ГЛАВА 66

Вернувшись с охоты, я снова пыталась вытянуть Эдварда на поверхность, доказывать свои чувства не только словами, но и поступками. Любое неверное движение, небрежно брошенное слово, любая несдержанная эмоция могли вызвать у Эдварда страшные, болезненные воспоминания. Шрамы, обретенные за годы жизни в Вольтерре, невозможно было исцелить за тот недолгий срок, что Эдвард провел в кругу своей новой семьи. Но я продолжала бороться за его душу, надеясь, что она сохранит в себе воспоминания не только о пережитой боли и страданиях, но и о тех днях, что он провел с Калленами и со мной. Мы боролись за него каждый день, стараясь дать мальчику то, чего он был безжалостно лишен. Старались восполнить пробелы и наполнить его жизнь радостными и запоминающимися моментами. Но не всегда наши усилия венчались успехом. Поездка в зоопарк Сиэтла обернулась полным провалом. Мы поехали большой и шумной компанией, дома остались лишь Эсми с Карлайлом, пожелав нам хорошо провести время. Провожая нас, они оба выглядели подозрительно загадочными, и мне казалось, что им не терпелось от нас поскорее избавиться.

Мы с Эдвардом поехали на моей машине и всю дорогу он оживленно вертел головой, нетерпеливо ерзая на месте. Улыбка не сходила с его лица, глаза возбужденно блестели и он не скрывал волнения. Идея с зоопарком возникла в моей голове уже давно. Эдвард часами торчал перед телевизором, заворожено смотря передачи о животных и растительном мире. Это увлекало его гораздо больше, чем фильмы Эммета и временами даже сам Эммет уступал и присоединялся к Эдварду. Я обратила внимание, что практически каждой поездке в город, независимо от того, сулила ли она посещение пиццерии или любой кафешки, где можно было полакомиться всякой всячиной, Эдвард предпочитал совместную прогулку по лесу или в редких случаях по немноголюдному и богатому растительностью Форксу. Я совсем не была против, готовая пойти куда угодно, лишь бы с ним вместе, и постепенно поняла, что Эдварда совершенно не привлекают городские развлечения. Скопления людей его пугали, вызывая волнение и тревогу. То, от чего я всеми силами старалась его оградить. Казалось, его целиком и полностью устраивал тот маленький мирок, который он так недавно обрел и не горел желанием покидать его границ. Он был окружен теплом и заботой своей новой семьи, а я старалась дать ему всю любовь и ласку, на которую только была способна. Ведь это был и мой мир тоже и все чаще, встречая на его лице довольную, умиротворенную улыбку, видя искорки радости и восхищения в его глазах, слыша, как спокойно стучит его сердечко, я вместе с Эдвардом нежилась в нашем общем счастливом месте. В нашем доме, стены которого крепчали день ото дня.

