория подвесила, как набитую конфетами пиньяту, на потеху всей школе. Наверное, мне стоило бы радоваться - отныне мне больше нечего бояться, ведь самый худший мой день так или иначе, но остался позади. Однако я не радовалась. Я даже не злилась, я вообще ничего не чувствовала. Как будто меня, как эту самую пиньяту, разломали на кусочки, все мои конфеты высыпались, а класть внутрь новые конфеты и новые чувства нет теперь никакого смысла - они все равно снова высыпятся через мою разорванную бумажную оболочку.
Элис так и не удалось заставить меня пойти в школу в те последние несколько дней, которые оставались до выпускного. Я не ходила узнавать результаты своих экзаменов, не была на праздновании дня рождения Анжелы, не помогала украшать спортзал для грядущего бала - я вообще не выходила из дома. И Эдварду так ни разу и не удалось со мной поговорить.

Я сама не понимала, зачем так упорно отталкивала его, почему не хотела позволить ему поддержать меня, помочь... Я как будто наказывала себя за этот ужасный случай с записанным на камеру девичником, упрямо лишая себя самого дорогого мне человека и самого важного разговора с ним. Он брат Виктории, и несмотря на то, что она сделала, я чувствовала себя виноватой в том, что из-за меня Эдвард поссорился с ней, но одновременно их родство как будто бросало тень ее поступка и на него, делало его тоже врагом. Мне было стыдно за то, что я говорила о нем подругам, и за то, что теперь все школа знает, что я совсем не кажусь ему соблазнительной, и особенно - о том, что меня это обижает... И я глухо осуждала его за то, что он тогда влепил пощечину родной сестре, и за это мне тоже было стыдно... Стыд, стыд, стыд... Я ведь ничего плохого не сделала, ни в чем не провинилась, но именно стыд был всем, что я теперь чувствовала, стыд настолько мучительный и ядовитый, что я просто не могла показаться на глаза ни одному знавшему меня человеку, ни с кем не могла поговорить.

Мысли о Джейке постоянно приходили мне в голову. Вот ему, может быть, я смогла бы рассказать о том, что случилось, смогла бы посмотреть ему в глаза и выслушать то, что он мне скажет, но я больше не имела на это права. Не после всего, что произошло в нашу последнюю встречу. К тому же теперь все мысли о нем, прежде зажигавшие маленькое солнце среди моих сумрачных и депрессивных туч, тоже кончались стыдом - за то, что я использовала его, бессовестно паразитировала на его внутренней силе, энергии и неунывающей доброте, ничегошеньки не давая взамен, что только пила его кровь, делала ему больно, пусть и не желая этого. Словом, я чувствовала себя монстром, несчастным и униженным, но при этом наказанным по заслугам, я ненавидела себя и жалела, наказывала и пыталась залечить свои раны, и все это было слишком болезненно и слишком запутанно для того, чтобы в этом разбираться.

Чарли наверняка все знал - он всегда все знает - но ничего не говорил мне, вел себя как ни в чем не бывало и не спрашивал меня, с какой стати я разговариваю с Эдвардом через запертую дверь, отказываясь впустить его в дом, и не подхожу к телефону, когда мне звонят. И это молчание меня вполне устраивало. Наверное, именно поэтому продлилось оно не долго.

- Какой твой любимый цвет? - этот вопрос Чарли задал мне за вечерним чаем, за день до выпускного, о котором мне было противно даже думать.

- Сиреневый, - отозвалась я, покосившись на него поверх «Грозового перевала», перечитыванием которого пыталась отвлечь себя от размышлений о своей собственной жизни. - А что?

Чарли смерил меня таким взглядом, как будто своим ответом я подствердила худшие его опасения, и вдруг ни с того ни с сего сказал:

- Послушай, Беллс, ты ведь не думаешь, что сможешь прятаться всю жизнь?
Я удивленно посмотрела на него, совершенно не ожидая такого поворота разговора. Чарли поймал мой взгляд и покачал головой.

