В жизни Эдварда был один день, который он помнил лучше всех остальных, день, который выделялся в его памяти ярким пятном, словно яйцо малиновки на лесной подстилке.

В тот день мама сказала ему, что их ждет большое путешествие. Он буквально прыгал от радости, потому что, уезжая из их маленького белого домика, она редко брала его с собой, особенно после того, как он перестал ходить в школу с Розали.

Он помнил самые необыкновенные вещи про тот день. В основном он помнил голубой цвет. Мама выглядела очень красивой в голубом платье, которое обычно надевала только в церковь на Рождество или Пасху. Розали разглядывала его большими голубыми глазами, пока он ел «Чириос» (п.п. – овсяные хлопья в форме колечек) из большой голубой миски. Даже небо снаружи было необыкновенно голубым, сердитые облака сделали перерыв в своей почти ежедневной игре в «пикабу» (п.п. – детская игра, суть которой в том, чтобы спрятаться или даже просто закрыть лицо руками, а затем внезапно появиться с криком «Пикабу!» или просто «Бу!»).

Он был взволнован тем, что поедет куда-то с мамой, так нарядно одетой. Он был взволнован тем, что Розали не будет с ними в их маленькой голубой машине. Розали была красивой, но не всегда красиво себя вела. С ней он не всегда чувствовал себя так хорошо. Поскольку её здесь не было, ему повезло сидеть на переднем сиденье рядом с мамой, и он с гордостью пристегнул себя ремнём безопасности, громко щёлкнув.

Много часов Эдвард глазел на безоблачное небо, пока его не заслонили высокие голубые здания, и он наконец взглянул ниже и сразу растерялся и расстроился – слишком много машин, слишком много людей, слишком много картин, слишком много звуков.

Слишком далеко от дома.

– Где мы, мама? – спросил он.

– Сиэтл, – сказала она, сердито поджав губы, словно город сделал что-то нехорошее. Она даже не посмотрела на него.

Он знал о городе под названием Сиэтл, но мама никогда прежде не брала его туда. Когда он представлял себе Сиэтл, то представлял море и лодки, и рыбу, красивые голубые и зелёные картинки, которые кто-то из самых первых его учителей нарисовал в его голове. Но они ничего не рассказывали ему о гигантских зданиях, уставившихся на него сверху вниз своими злобно посверкивающими глазами и острыми, как бритва, зубами.

Эдвард помнил, как одно из этих пугающих зданий проглотило их машину. Он помнил, как мама сжала его запястье, очень крепко, и повела по лабиринту коридоров, окрашенных в голубой цвет люминесцентными лампами. Он помнил, как они стояли в маленькой комнате с голубыми стенами, увешанными фотографиями улыбающихся людей, и она наконец отпустила его руку.

Он помнил, что не понимал, почему она плачет.

– Пожалуйста, не грусти, мама, – сказал он.

Он помнил тот день лучше всех остальных, потому что это был день, когда его мама ушла от него, оставив его в учреждении в Сиэтле, словно бездомную собаку. Это был последний день, когда он видел свою семью и маленький белый дом, в котором вырос.

Это был последний день, когда он видел свою маму. Она даже не попрощалась.

В последнее время он много думал о том дне. Он думал о том дне, потому что это был день, который он мог вспомнить. Потому что был другой день, который он вспомнить не мог – он не мог вспомнить точный день, когда его покинула мисс Белла. В один день она была с ним в библиотеке, а на следующий ее… не было.

Она тоже не попрощалась.

Когда мама его покинула, он не протестовал. Он не был достаточно умным. И ему запрещено было играть музыку.

В их гостиной был музыкальный инструмент, самая красивая, самая великолепная вещь из всего, что у них было. Одними из самых ранних его воспоминаний были те, как он стоит рядом с мамой, когда она играет, а его голова лежит на тех низкотональных тёмных клавишах, которые она никогда не использует. Ему нравилось, что его голова находится близко от её пальцев, потому что так он мог внимательно за ними наблюдать.

Иногда он пытался заставить свои пальцы делать так же, как делали её. Когда он был совсем маленьким, мама могла улыбнуться ему, когда он играл - он лупил по клавишам и улыбался в ответ на её улыбку. Но даже став старше, он продолжал лупить, и она перестала улыбаться.