Эдвард не нашел в себе силы даже выйти из машины. Его радостное и возбужденное настроение моментально сменилось подавленностью и оцепенением, когда он, прильнув к окну и сжавшись, испуганно таращился на стайки визжащих от счастья ребятишек. От гомонящей и суетящейся детворы рябило в глазах. Одни лениво сидели в колясках, поедая мороженое, сладкую вату или потягивая из трубочки молочный коктейль. Другие восседали на плечах у своих пап и, размахивая руками, громко верещали. Одетые в маски животных, они с шумом носились вокруг, а некоторые, хныча, нетерпеливо тянули за руки своих родителей. Я даже не предполагала, что безобидные, хотя и громкие детишки могут произвести такое неизгладимое впечатление на расшатанную психику Эдварда и никогда бы не повезла его сюда, если бы знала, что это так на него повлияет. Задорный огонек в глазах тут же погас, и они были наполнены не столько страхом и паникой, сколько болью и тоской по тому, с чем он долгие годы жил в Вольтерре. В редких, неохотных и болезненных разговорах о прошлой жизни Эдвард однажды, мучительно выдавливая из себя слова, рассказал, что раньше у него попросту не было возможности видеть детей в столь юном возрасте, человечка столь маленького в своем раннем развитии. Для него дети являлись чем-то чудесным, сверхъестественным и ошеломляющим. В Вольтерре новорожденные содержались и воспитывались в специализированных и удаленных от общих отсеках. Крошки, оторванные от своих матерей. Не имеющие возможности познать родительской ласки и тепла и дожидающиеся того дня, когда их бездушный и злобный владелец решит воспользоваться чистой кровью ребенка. Имеющие лишь милостиво данное имя и порядковый номер. Их переводили в общий отсек уже подросшими, для того, чтобы жертвовать свою кровь. Маленькие, но уже отлично вышколенные существа, безропотно готовые выполнить любой приказ хозяина, находились среди десятков людей, из которых кто-то был мамой, папой. Забитые и порабощенные родители могли лишь по внешности догадываться, его ли это ребенок, его ли частичка. Но вряд ли они имели право хотя бы по наитию чувствовать родную плоть. Родительские инстинкты выбивались жестоко и беспощадно. Привязанность не допускалась. Не так давно далекая и безразличная к изломанным человеческим судьбам, сейчас я чувствовала каждую крупицу боли и страданий своего мальчика, которого наверняка ожидала та же участь, не окажись он в подвале Вольтерры, обреченный на муки и смерть. Покорно служить, давая кровь и потомство своей хозяйке, лишенный возможности стать папой своему малышу. Я понимала его сейчас. Понимала как никто другой, потому что сама, навеки закованная в мертвое, холодное тело, уже никогда не могла стать матерью.

Молча, без слов поддержки и утешения, я развернула машину и направилась обратно к дому, понимая, что это единственное, что сейчас необходимо Эдварду. Он бросил на меня вымученный, благодарный взгляд и я мягко улыбнулась ему в ответ. Он примет этот мир тогда, когда придет время, когда найдет в себе силы сделать еще один шаг. Иногда я задумывалась, нужен ли этот мир ему вообще и по силам ли мне возместить ему утраченное. Возможно, лучше попросту не знать и не видеть? В конце концов, у нас уже был наш собственный мир. По крайней мере, мне хотелось в это верить.

В своем стремлении добавить в жизнь Эдварда красок, открыть для него что-то новое и интересное, я зачастую даже не задумывалась о том, как он это воспримет, и как это отразится на его психике. Я снова допустила ошибку, не посоветовавшись с Эдвардом и не спросив его мнения. В итоге я решила успокоить свое рвение и оставить все как есть, позволив Эдварду самому проявить инициативу.

Ему так мало было нужно. Любопытный от природы, но не приученный о чем-то просить, он лишь изредка задавал вопросы, внимательно слушая объяснения. Он не был ленив, но свои занятия он с удовольствием заменял посещением библиотеки Карлайла или гаража. Огромное количество гаечных ключей, баллончиков с краской, проводов или запчастей интересовало его ничуть не меньше книжек с картинками. Конечно, я до смерти волновалась за него, но не могла отказать парню в удовольствии покататься с Эмметом на машине. Когда они возвращались, глаза Эдварда лихорадочно блестели, словно скрывая какой-то секрет, и я только вопросительно смотрела на Эммета, который велел мне не соваться в их пацанские дела. Я раздосадовано рычала и, громко хлопая дверью, уходила в дом, бросив напоследок Эммету, что оторву ему яйца, если узнаю, что он позволил парню сесть за руль. Лицо Эдварда вспыхивало румянцем, моментально подтверждая мои подозрения. Парень прекрасно понимал, что навлек на себя мой гнев, но вместо страха это вызывало у него возбужденное ожидание наказания. Хоть временами это здорово раздражало меня, но все же значило очень много. Мой гнев уже не вызывал у Эдварда такой паники как раньше. Он доверял мне, зная, что хоть и рассердил меня, я не причиню ему боли. Да, накричу, но не ударю. Зачастую мне с трудом удавалось держать под контролем бьющие через край эмоции и мне казалось, что Эдвард намеренно выводит меня из себя, отказываясь от осмотров у Карлайла, увиливая от чтения или гимнастики для рук, от посещения бассейна. Да по большому счету он и не совершал ничего такого, что заслуживало бы наказания. Я добровольно отказалась от постыдной роли его Госпожи и не имела никакого морального права поднимать на него руку. Я ни на секунду не забывала ни об одной его слезинке, пролитой по моей вине. Я помнила его изможденный, отчаявшийся взгляд. Взгляд человека, уже потерявшего всякую надежду, но даже в тот момент искренне верившего, что умирая страшной смертью, он исполняет свой долг. Я помнила подвал своего дома, молоток, которым Эдвард без сомнения изувечил бы свою руку, не останови я его тогда. У него хватило смелости выполнить мой приказ, а я трусливо сбежала, оставив его в судорогах задыхаться с обмотанной вокруг шеи цепью. Я не нашла в себе сил даже просто смотреть, как он умирает, хотя в тот момент так сильно желала его убить. Я хотела, чтобы он кричал и умолял о пощаде, а он только тихо благодарил за спасение, уже тогда покорив меня чистотой души и преданностью. Благодарил за ванну, чистую одежду и гребанный стакан молока с хлебом. Я помню, как он жадно глотал покрасневшее от крови молоко и затравленно моргал, смотря на меня, словно боясь, что я вырву стакан из его рук.