- Это, конечно, моя вина - я постоянно пытался спрятать тебя от жизни, - сказал он. - Такая уж у меня работа! Я каждый день сталкиваюсь со всевозможными гнусностями - грабежи, убийства, похищения, сплошная чернота и угроза. Иногда этого накапливается так много, что мне приходится напоминать себе, что на самом деле это не вся жизнь такая, что есть на свете нормальные люди, на которых не надо вешать номера и сажать в каталажку. И, наверное, я и тебя напичкал этой своей настороженностью, этим опасливым отношением к жизни. Приучил тебя никогда не открывать дверь незнакомцам. Может быть, это и правильно, здоровье и жизнь слишком ценные вещи, чтобы ими рисковать, но мы ведь так много теряем, не рискуя!.. Полная безопасность, защищенность, уверенность в том, что никто не сделает тебе больно - это означает одиночество, Беллс. Когда мы впускаем кого-то в свою жизнь, мы открываем дверь незнакомцу, нарушаем это самое главное правило, которому родители всех нас учили. Мы никогда точно не знаем, кто к нам войдет, друг или враг, поможет он нам или ограбит и убьет. Но всю жизнь просидеть взаперти из страха открыть дверь не тому человеку - разве это правильно? Я, должно быть, поздновато об этом задумался, но разве стоит эта безопасность того, чтобы всю жизнь пробыть одному?

Я слушала его, не зная, что ответить, и боялась, что вот сейчас он замолчит, и мне придется что-то сказать, а я совсем не знала, что... Но Чарли не ожидал от меня никаких ответных реплик.

- Я двадцать лет варюсь в этой криминальной кастрюле, и за это время я много раз видел, какие же живучие на самом деле люди, сколько всего способны выдержать и жить дальше. Кругом, конечно, полно всякой дряни, но она совсем не так страшна, как кажется. И лучше бы я почаще говорил тебе об этом, а не о том, чтобы ты не брала конфеты у незнакомых дядей, - закончил он с невеселым смешком.

Звонок в дверь нарушил эту неожиданную беседу, и я почти с воодушевлением направилась открывать - вести философские дискуссии о том, как нужно жить, с Чарли оказалось слишком уж неожиданной задачей. И к тому же задачей неприятной. Мы редко когда вели подобные разговоры, и Чарли никогда не нагружал меня своими жизненными представлениями и тяжеловесными нравоучениями о том, что хорошо, а что плохо, и сейчас, когда он вдруг решил заняться этим, я ощутила, насколько же это мне претит. Насколько я перегружена мнениями, мировоззрениями и советами других и насколько мало в этой ноше моего, моего по-настоящему. С какой стати Чарли решил, что я такая, какая я есть, именно из-за того, что говорил и делал он? С чего он взял, что я живу и думаю так, как живет и думает он? Почему я не имею права хотеть быть одной просто потому, что вот такой я человек?

Когда я уже почти взялась за дверную ручку, я подумала, что это наверняка пришел Эдвард, упрямо не желающий дать мне пересидеть поднятую его милой сестренкой бурю в спасительном и спокойном одиночестве. Раздраженная разговором с Чарли и этой догадкой, я рывком распахнула дверь.

- Эдвард, я... - решительно начала я, чтобы не позволить ему заговорить первым и в очередной раз растравить мне душу, и, увидев, кто передо мной, замолчала на полуслове. Это был совсем не Эдвард. Это была Виктория.

- Можно мне войти? - робко спросила она, не дождавшись от меня никакой реплики, потому что я так и стояла, непонимающе и почти шокированно уставившись на нее, и недоверие, яростное бешенство и едва ли не суеверный ужас заполняли меня настолько, что мне хотелось столкнуть ее с крыльца и окатить святой водой, а потом засыпать порог солью и повесить на дверь гирлянду чеснока.

Так и не совладав с собой и не сумев заговорить, я безвольно шагнула в сторону, пропуская ее внутрь, глядя, как будто в замедленной съемке, на то, как она перешагивает мой порог, и одна-единственная мысль колотилась у меня в висках перепуганной птицей: о боже, я сама пригласила внутрь это чудовище!.. Поддавшись необъяснимому порыву, я преградила Виктории дорогу и резко воскликнула:

- Нет! - Виктория удивленно посмотрела на меня, а я, захваченная бунтующей жаждой хоть раз в жизни не дать в обиду саму себя, добавила с упоенным торжеством: - Нет, тебе нельзя войти!