Был день, он сидел на мамином месте перед музыкальным инструментом, и она вошла из кухни, где пекла печенье. Он знал, что её внимание принадлежит ему, поэтому заиграл громче, глядя на неё снизу вверх с широкой улыбкой, чтобы посмотреть, нравится ли ей его музыка.

Ей не понравилось.

– Перестань, – сказала она, так тихо сначала, что он даже не услышал её за той какофонией, которую восхищённо творил. – Перестань, – сказала она немного громче.

Он не перестал. Он видел, что её губы шевелятся, но не понимал, что она имеет в виду.

– Перестань.

– Перестань.

– Перестань.

– Перестань.

– Перестань! – закричала она ему прямо в ухо, и на этот раз он услышал её. Он перестал. Она протянула руку и захлопнула крышку пианино. Его пальцы всё ещё были на клавишах. – Эдвард, ты больше никогда не играешь на пианино. Ты слышишь меня? Я это запрещаю. Ты понимаешь?

Он кивнул, глядя на неё снизу вверх, с пальцами во рту. Он старался высосать боль.

Он никогда больше не играл музыку. Ему было запрещено.

Через несколько недель настал тот день, когда мама взяла его в их маленькое путешествие. Тот день, когда она не попрощалась.



Дни после того, как его мама оставила его и ушла, смешались в голове Эдварда, как мазки голубой краски, которую ему давали для игр. Его всегда просили нарисовать, что он думает, что чувствует. Он всегда рисовал только облака, в сердитом беспорядке закрывающие небо. Он всегда брал только голубую краску. Другие цвета, счастливые цвета, лежали в маленьких кружочках, сухие и ненужные. В конце концов они начали трескаться.

Даже после того, как он был выпущен из учреждения, после того, как ему помогли получить свой собственный маленький дом и работу в библиотеке и парке, дни сливались в один поток, словно видео на быстрой перемотке.

Но потом настал другой день, который он запомнит. В этот день девушка согласилась быть его другом. Раньше он никогда не просил никого быть его другом.

Она сказала «да».

И вдруг как-то само собой вышло, что его день перестал нестись мимо ещё одним безликим клочком тумана. Казалось, время потекло медленнее.

Он поделился с ней своим днём, показывая ей книги, лодки и пляж. Он не делился ни с кем своей жизнью уже очень давно, с того самого дня, который он помнил лучше всего. Затем из-за того, что внимание девушки, улыбка девушки придали ему храбрости, он поделился с ней своей страстью к музыке.

Он проходил мимо этого маленького музыкального инструмента больше раз, чем мог сосчитать. Но только потому, что он не умел считать до очень больших чисел.

И эта девушка.

Эта девушка сказала ему, что ей бы понравилось слушать, как он играет.

Поэтому, когда она ушла, не попрощавшись, Эдвард понял, что музыка – та единственная вещь, которая вернёт мисс Беллу.

Джаспер сказал ему, что она услышит ту музыку, которую они играют у воды. Поэтому Эдвард играл свою музыку для неё, день за днём. Он играл для неё так хорошо, как только мог.

Но она не слышала.

Ещё нет.

Он просто должен продолжать играть, пока она не услышит.

***

На следующий день после их битвы с Королем Горы Джаспер проснулся от того, что почувствовал - кто-то толкает его ботинок.

Он не хотел просыпаться, ему смутно помнилось, как вместе с «семьей» они с размахом отметили победу, после того как он убедился, что Эдвард добрался домой целым и невредимым. Ему определенно требовалось ещё несколько часов, чтобы как следует проспаться после той пьянки-гулянки.

Поэтому Джаспер брыкнул ногой и пнул что-то, достаточно сильно. Наверное, бродячую дворняжку, что вынюхивает в поисках какой-нибудь еды.

Только он собрался снова погрузиться в блаженное забытье, как ощутил ещё один несильный толчок. Со стоном он приоткрыл один глаз и увидел знакомую пару кроссовок, изношенных настолько, что сквозь дыры в одной из них он видел блеклую белизну носка.

Что делал Эдвард на многоуровневой парковке?

Джаспер открыл оба глаза и несколько раз моргнул.

Как он нашел эту парковку?

Джаспер резко сел. И немедленно об этом пожалел.

– Доброе утро, – жизнерадостно сказал Эдвард.

– Ты какого хрена будишь меня в такую рань? – проворчал Джаспер, прикрывая глаза ладонью.

– Мы сегодня сможем снова играть музыку у воды?