Даже не смотря на то, как за довольно короткий срок кардинально изменились наши отношения, я часто терзала себя сомнениями, чем же все-таки заслужила любовь этого чистого и невинного человечка. Да и любовь ли это вообще. Что если это все еще слепое поклонение, благодарность за оказанную заботу и ласку? Как можно полюбить ту, кто изначально собирался тебя убить, кто причинил столько боли и страданий? То, как он реагировал на мои прикосновения... черт, да он всего лишь подросток и это естественно в его возрасте! Были ли здесь чувства или это обычная реакция молодого, растущего организма на ласки женщины? Считал ли он меня женщиной или все же Госпожой, которую желал, не в силах скрыть не поддающиеся контролю эмоции? Или он все же видел во мне женщину, не забывая, однако, о том, что я его Госпожа? Можно ли подарить сердце той, кому принадлежишь в прямом и переносном смысле, ведь я заплатила за него чертовски огромную сумму денег. За живой кусок мяса, которым он для меня тогда являлся. Но ведь я не первая, кому он принадлежал. Возможно ли, что он испытывал чувства и к Джейн, которая, по словам самого Эдварда, была добра к нему. Или эта Таня... его партнерша, дарившая ему первые ласки. Каждое проклятое мгновение, когда глаза Эдварда застывали, наполняясь леденящей душу тоской и печалью, я чувствовала, что осталось что-то, что все еще продолжает связывать его с Вольтеррой. Что-то неотрывно держит его там, что-то важное, дорогое сердцу. Что-то, чем он не хотел делиться со мной. С каждым днем я узнавала от него все больше о его жизни в Вольтерре, но в какой-то момент он вдруг осекался, замыкался в себе, словно намеренно запрещал себе продолжать разговор. Его взгляд становился испуганным и виноватым, что только подтверждало мои подозрения о том, что у него есть какая-то тайна. Но я никогда не настаивала на продолжении рассказа, зная, как болезненны для Эдварда воспоминания о пережитом. В такие моменты мое сердце предательски ныло, и я чувствовала себя чужой, но я тут же ругала себя, понимая, что он имеет право на что-то личное, ведь я и сама не слишком охотно делилась с ним своими отношениями с Джеймсом или с тем же Райли. Говорил ли Эдвард «люблю» еще кому-нибудь до меня или это слово было для него простым выражением благодарности? Возможно, ли сохранить в себе способность любить в жизни, полной лишений, страданий и разочарований? Но сердце говорило мне, что в своих сомнениях я не права. То, что для меня было сущим пустяком, Эдвардом ценилось на вес золота. Пусть даже это была всего лишь чистая одежда или стакан молока. Человеческие чувства были слишком настоящими, чтобы их можно было скрыть от искушенного жизнью вампира. Слишком искренний и открытый, чтобы я могла так сильно заблуждаться в нем. Я видела и боль, и тоску, и отчаяние. Радость, надежду, страх и уныние. Но любовь затмевала все, стоило нашим глазам встретиться хоть на мгновение. Когда они открывались утром и тут же искали меня, сопровождаясь вздохом облегчения и сонной улыбкой. Ослепляющие меня своим блеском, когда я, возвращаясь с охоты, видела его на крыльце нашего дома. В любую погоду, в любое время суток. Когда он дарил мне цветы, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, краснея, но уже не опуская глаз, а смотря на меня с надеждой и любовью. Когда он учил меня готовить и смеялся над моими жалкими попытками аккуратно разбивать яйца. Я злилась и чертыхалась, а он прижимался грудью к моей спине, нежно целуя в макушку. Накрывал мои руки своими, направляя движения. Когда он, откусывая непомерно большие куски пиццы, весь измазавшийся в масле и соусе, позволял мне вытирать его подбородок, неосознанно следуя за моими пальцами, не упуская возможности коснуться их теплыми губами.