- Белла, я хотела поговорить... И... извиниться, - очень серьезно произнесла Виктория, и по ее лицу я видела, что она совсем не ожидала от меня такой реакции на свое появление, и к своему собственному удивлению я засмеялась. Конечно, прийти ее заставил Эдвард, и конечно, она ожидала, что я хлопнусь в обморок от счастье, услыхав от ее желании зарыть в землю боевой топор, что я смиренно прощу ей все ее выходки, все насмешки и издевательства, стоит ей только сказать «прости», что мне просто не хватит смелости не простить, или что я слишком боюсь ее, слишком замучена ею, чтобы воевать и дальше. Или она действительно раскаивалась в том что сделала и действительно хотела извиниться. Или еще что-нибудь. Но... Черт побери, мне на это наплевать. Наплевать на нее, со всеми ее подлостями и со всеми ее извинениями.

Я поняла это так внезапно, что даже испугалась неожиданного ощущения освобождения, нахлынущего на меня с такой силой, что колени задрожали. Я столько лет боялась Викторию, ненавидела ее, но не могла дать отпор, и сама обескровила себя этой глупой ненавистью, потому что отчего-то не осмеливалась защититься, молча ждала помощи от других - от Розали, от Джейка, от Эдварда... От кого угодно, кроме себя самой, как будто была калекой, не способной даже пальцем шевельнуть ради спасения собственной жизни. А теперь вдруг оказалось, что я не калека. Что я как будто чудом исцелилась. Что я сама могу себя спасти.

- Мне все равно! - почти восторженно воскликнула я, посмотрев Виктории в глаза. - Все равно, что ты хочешь сказать!

И я закрыла перед ней дверь.

От переполнявшей меня злой, веселой и бесшабашной радости хотелось прыгать и вопить во всю глотку, как на трибунах во время футбольного матча, и я вприпрыжку взбежала по лестнице наверх, в свою комнату, чувствуя, как будто за спиной у меня выросли крылья. Из окна, сквозь деревья, мне была видна дорога, мокро поблескивающая после недавнего дождя, и я увидела Викторию, быстро шедшую прочь от моего дома. Я проводила ее глазами до поворота дороги, пытаясь понять, что же такое случилось только что, почему я прогнала ее. Это была не месть, не попытка унизить ее или ударить побольнее, чтобы с ней поквитаться, в этом я была уверена, и пусть я поступила плохо, не позволив ей извиниться и попробовать все исправить, я чувствовала себя очень, очень счастливой. Наконец-то я сделала что-то так, как хотела я, я сама, а не мои родители, не мои друзья, мои враги или моя злобная мегера-совесть. Это было головокружительно приятно - примерно так же, как сбежать из-под домашнего ареста в Сиэтл на прослушивание Элис верхом на «Тысячелетнем соколе» Джейка. Джейк... Я схватила со стола телефон и уже нажала кнопку быстрого набора его номера, но не дождалась даже первого гудка и сбросила вызов. Что я ему скажу? Мы ведь не поссорились, потому что я для него была не другом, а ссорятся только друзья, и не расстались, потому что я не была влюблена в него, а расстаются только влюбленные, и даже моей новообретенной смелости не хватало на то, чтобы позвонить и спросить его, кто мы друг другу теперь.

Нервная радость моей новой, злой свободы переполняла меня так, что я не могла усидеть на одном месте и, покружив по комнате, как собака, просящаяся на прогулку, я снова спустилась в кухню, где Чарли как ни в чем не бывало читал «Сиэтл Таймс», и не подозревая о фантастических переменах, произошедших в его дочери. Я плюхнулась на стул, вскочила, прошагала к раковине, налила себе стакан воды, снова села за стол, снова встала и вылила воду, снова села... Чарли наблюдал за этими приседаниями поверх газеты.

- Кто приходил? - наконец спросил он, когда я в третий раз встала со стула и принялась прохаживаться по кухне, передвигая чашки на полке и перставляя с места на место салатницу.

- Виктория. Хотела извиниться. - Торжество распирало меня, как гелий - воздушный шарик. - А я сказала, что мне наплевать! И знаешь что? Я...