Джаспер поднял глаза на лицо Эдварда, который со счастливой улыбкой взирал на него сверху вниз, а затем перевёл взгляд на руки Эдварда. Ни за какие коврижки Джаспер не позволит Эдварду играть такими пальцами. Не сегодня. И даже не в ближайшие несколько дней.

Эдварду был нужен перерыв. И нужно дать нынешнему Королю время, чтобы мирно сложить с себя полномочия. Понятно, что он не уйдёт с трона без боя. Для этого и нужны были торговцы рыбой.

– Сегодня никакой игры, – твердо сказал Джаспер. Если бы он выразился как-нибудь по-другому, Эдвард, вероятно, просто пошёл бы домой и играл для своих соседей.

Надежда на лице Эдварда тут же сменилась паникой, и он забормотал:

– Но я же должен играть… Я не могу перестать… Я…

Джаспер поднялся на ноги и положил руку на плечо Эдварда.

– Сегодня никакой игры, – повторил он. – Ты и я проведём день вместе.

И они провели его вместе.

Не только тот день, но и следующие четыре – по одному за каждый день, когда Джаспер заставил Эдварда играть так много, что у него в конце концов пошла кровь.

В эти дни Джаспер использовал часть своих недавно заработанных денег, чтобы сводить Эдварда в те места в городе, где он никогда не бывал - приличные места. Он плотно кормил Эдварда трижды в день, купил ему другую куртку, которая не была ни слишком поношенной, ни слишком большой. Купил новую пару кроссовок, которыми Эдвард с восхищением рассматривал и колупал пальцем.

– Такие чистые, – сказал он.

Джаспер также убедился, что плотник заходил и установил надежный замок на дверях в квартиру Эдварда. Ни к чему рисковать.

Довольно скоро торговцы рыбой сообщили Джасперу, что он новый Король Горы. Джаспер, хоть и понимал, что участие Эдварда является обязательной частью сделки, предоставил Эдварду выбор. Он рассказал ему, что играть часами трудно и утомительно. Сказал, что пальцы будут очень уставать, хотя и пообещал, что кровоточить никогда больше не будут. Он сказал Эдварду, что Джеймс, возможно, всё ещё очень зол на него.

Эдвард внимательно слушал объяснения Джаспера, не отводя зелёных глаз от его лица.

– Ты понимаешь? – спросил Джаспер.

– Да, – ответил Эдвард.

– Ты всё ещё хочешь выступать со мной?

– Да, пожалуйста.

Он сказал «пожалуйста». Как будто это Джаспер был тем, кто делал ему одолжение. Как будто от Джаспера зависело исполнение мечты Эдварда.

Джаспер принял на себя эту ответственность со всей серьёзностью. Он не позволял Эдварду играть весь день. Он настаивал на том, чтобы утро тот проводил на своей обычной работе в библиотеке. Он внимательно наблюдал за Эдвардом, когда тот играл, организуя необходимые перерывы, и даже заканчивал их работу раньше времени, если силы Эдварда начинали иссякать.

Джаспер думал, что рыботорговцы могут начать жаловаться, что они начнут возмущаться – с чего это выступления их восходящей звезды ограничивают по времени. Но ограниченные дозы Эдварда оказали на толпу Пайк-Маркета необычный эффект.

Его музыка была подобна незаметному для сознания наркотику, которым жители Сиэтла не могли насытиться. Чем меньше Эдварда они получали, тем бóльше Эдварда они, казалось, хотели. Торговцы рыбой гребли деньги лопатой. Джаспер был на седьмом небе. Эдвард же, разумеется, оставался в своем собственном мирке.

Невзирая на тот факт, что каждый день толпа их слушателей росла быстрее, чем фонарь под глазом после левого хука, Эдвард оставался полностью поглощённым музыкой, играя так самозабвенно, словно сидел на сцене филармонии перед абсолютно пустым зрительным залом.

Он играл для одного существа, одного-единственного человека.

Если бы только она могла слышать.

***

В то время как Эдвард с головой погружался в музыку, которую она, возможно, никогда не услышит, Белла с головой погружалась в то, что осталось от её жизни.

В отличие от многих людей, с которыми росла в Форксе, она никогда не экспериментировала с притупляющими сознание веществами ради того, чтобы развеять скуку жизни в таком маленьком городке. Она никогда не принимала никаких неразрешённых препаратов, едва притрагивалась к алкоголю (за исключением пары эксцессов с Джейком) и даже ни разу в жизни не затянулась сигареткой.