Я слишком долго ждала того, кто подарит мне настоящие, не затененные голодом чувства, а он слишком много пережил за свою короткую жизнь, чтобы так просто любить из чувства благодарности. Мне было кого благодарить за столь неожиданный подарок судьбы. Джейн, которая согласилась продать мне своего маленького британца. Алека, который просил меня подождать и умерить свой голод. Лесли, которая остановила меня в самый последний момент, уговаривая одуматься. Мою семью, ежесекундно взывающую к моему состраданию, умоляющую меня не убивать. Я слишком многих лишила жизни, и смерть Эдварда не стала бы для меня отличной от всех остальных. Она стала бы решающей в моем неминуемом падении. Сегодня мои глаза снова отливали золотом. Спустя годы я вновь была жива.

Я больше не чувствовала мертвой оболочки своего тела, касаясь кончиками пальцев мягкой и чувствительной кожи Эдварда, наслаждаясь его прерывистыми вздохами и тихими стонами удовольствия. Мое сердце билось вместе с его, когда наши губы соединялись, а дыхания смешивались. Госпожа или любимая девушка? Я подолгу всматривалась в его глаза, а мои руки заметно дрожали, когда я пристегивала гребаный ошейник к цепочке на его шее, а Эдвард, стоя на коленях, плавно водил ладонями по моим бедрам, не отрывая от меня потемневших от страсти глаз. Привычка, необходимость, желание или все вместе? Почему он по-прежнему оставался таким, опускался передо мной на колени, зная, что я вовсе не требую этого от него. Уже нет. Я уже не та Белла. Я пытаюсь избавиться от нее, но Эдвард не отпускает. Я не могла скрыть от него дрожь вожделения, видя его покорным и преклоняющимся, но это было не так как раньше. Было ли для него все по-прежнему или он видел в этом что-то личное. Я была уверена, что Эдвард чувствовал мою натуру доминанта, но сам был покорным не по своему выбору. Он был сломлен еще в раннем детстве, и что если сейчас я окончательно ломала его чувство собственного достоинства? Знал ли он, что делая это с ним снова и снова, я умирала и рождалась заново? Такой же властной, подавляющей, и до боли желающей его. Знал ли он, как я мечтаю оказаться на его месте, опуститься перед ним на колени и подарить ему совершенно новый, чувственный опыт. Стать первой и единственной женщиной, чьи губы подарят ему такую опасную в моем положении ласку. Возможно моя излишняя уверенность в контроле или самый обыкновенный эгоизм, желание добиться своего, вынуждали меня продолжать попытки сломить слабеющее раз за разом сопротивление Эдварда. Я зацеловывала его до полуобморочного состояния, руки жадно ласкали его тело, время от времени будто случайно касаясь возбужденной плоти, скрытой от меня лишь тонкой тканью боксеров. Я надеялась, что в тот момент, когда он окончательно потеряет способность ясно мыслить, то позволит мне хотя бы мимолетно коснуться его губами, а потом у него уже не останется ни сил, ни желания останавливать меня. Я смогу, я не причиню ему боли. Но стоило моим голодным поцелуям хотя бы ненадолго задержаться у резинки его боксеров, стоило языку нежно коснуться выступающей бедренной косточки, как Эдвард мгновенно замирал, и его руки оказывались на моих плечах и он с дрожью притягивал меня к себе. Его взгляд был полон сожаления за испорченный момент, а мне не всегда удавалось скрыть обиду и разочарование.