Звонок в дверь не дал мне закончить и сказать, что я все-таки пойду на выпускной, потому что это слишком много чести для Виктории и ее прихехешников - пропустить самый важный за последний десяток лет день из-за них. Я быстро вышла в холл, подошла к двери и, открывая ее, подумала, что на этот раз точно знаю, кого увижу за ней. Не зря ведь я вспоминала о Джейкобе! Может быть, мой неслучившийся телефонный звонок все-таки дошел до него?.. Теперь, когда Виктория больше не угрожала мне, и даже то, что больше у меня нет никаких тайн от всей средней школы Форкса, меня не волновало, только примирения с Джейком не хватало мне для того, чтобы ощутить себя совершенно счастливой. Но я снова не угадала.

- Белла, нам нужно поговорить, - тоном упрямого мальчишки заявил Эдвард, едва я открыла дверь. - Или ты собираешься вечно меня избегать?

Его требовательный голос поднес очередную спичку к моему взрывоопасному настроению. С чего он взял, что может командовать? Почему я должна хотеть с ним разговаривать всякий раз, когда этого хочет он? Почему я не имею права хотеть чего-то другого, почему не могу побыть одной? Почему он присылает Викторию, приходит сам, думает, что мне нужна его помощь? Я вспомнила негодование Элис, когда она услышала о том, что я не хочу говорить с Эдвардом, и это воспоминание рассердило меня еще больше. Какого черта все кругом думают, что им есть, что мне сказать? Что я хочу их слушать?

- А может, и так! - резко ответила я, но Эдвард, похоже, был готов к такому моему поведению.

- Ладно, не хочешь говорить со мной - не надо, - сказал он спокойно. - Но мне говорить ты не запретишь!

- Я хочу побыть одна, Эдвард! Одна! Можешь ты это понять?

- Ты и так всегда одна! - воскликнул он зло. - Даже когда вокруг тебя полно людей, когда ты со своими друзьями или со мной. Ты никого к себе не подпускаешь! Мы почти полгода встречаемся, а я наконец хоть что-то узнал о том, кто же такая Белла Свон, только из той видеозаписи!

- Значит, ты уже знаешь все. Доволен? - От его обвиняющего, раздраженного и обиженного тона все мое свободное ликование вдруг перевернулась на другую сторону и рухнуло на меня лавиной упрямой, защитной злости. - Больше у меня секретов не осталось, так чего ты теперь от меня хочешь?

- Поговорить я хочу! Узнать, почему ты так стараешься прятаться от меня и быть не такой, какая ты есть.

От возмущения у меня перехватило дыхание.

- Спасибо, но психоанализ мне не нужен! - выкрикнула я и, захлопнув дверь, прислонилась к ней спиной. Руки у меня подрагивали, в голову словно вбили гвоздь, щеки горели. Мне было страшно, как будто в меня вселился демон, делал со мной что хотел, а я просто наблюдала за тем, что вытворяет по его приказам мое тело, не в состоянии никак это остановить. Что со мной происходит, почему я так злюсь, откуда эта неудержимая затравленная ярость, теперь вырывающаяся из меня в каждом слове и поступке? Может, мне еще как нужен психоанализ?.. Может, я сошла с ума после моральной мясорубки последних дней?

В дверях кухни появлился Чарли, спросил меня о чем-то, и я, вспугнутая его голосом, торопливо взбежала по лестнице в свою комнату и, заперев дверь, рухнула на кровать, пытаясь отдышаться и успокоиться. Ветерок из раскрытого настежь окна приятно холодил пылающее лицо, но, увы, не остужал безумный пожар в моих мыслях.

- Белла, я не уйду, пока ты меня не выслушаешь! - вдруг услышала я голос Эдварда и едва не вскрикнула от неожиданности и страха, что он каким-то образом оказался здесь, но потом сообразила, что он говорил, стоя под моим окном, повысив голос, чтобы я его уж точно услышала.
Первым моим побуждением было встать и закрыть окно, но я не успела это сделать, потому что Эдвард сказал:

- Мне не нужны твои секреты, если ты не хочешь ими делиться. Мне нужна ты сама!