Несмотря на свою неопытность, она понимала, что это и есть то, на что, по идее, похоже ощущение ломки.

Она резко «завязала» с Эдвардом, и теперь она падала, планируя, как воздушный змей, отпущенный на милость ветра - и некому было ее поймать. Жизнь была бесцветной, безвкусной, бессмысленной. Она заставляла себя болтать ни о чём с однокурсниками. Она принимала приглашения выпить кофе. Она даже сходила на несколько свиданий с парнями, которым так никогда и не перезвонила.

Куда бы она ни посмотрела, её взгляд всё ещё упирался в отсутствие его.

Спустя месяц она начала изредка получать голосовые сообщения от Джейка – словно последние семечки, завалявшиеся на дне бумажного кулька. Она не могла заставить себя проявить интерес и выяснить, что в них было - удаляла, не прослушав. Он попросил её вновь добавить его в «друзья» на «фейсбукe». Она оставила его просьбу без ответа, ни дав согласия, ни отказав.

Её регулярные, раз в две недели, разговоры с Чарли текли по столь же неизменному сценарию, как и просмотр бейсбола, где игроки бегают по одному и тому же периметру поля.

Первая база всегда была:

– Как идет учеба?

– Неплохо. Готовлюсь к тесту на этой неделе.
Готовлюсь к зачёту. Пишу доклад. Готовлю презентацию для устного экзамена.

Вторая база:

– Обзаводишься новыми друзьями?

– Сходила выпить кофе с девушками, с которыми посещаю семинар «Познавательные способности».
Ходила выпить кофе. Записалась на семинар в библиотеке. Познакомилась с соседкой снизу.

Третья база, болезненная:

– Как там Эдвард?

Чарли не знал, что после их разговора на Рождество она перестала с ним видеться.

– У него всё отлично, – говорила она.
Это не было ложью - через доктора Дженкса она регулярно получала данные об отсутствии прогресса у Эдварда. Она знала, что Эдвард никогда, ни одного раза не спросил о ней.

Возвращаясь в исходную точку и этим замыкая периметр, Чарли всегда спрашивал:

– С Джейком говорила в последнее время?

– В последнее время нет, – беззаботно отвечала Белла, и Чарли сообщал ей, что сейчас происходит у Блэков.

– Джейк кладёт фундамент для своего нового гаража, – говорил Чарли.
Встречается с потенциальными инвесторами в Порт-Анджелесе. Ломает голову, какое имя написать над дверью.

Белла спокойно выслушивала, задавая какой-нибудь уточняющий вопрос, если он напрашивался сам собой. Она легко могла обсуждать это - казалось, Чарли и Билли принимают факт их с Джейком разрыва едва ли не ближе к сердцу, чем они сами. Они знали, что раньше их дети были серьёзно настроены в отношении друг друга, и надеялись, что их ждёт много лет совместных праздников.

Так что Белла слушала, спрашивала, а затем меняла тему. Но Чарли не проведешь. Он беспокоился о ней, даже если никогда не признавался в этом. Беспокоился о её молчании, её упорной зацикленности на работе и учёбе, её одиночестве. Его озабоченностью, словно ватой, были набиты широкие щели молчания, которыми изобиловал разговор.

Даже доктор Дженкс, со своей стороны, предпринял попытку изменить ситуацию, позвав её однажды в свой кабинет и попросив закрыть дверь. Разговора за закрытой дверью у них не было со времён её собеседования при приеме на работу. Естественно, Белла немедленно почувствовала себя тревожно и неуютно.

– Есть что-нибудь, что вы хотели бы со мной обсудить? – спросил он.

Тон его голоса был доброжелательным, но Белла в ужасе замерла. Она буквально погрузилась в учёбу и работу в попытке отвлечь себя от того, чего не хватало в её жизни. Она не могла вспомнить ни одной причины, по которой доктор Дженкс мог быть недоволен тем, как она выполняет свои обязанности в его проекте. Она не хотела даже думать о том, что может случиться, если у неё не будет работы в лаборатории, помогающей сохранить трезвость мыслей.

– Простите меня. Я что-то делаю не так? Были какие-то жалобы?

Доктор Дженкс, явно не ждавший от неё такого ответа, моргнул и уставился на неё по-совиному.

– Конечно же, нет. Ваша преданность работе исключительна. Я только заметил, что вы перестали присутствовать на встречах с Эдвардом.