Сидя на ступеньках крыльца, я ежилась будто от холода, обхватывая себя руками и злясь на свою вспыльчивость и нетерпеливость. За то, что снова оставила его одного, возбужденного и расстроенного моим уходом. Я была огорчена не очередным отказом Эдварда, не его возможным страхом перед новыми для него удовольствиями, а тем, что, скорее всего, им владеет стыд, и недопустимость подобной близости между нами. Но, больнее всего было от того, что эти многочисленный запреты возвела для него Вольтерра. Иногда, чувствуя робость и смущение в каждом его прикосновении ко мне, я была уверена, что он все еще сомневается в правильности своих действий. Я так хотела добиться честности в его желаниях, что зачастую даже не задумывалась над тем, сколько границ ему приходится переступать, чтобы доставить мне удовольствие. Сколько жестоких побоев ему пришлось вынести за одно лишь случайное прикосновение. Там, где должны присутствовать только нежность и чувственность, для него всегда оставался страх перед наказанием. Своей излишней настойчивостью и нетерпеливостью я только усиливала его чувство собственной неполноценности и только потом понимала, сколько боли приносила ему своей несдержанностью и раздражением. В отчаянии запустив пальцы в волосы, я уже в который раз убеждалась в своей полной неспособности контролировать собственные эмоции и проявлять хоть чуточку уважения к чувствам и желаниям Эдварда. Я своими руками безжалостно разрушала то, что нам с таким трудом удавалось построить. Доверие. Но уже в который раз я убеждалась в том, что терпения и понимания у Эдварда куда больше моего.

Я знала, что он придет, когда услышала его тихие шаги за спиной. Тактично выждав несколько мучительно долгих для него минут и давая мне возможность успокоиться и прийти в себя. Он всегда понимал меня больше, чем я сама. Его чуткости и доверия хватало для нас обоих.

Потоптавшись несколько мгновений, он молча присел рядом, соприкоснувшись со мной бедром и вынуждая меня почувствовать, как сильно мне не хватает его близости и поддержки.

- Белла... - тихо прошептал он, спустя пару минут, ... ты раньше... когда-нибудь...

- Да, - быстро и немного резко ответила я и смущенно отвела взгляд, понимая, о чем он спросил.

- Это ничего, - чуть слышно выдохнул он, скрывая потрясение в своем голосе, и я удивленно посмотрела на него, почувствовав, как он ободряюще сжал мою руку, придвинувшись ближе и задумчиво глядя перед собой. - Когда в твоем распоряжении все время мира, так много хочется попробовать, почувствовать, испытать. Дело не в тебе, а во мне. Не надо чувствовать себя виноватой в этом.

Я задохнулась от глубины чувств и эмоций, что он вложил в свои слова, и некоторое время лишь растерянно моргала, не зная, что ответить.

- Ты не прав, малыш, - сказала я, переплетая наши пальцы, -я виновата, не спорь и не отрицай, но ни в коем случае твоей вины нет в том, что ты считаешь неправильным, запретным или... неприятным.

-Я такого не говорил! - вспыльчиво возразил он и тут же покраснел, смутившись своих слов.

- У нас есть мы и это самое главное, - я улыбнулась, нежно коснувшись пальцем его щеки, - и ты не должен позволять происходить тому, чего боишься или не желаешь.

- Этого я тоже не говорил, - еще тише выдавил он, и его лицо приняло пунцовый оттенок.

- Тогда объясни, - в замешательстве попросила я, мягко коснувшись его подбородка, и развернула лицом к себе.

- Я... я часто думаю об этом, - выдавил он, едва шевеля губами от стыда, - представляю и это... так чувствительно, - он прокашлялся, и я улыбнулась, поняв, о чем он говорит. - То, что происходит между нами - это для меня и много и мало одновременно. Это сбивает с толку и... да, я немного боюсь. Чувств и эмоций так много и... и они скапливаются т-там, - задохнувшись, пробормотал он, опустив глаза вниз. - Я не хочу, чтобы ты видела во мне только это. Я хочу стать для тебя чем-то большим, стать достойным тебя.