Сама не понимая, что я чувствую сейчас, я медленно подошла к окну и посмотрела вниз. Эдвард стоял, крепко скрестив на груди руки, в прозрачном водопаде вечернего солнечного света, струившегося сквозь ветви старого бука напротив моего окна, и, щурясь от солнца, смотрел на меня с таким упрямым, решительным и вздорным видом, что мне вдруг захотелось расхохотаться. Я никогда его не видела таким. Таким смешным, таким эмоциональным и таким настоящим.

- Мне нужна Белла Свон, - снова заговорил Эдвард. - Та девушка, которая тайком пишет сказки и мечтает потягаться с Джоан Роулинг, боится пауков, считает, что джинсы - это самая сексуальная одежда, не может и пары шагов сделать, не споткнувшись, уже знает, что будет говорить во всех своих интервью, когда станет знаменитостью, думает, что в ней нет ничего примечательного, и совсем не понимает, как она прекрасна. Мне нужна девушка, которую я люблю. Могу я поговорить с ней?

На секунду очередная хлопушка отчаянной и затравленной злости взорвалась у меня в душе - милостью Виктории он теперь знает даже о моих дурацких литературных амбициях, которые я скрывала тщательнее, чем нормальные люди скрывают пин-код кредитки, даже о том, что я и правда считаю старую джинсу сексуальной! - и бесследно погасла. От его слов, от его голоса, от того, что я снова вижу его, вижу здесь, под моим окном, несмотря на то, что я сама только что захлопнула перед ним дверь, несмотря на то, что он знает обо мне абсолютно все, все стыдное, глупое, нелепое и плохое, - от этого защемило сердце и защипало в глазах. Я отвернулась от окна и вцепилась пальцами в подоконник, моргая так отчаянно, что, наверное, забрызгала слезами всю свою спальню. Мне никто никогда не говорил, что я прекрасна. Никто никогда не говорил, что любит меня.

Утопая в этом внезапно нахлынувшем на меня потоке ослепленного и недоверчивого счастья, я вдруг сообразила, что Эдвард говорил так громко, что его признание наверняка слышала вся улица. Это было одновременно нестерпимо смущающе, но и головокружительно приятно. И тут я вдруг вспомнила про Чарли. Он ведь тоже слышал!..

- И между прочим, - еще громче заговорил Эдвард, не дождавшись от меня ответа, и я, залившись румянцем до самого лба, обернулась к нему и умоляюще воскликнула, перебив его на полуслове:

- Тише!..

Наверное, я и правда выглядела забавно: со своими истеричными перепадами настроения, с хлопаньем дверьми, с блаженными слезами и перепуганным смущением, потому что Эдвард рассмеялся.

- Ну почему ты считаешь, что это так ужасно - позволить людям что-то о тебе знать? - спросил он, улыбаясь. - Позволить им думать, что им угодно, и просто наплевать на это?

- Эдвард...

- Я тебя люблю, - воскликнул он, - и мне все равно, что про меня подумают твои соседи.

- Но...

Я не знала, что возразить на это - да и что можно возразить, как можно заставить замолчать человека, признающегося вам в любви? - и молча изнывала от огненного, счастливого смущения, без слов умоляя Эдварда умолкнуть, потому что иначе я просто расплавлюсь от всех этих чувств, но ему и этого было мало. Не отводя взгляда от моего пылающего лица, он нараспев - и очень громко - заговорил:

- Пощады, - жалости, - любви! Любви!
Открытой, милосердной, без тиранства,
Без маски и без пятнышка - любви,
Без криводушья и непостоянства.
О, будь моей всецело, - в этом суть!
И...

Я задохнулась от ужаса, щеки заныли от попыток удержать отчаянно смущенную улыбку и от румянца, разгоревшегося уже наверняка на 451 градус по Фаренгейту.

- Эдвард, что ты вытворяешь?!

Но он не обратил на мое восклицание никакого внимания и неумолимо продолжал:

- И пряный вкус любви, и выгиб стана,
Глаза, и восхитительную грудь,
Что так бела, тепла, нежна, желанна,
И душу мне отдай, и всю себя!

Я не могла его слушать, зная, что слышу не я одна, чувствуя, как он заколдовывает меня своим голосом и злит своим вызывающе драматичным тоном, помня, что только что он признался мне в любви. Бегом бросившись из своей комнаты, я спустилась вниз, перепрыгивая через ступеньки и только чудом не сломав себе шею, и, пропустив мимо ушей оклик Чарли, вылетела из дома.
Эдвард заметил меня, но и не подумал прекратить свое представление. Глядя, как я бегу к нему через лужайку, он все говорил и говорил:

- Припрятать атом атома не вздумай,
Не то умру иль, праздный и угрюмый,
Твоим рабом останусь, жизнь губя.