Ох. Это.

– Ну да, я просто… не могу. Но я по-прежнему регистрирую его результаты в базе и печатаю заметки. Вам нужно, чтобы я снова начала лично присутствовать на проводимых проверках?

– Нет, – задумчиво произнёс он. – Есть же другие сотрудники. Кроме того, есть вероятность, что проверки в любом случае скоро прекратятся. Я просто хотел, чтобы вы знали, что я понимаю. – Он оценивающе смотрел на неё ещё в течение пары секунд. – Я ведь вам уже говорил, что тоже к нему неравнодушен. Мне в самом деле очень жаль, что лечение не сработало.

Казалось, он оправдывался не перед Эдвардом. Казалось, он оправдывался перед ней.

– Ну да, мне тоже.

Когда стало ясно, что у него нет ничего другого для обсуждения, Белла пулей вылетела из его кабинета.

Разговор с доктором Дженксом пошатнул тот ящик, в который она ранее затолкала свои противоречивые и переменчивые чувства – затолкала силой, будто вещи в тесный чемодан, сев на него и попрыгав, чтобы закрыть. Теперь же она чувствовала, что её тревога пробивается через швы и щели чемодана, будто выпавший носок или прищемлённый край рубашки - что если она сделала неправильный выбор? Что если Эдварду не хватало её так же сильно, как и ей его? Что если он нуждался в защите от кого-нибудь ещё вроде Майка, но ему было некому позвонить?

Сам того не зная, доктор Дженкс напомнил ей о необходимости поинтересоваться кое-чем, что беспокоило её с самого Рождества. В конце концов она зашла в библиотеку во второй половине дня, когда Эдварда, как она знала, на рабочем месте не будет. Она не спеша обошла всё книгохранилище, ища парня с детским лицом и голубыми глазами.

И не нашла его.

Просто чтобы быть точно уверенной, она подошла на абонемент и поздоровалась с девушкой, чья улыбка была чуточку широка для её лица. Имя «Джессика» украшало ярко-вишневую блузку, не справлявшуюся с задачей полностью вместить её грудь.

– А Майка нет? – небрежным тоном спросила Белла.

Взгляд Джессики бритвой прошёлся по ней от ног до головы, разрезав пополам, и выражение лица стало кислым.

– Он здесь больше не работает.

Белла не могла сдержать улыбки, но отвернулась к эскалатору, прежде чем открыто выразить своё недостойное воспитанной девушки удовлетворение.

Маленькая разведывательная миссия прошла успешно, но не смогла полностью рассеять тьму её сомнений и депрессии. Поскольку учёба и работа не могла заполнить все часы, Белла тратила остаток времени, бесцельно бродя по улицам Сиэтла. Она вспоминала себя прежнюю, только что вышедшую из лесов Форкса, отчаянно ищущую кого-то, кто даже не существовал.

Сейчас она снова искала, даже не зная, чего ищет, чего жаждет. Она лишь надеялась, что сможет найти это – чем бы оно ни было – в чём-то кроме бесхитростного лица и улыбки, которые продолжали наполнять смыслом ее существование.

Поскольку с самого Рождества она избегала посещений городской библиотеки, Белла принялась исследовать местные букинистические магазины. Один из её однокурсников, любитель чтения, порекомендовал ей магазинчик подержанных книг где-то в недрах Пайк-Маркета. В ближайшие выходные Белла совершила туда вылазку, проникнув в здание рынка с того входа, где было поменьше туристов. (п.п. – Пайк-Маркет (он же «Пайк плейс маркет») - старейший из действующих рынков США, работает с 1907 г. Одна из визитных карточек Сиэтла, объект интереса туристов. Основное помещение рынка – большое шестиэтажное здание на склоне холма у залива Эллиот. Оно имеет несколько входов как в нижние этажи, так и – с противоположной стороны – в верхние. См. также прим.1 к гл.1.)

Проглядывая полки с тронутыми медленным тлением страницами, она ощущала нетерпение, воздух вокруг неё, казалось, подрагивал. Она скользила пальцем по знакомых названиям, в надежде, что какое-нибудь из них зажжёт искру её интереса, внезапно разбудит её сердце от спячки.

Но нет. Остин, Шекспир, Бронте – её самые верные друзья почему-то потеряли свою привлекательность. Она покинула книжную лавку с пустым сердцем и руками.