- Ты уже стал, малыш, - потрясенно выдохнула я, восхитившись его честностью и откровенностью. - Помнишь, ты говорил, что хотел бы, чтобы в твоей жизни до меня не было тех твоих женщин, партнерш? Я бы тоже хотела, чтобы не было прожитых мною лет, тех мужчин, которые у меня были. Я бы не задумываясь отдала себя тебе, первому и единственному моему мужчине. Я бы так этого хотела. Но нельзя вернуть то, что было. Мы можем только начать жить с нуля, с чистого листа. И в этой жизни ты будешь первым, всегда и во всем.

- Женщины, которые у меня были... - Эдвард запнулся, стыдливо отводя взгляд, ... у нас ведь был только секс. У меня никогда не было того, что происходит между нами... объятия, прикосновения, нежность. Даже поцелуи и те были редкостью. Наши отношения для меня слишком важны и ценны и я не хочу что-то упустить, потерять, понимаешь? Я не хочу, чтобы мы начали с этого, еще даже не познав самого удивительного, - проникновенно закончил он, с надеждой глядя мне в глаза.

- Прости, - смущенно прошептала я, отводя челку со лба, - до меня всегда долго доходит. Я хочу все и сразу... инстинкты, прости.

- Я заметил, - очаровательно улыбнулся он, - но ты же всегда находишь силы выслушать меня и понять.

- Это значит, что ты мне не отказываешь, так? - усмехнулась я.

- Я... обещаю, - тихо ответил он, снова отчаянно краснея.

Тесно прижавшись друг к другу, тихие и умиротворенные, мы сидели на крыльце, наблюдая, как сквозь верхушки деревьев пробиваются первые лучи восходящего солнца. Начинался новый день.

Иногда мне удавалось читать его желания по одному лишь жесту, дыханию. Прерывистому и учащенному, когда он стонал и, задыхаясь от наслаждения, умолял меня не останавливаться. Либо по настороженно затихающему, когда мне с трудом удавалось держать себя в руках, и я позволяла себе лишнее. Но, несмотря на это, Эдвард безоговорочно мне доверял, с волнением и трепетом ожидая от меня следующего действия. Мне казалось, что ему доставляет истинное удовольствие опуститься передо мной на колени и протянуть мне цепочку уверенным движением, словно доказывая этим, что он полностью вверяет себя в мои руки. Не буду скрывать какие ощущения вызывал у меня вид Эдварда, покорно стоящего передо мной на коленях. Не жалкий и умоляющий как раньше, а страстно ожидающий моей власти, желающий меня именно такой, какой я была по своей натуре. Временами я раздражалась такому рабскому, слепому поклонению, ненавидя и проклиная Вольтерру за то, что сделала Эдварда таким. Я хотела видеть его на ногах с гордо поднятой головой, желала чувствовать его тело, прижимающее меня к кровати, желала ощущать его силу и уверенность. Я мечтала о том, чтобы Эдвард хотя бы на мгновение отбросил свои страхи и сомнения и стал, наконец, мужчиной, оттрахав меня до бессознательного состояния. Я злилась на его робость и нерешительность, на взгляды полные благоговения и обожания, на ласки, слишком нежные, медлительные и осторожные. Его мягкие руки, прикасающиеся ко мне так, словно я была хрустальной. Легкие, почти невинные поцелуи. Едва сдерживая досаду и раздражение, я срывалась на нем жесткими и грубыми ответными ласками, которые и ласками-то можно было назвать с большой натяжкой. Я даже не понимала, что своей несдержанностью лишь подчеркиваю свою власть и превосходство над ним. Но Эдвард никогда не жаловался, не просил меня остановиться, а мне далеко не всегда удавалось отличить его страстные вздохи от болезненных стонов. Такие ночи оставляли на его теле синяки и кровоподтеки, а в моей душе муки угрызений совести. Остаток ночи я с дрожью прислушивалась к его тихому, удовлетворенному дыханию и, прижимаясь к его теплому боку, касалась плеча мягкими, виноватыми поцелуями. В такие моменты я терзалась сомнениями, могу ли я сделать своего мальчика счастливым, если все еще продолжала причинять ему боль, пускай и не намеренно. Спокойный, удовлетворенный и расслабленный, улыбающийся неизвестно чему в своих тайных от меня снах, был ли он счастлив? Раздражение исчезало так же быстро, как и появлялось, оставляя после себя мучительное чувство вины и сожаления за эгоизм и несдержанность по отношению к Эдварду, который был и оставался мужчиной, в то время, как я с легкостью утрачивала жалкие остатки человечности, позволяя беспричинному гневу и голоду взять над собой верх. Мог ли он чувствовать себя любимым и желанным, тогда как ему приходилось терпеть боль и обиду? Мне оставалось лишь ненавидеть саму себя за то, что за робостью и нерешительностью я, поддавшись жажде, не смогла разглядеть в его глазах самого прекрасного и чистого. Бесконечной любви и нежности. Любви ко мне, даже такой, безжалостной и ненасытной в своем желании добиться от Эдварда совершенно невозможного и непостижимого для него. Он никогда не совершит по отношению ко мне того, что я считала таким привычным и естественным. Он никогда не будет со мной грязным и пошлым. Никогда не будет меня трахать. Он будет любить меня так, как только может настоящий мужчина любить свою женщину. Пусть робко и нерешительно, неуверенно и покорно следуя только моим желаниям. Но в каждом этом действии, в каждой ласке и каждом поцелуе будет любовь и поклонение. Не перед Госпожой, а перед любимой женщиной. Мужчина дарил мне цветы и встречал с охоты, доводил до блеска нашу комнату и стирал мою одежду, хоть в этом и не было необходимости, когда ты живешь в одном доме с помешанной на шмотках сестрой. Мужчина молча терпел и сносил обиды, принимая на себя мой гнев, помогая мне совладать с жаждой. Только настоящий мужчина мог ежечасно сражаться со своими страхами, сомнениями. Искоренять въевшиеся под кожу привычки и перешагивать через себя, мучительно и стыдливо познавая новое и неизведанное, пытаясь хоть немного подходить установленным мною стандартам. За свою недолгую жизнь он сумел добиться гораздо большего, чем я за годы жестокости, кровопролитий и безразличия к происходящему вокруг меня. Он научился быть сыном и братом, любимым мужчиной. Сохранил свою душу, несмотря на лишения и боль, а я так и не смогла перестать быть для него Госпожой.