Я видела смеющиеся, дерзкие искорки у него в глазах, видела, что он вовсю улыбается, глядя на мое смущение и возмущение, и мне хотелось столько сказать ему: столько негодующего, счастливого, рассерженного, испуганного и обожающего... Пока я шагала к нему по пушистому, давно не стриженному газону, пестревшему лохматыми цветочками маргариток, я думала о том, что всю жизнь была не главной героиней - ни для родителей, ни в школе, ни для подруг, ни для себя самой. Вечной женской ролью второго плана, ненавязчивым лучшим другом, диснеевской зверюшкой, непременно положенной принцессе в верные спутники, но никогда не была самой принцессой. А Эдвард каким-то чудом сделал меня ей. Короновал. Потому что минуту назад я стояла на балконе, а внизу, в благоухающим розами саду, прекрасный принц декламировал стихи в мою честь, надеясь заслужить в ответ мою улыбку, которая затмила бы все небесные звезды своей красотой. И об этом я тоже хотела сказать ему, но чувствовала, что на сегодня сказано было уже и так слишком много. И я нашла один-единственный способ заставить замолчать нас обоих.

- Кстати, - сказал Эдвард столетие спустя, отстранившись и глядя на меня - на мои губы - с удивительным растерянным восхищением, - сегодня суббота.

Я хихикнула, как маленький ребенок.

- И что?..

- Ты пригласила меня на пятичасовой чай, - напомнил Эдвард. - Чтобы угостить меня приготовленным тобой тортом и познакомить меня с мистером Своном.

О нет!.. Все последние дни я ни о чем не могла думать, кроме того кошмарного происшествия на фотографировании, и конечно, напрочь забыла о том своем приглашении, о том, как мы спорили о моем призвании, и Эдвард убеждал меня, что я хорошо пишу...

- Я... Я не приготовила торт, - глупо пробормотала я. Почему-то именно эта мысль сейчас беспокоила меня больше всего и больше всего пристыжала. В конце концов, за секунду можно много чего важного сделать - признаться в любви, влепить пощечину, вытолкать Викторию за дверь... Но вот забытый торт за секунду ведь не приготовишь.

- Я согласен и на бутерброд с маслом, если его сделаешь ты.

Я немного нервно засмеялась.

- Мне страшно сейчас попадаться Чарли на глаза, - призналась я честно. - Твоя декламация вряд ли привела его в восторг!..

- Мистер Свон не любит Китса? - притворно возмутился Эдвард, но я не успела ответить, потому что поверх его плеча увидела медленно идущего к нам Чарли, и непроницаемо суровое выражение его лица не предвещало для нас обоих ничегошеньки хорошего. Остановившись в паре шагов, папа окинул Эдварда ледяным взглядом и неодобрительно нахмурился.

- Эдвард Каллен? - начал он таким тоном, как будто собирался сообщить Эдварду, что тот арестован.

- Да, мистер Свон, - вежливо ответил Эдвард, выдержав его взгляд, и спокойно добавил: - Рад с вами официально познакомиться.

Меня кольнула остренькая иголка скрытого недовольства: почему это он совсем не боится моего грозного отца? Чарли еще секунду помолчал, изучающе глядя на нас, а затем вновь посмотрел на Эдварда, суровая складка между его бровями самую малость разгладилась, и он сказал с неумелым, но искренним гостеприимством в голосе:

- Поужинаешь с нами?

Я изумленно уставилась на него, пытаясь понять, что это значит. Возможно, Чарли не слышал всего, что мы с Эдвардом наговорили друг другу... Или доволен, что я открыла дверь незнакомцу... Или собирается за ужином сообщить нам, что это последняя трапеза в нашей жизни. Или просто любит Китса?..
_________________________
Стихотворение, которое декламировал Эдвард, - "К Фанни" пера Джона Китса.

Буду очень рада узнать о ваших, дорогие читатели, впечатлениях на Форуме