Выйдя из относительной тишины магазина в переходы рынка, она впервые расслышала слабые звуки музыки, доносящиеся с одного из верхних уровней. Она остановилась как вкопанная, став препятствием в плавно движущемся в противоположную сторону потоке людей, и прислушалась.

Музыка звучала подобно стихам. Она звучала подобно надежде. В ней слышалось столько жизни, сколько Белла давно уже не ощущала внутри самой себя.

Не понимая, что она делает и почему, Белла пошла за музыкой. Она шла за ней, минуя лотки торговцев сувенирами - ювелирными украшениями, футболками с местной символикой - и разной вкуснятиной. Иногда она теряла тонкую ниточку музыки за шкворчанием и бульканием кастрюль, зазывными криками и руганью продавцов или возгласами туристов.

Тогда она разворачивалась в нужном направлении, как будто была высокочувствительной звуковой антенной, и чуть слышный перезвон музыки, словно аромат тёплого хлеба, снова наполнял её душу. Она не смогла бы остановиться и перестать следовать за притяжением своего звукового магнита, даже если бы попыталась.

Когда она подошла к сердцу Пайк-Маркет, Рыбному рынку, то заметила, что толпа становится плотнее и постепенно закручивается вокруг некоей невидимой точки.

Невидимой, но слышимой.

Толпа, сквозь которую она двигалась, скопилась вокруг источника музыки, что зазвучала гораздо громче, едва Белла вышла из здания рынка на свежий воздух. Она остановилась на подступах к толпе. По богатству фортепианной игры, доносившейся из точки, притягивавшей внимание толпы, она предположила, что в игру вовлечены по меньшей мере два уличных музыканта, играющие в стиле «dueling piano» (п.п. – вид эстрадного (чаще джазового) исполнения, когда два исполнителя импровизируют на заданные темы, соревнуясь, чьи вариации быстрее и изобретательнее.). Она слышала – в общих чертах – о «фортепианных дуэлях», но никогда не видела такого выступления вживую.

Проще всего было бы послушать, оставаясь на некотором расстоянии - как она обычно и делала, - вместо того чтобы с боем пробивать себе путь через толпу, стоявшую между ней и источником музыки. Но что-то заставило её начать медленно пробираться сквозь гущу тел, сбившихся вместе будто скот.

На секунду она увидела вспышку непослушных волос цвета осенних листьев. Всего лишь на секунду, пока головы и плечи не сдвинулись, закрыв ей обзор. На секунду она позволила себе думать – надеяться – что непослушные волосы, которые она успела увидеть, закрывают собой самые зелёные в мире глаза.

Умом она понимала, что Эдвард никак не мог сейчас сидеть на Пайк-Маркет, участвуя в столь сложном и изысканном фортепианном дуэте. Умом она понимала, что человек, чей интеллект графически отображался почти ровной линией на уровне самой низкой границы нормы, не способен был воспроизводить сложные и многослойные звуки, которые она сейчас слышала.

Но другая её часть, потаенная и неразумная, больше всего на свете хотела, чтобы это был он. На эту мысль немедленно отреагировало её тело – кожа вспыхнула жаром, и сердце ожило, а пальцы ног подогнулись к подошвам обуви. Это был не первый раз, когда она позволяла себе надеяться. Это был не первый раз, когда она внезапно замечала в толпе бледное лицо, неловкую походку или пару поношенных кроссовок, повернувших друг к другу носы, словно голуби в гнезде.

Каждый раз её тело реагировало на это, как на искушение её собственным персональным наркотиком. Эдвард был зависимостью, от которой она так и не смогла полностью излечиться. Она даже не уверена была, хочет ли этого. Она заслужила постоянную муку и болезненную ломку – это помогало ей не забывать, что именно она была той, кто добровольно ушёл из его жизни.

Каждый раз, когда ей казалось, что это его она заметила в Сиэтле идущим по пешеходной дорожке или в коридорах Вашингтонского университета, или в мириаде других мест, в которых её продолжал преследовать его призрак – она не могла не броситься следом, неловко вытягивая шею, только чтобы убедиться, что в действительности это был не он. И сейчас она делала в точности то же самое.

Чтобы достичь первых рядов толпы, ей пришлось выпустить наружу своего «внутреннего футболиста», копнуть вглубь себя, чтобы найти там более властный и агрессивный язык тела, чем тот, что она обычно позволяла себе. С трудом дыша, она протискивалась сквозь ряды зрителей, и чем меньше становилось расстояние от музыки, тем больше её скорость. А потом она оказалась на открытом пространстве, где ничего, кроме заряженных ионов воздуха, не отделяло её от пианиста, и каждая клеточка в её теле желала, чтобы это был Эдвард.