Я возложила на парня слишком большие надежды, с хищным удовлетворением наблюдая за происходящими в нем изменениями. Я ожидала, что он, находясь среди любящих его людей и окруженный заботой и вниманием, запросто забудет о прошлом и с ходу вольется в новую, беззаботную жизнь. Она продолжала оставаться для него далеко не такой легкой и беззаботной, как мне казалось. Успехи чередовались с с неудачами, а Эдвард, ожидающий поддержки и снисхождения в большей степени именно от меня, зачастую встречался лишь с расстроенным и недовольным взглядом. Никогда не слышавший угроз или осуждения от Калленов, он, нечаянно выронивший из рук очередную тарелку или стакан, инстинктивно вздрагивал, вжимая голову в плечи, и испуганно озирался по сторонам. Но если мама при этом только усмехалась и беспечно махала рукой, мгновенно собирая с пола осколки, то я далеко не всегда была способна на такую реакцию. Эдвард виновато топтался на месте, а услышанные от меня запоздалые и так необходимые ему слова утешения уже не придавали ему уверенности. Встречаясь с укором в глазах матери, я могла злиться лишь на собственную неспособность держать себя в руках и отсутствие терпения и понимания. Но хуже всего было осознание того, что Эдвард отнюдь не обижался на мою грубость, а был твердо убежден в том, что заслужил это. Благодаря моей вспыльчивости, он видел только собственные ошибки, не придавая значения тем успехам, которых уже достиг.

Он прошел длинный путь за такой короткий промежуток времени, и я просто не могла этого не замечать. Возможно и не до конца, но Эдварду удалось сломать свой внутренний психологический барьер, когда он позволил себе стать частью семьи Каллен. Он называл матерью женщину-вампира. Так много глупых и несущественных мелочей в моих глазах для Эдварда являлись настоящим подвигом. Каждый раз я слышала вздох облегчения, когда он выходил из душа с таким видом, словно сбросил с плеч тяжкий груз. Завязанные шнурки кроссовок, чашка, аккуратно поставленная на стол, звонок с телефона, закатанный рукав рубашки для укола - это было его достижением, его победой. На его теле не было живого места от побоев, нанесенных извергом-вампиром, но своему огромному, словно буйвол, новоявленному брату, улыбчивому, с забавными детскими ямочками на щеках, с ручищами, толщиной с мою ногу, он позволял хлопать себя по плечу, вздрагивая при этом все реже и реже. Он больше не дрожал от рук Элис, когда она вертела его из стороны в сторону, придирчиво осматривая, как сидят новые джинсы. Лежа в кровати, он не боялся закрывать глаза, если рядом сидели Джаспер или Розали, в то время, как я была на охоте. Он как огня боялся кабинета Карлайла, но в тоже время торчал там по несколько часов, если отец увлекал его новой книгой. Он не стеснялся вежливо поправить Эсми, если она, по его мнению, налила слишком много масла на сковороду или добавила мало муки в тесто для пирога. В наши редкие прогулки по Форксу, он нежно держал мою руку в своей, а я, глядя на наше отражение в стеклах витрин, улыбалась тому, что мы смотримся как самая обыкновенная влюбленная парочка.

Сколько раз плеть опускалась на его руки за одно лишь случайное прикосновение? Сколько раз эти волшебные руки и пальцы дарили мне такое наслаждение, которого я никогда не испытывала ни с одним мужчиной ранее? Сколько раз он накрывал меня одеялом и поправлял подушку под головой, и лишь убедившись, что мне удобно, укладывался сам. Сколько раз он бесстрашно стискивал меня в объятиях, нежно целуя в макушку и дожидаясь, когда утихнет мой очередной приступ гнева. Сколько раз я видела, как угасает блеск его глаз, когда отворачивалась от него, разочарованная и отчаявшаяся. Я постоянно напоминала себе, как много он пережил и через что прошел, обещала быть внимательной, чуткой и снисходительной, но продолжала нетерпеливо и безжалостно давить на него, требуя невозможного, а порой и совершенно ненужного. Ну что с того, что парень не умел читать и едва мог сосчитать до двадцати? Ведь он вполне мог обойтись и без этого. Чудо, что он вообще сохранил способность говорить и мыслить, при таких тяжелых травмах головы. Неудивительно, что он путал буквы, забывая, как они читаются. Нервничал и сбивался, давая неправильный ответ, и с опаской косился в мою сторону. Он мог прожить и без грамоты, ведь гораздо важнее было его душевное спокойствие. Я замечала, что парень всеми силами увиливал от занятий, опасаясь моего раздражения и гнева. Любознательный Эдвард наверняка сам проявил бы интерес к наукам. Но страх увидеть в моих глазах разочарование пересиливал в нем желание угодить, на корню убивая тягу к знаниям. Я ревновала Эдварда даже к собственным родным, узнав, что в мое отсутствие ему удалось выучить несколько новых букв. Снова наседая на парня с книжкой и замечая явную неохоту на его лице, я обвиняла его в лени, не гнушаясь пригрозить ремнем и хотя еще ни разу не привела свою угрозу в действие, Эдвард все так же искренне верил, что я на это способна. В моем праве ударить он не сомневался ни секунды. Я была беспомощна перед собственными эмоциями и инстинктами, разрываясь между раздражением и чувством вины. Осуждения и упреки со стороны Калленов только подливали масла в огонь, и я понимала, что они ожидают от меня не меньшего, чем я от Эдварда. Им было достаточно просто видеть мальчика счастливым, но именно я разрушала эти крупицы его только обретенного счастья своей болезненной реакцией на каждую его неудачу. В моей душе, в сердце Эдвард был идеален во всем, но разумом я понимала, что этого слишком мало для совершенно иной жизни, в которой я видела нас в будущем. И я даже не предполагала, как скоро мне придется сдержать обещание и принять выбор Эдварда. Будущее, в котором он оставлял меня одну.