Каждая клеточка её тела была разочарована.

Это был не он.

Пианист справа от неё обладал светлыми с проседью волосами и привлекательными голубыми глазами - окидывая слушателей цепким взглядом, в котором читался многолетний исполнительский опыт, он одновременно и зондировал настроение аудитории, и вступал с ней в контакт, завлекая и вовлекая, как и любой тёртый уличный музыкант.

Но другой пианист был тем, кто привлёк её внимание своей буйной шевелюрой. Другой пианист был тем, кто вытащил её своей музыкой из чрева рынка. В противоположность своему партнеру, он, казалось, не замечал свою аудиторию, он, казалось, не замечал, что его музыка привлекала людей, как оазис в пустыне – усталых путников. Он барабанил по клавишам, и его тело при этом раскачивалось настолько сильно, что длинные волосы вихрились вокруг лица как торнадо, скрывая глаза, нос и щеки. Она не понимала, как он вообще видит клавиши.

Его спонтанные движения не походили ни на что из того, что ей когда-нибудь доводилось видеть. Наблюдая за ним, она почти поверила, что он и есть сама музыка, что душа музыки взяла да и обросла плотью, отрастила себе руки-ноги и сейчас сидит перед клавиатурой на трехногом табурете посреди Изумрудного города. Она был зачарована.

Она растворялась и теряла себя в его музыке, растворялась и теряла себя в нём.

Белла не могла сказать, как долго продолжалась эта музыкальная эйфория. Она чувствовала себя так, как будто слышала эту песню всю свою жизнь и будет продолжать слышать её ещё долго после того, как пианист прекратит играть.

Наконец он и в самом деле прекратил. Его партнер сыграл заключительный кульминационный рифф (п.п. – Рифф – джазовая музыкальная фраза), и оба закончили на очень низкой басовой ноте. Эта тихая нота ещё мгновение отзвуком повисела в воздухе, словно низкий звук гонга, а затем смолкла.

Толпа обезумела.

Белла осознала, что была не единственной, кто попал под влияние чар молодого пианиста - он играл всеми этими людьми с той же лёгкостью, что перебирал клавиши.

Он играл в их сердцах, в их душах, всех без исключения, трогая какую-то объединяющую их струну – ту, что делала их всех человеческими существами. Даже если им не нравилась песня, которую он играл, они не могли не откликнуться на искренность и невинность его игры. И они ответили единственно возможным способом – они открыли свои карманы и кошельки, и насыпали денег в коробку, которая уже была переполнена, её объема не хватало, чтобы вместить обильные плоды таланта молодого пианиста.

Она гадала, знал ли пианист, какую силу держал в своих руках, в своих пальцах.

Когда он выпрямился и откинул назад голову, отбросив волосы с глаз, наконец-то открыв своё лицо, у Беллы не осталось сомнений в том, что он не знал о собственной власти. Она убедилась на практике, что вышеупомянутый пианист был очень мало осведомлен о том, что подавляющее большинство людей считало важным и существенным.

Она поняла это, потому что вышеупомянутым пианистом оказался никто иной как Эдвард.

Колени Беллы подкосились, и она опустилась на мостовую, потому что стоять больше не могла. Сидя на коленях, она рассматривала этого Эдварда, которого поначалу не узнала.

Она не узнала его, потому что не было ни единого признака, по которому она могла бы это сделать. Она не узнала его, потому что сейчас его волосы были длиннее, фигура стройнее. Она не узнала его, потому что её Эдвард был неловким, неуклюжим, все эти локти, колени и повёрнутые внутрь ступни. Она не узнала его, потому что её Эдвард носил старую потрепанную куртку, которая была велика ему чуть ли не на три размера. И она не узнала его, потому что её Эдвард не мог играть на фортепиано так, словно стал проводником для дýхов Бетховена, Моцарта и Баха.

Но это несомненно был её Эдвард.

Нечесаные волосы её Эдварда образовали тот вихрь торнадо, что поначалу скрыл лицо молодого пианиста. Сильные пальцы её Эдварда извлекли эти звуки из инструмента перед ним. А теперь яркие глаза её Эдварда встретились с её глазами.

Сила воздействия его взгляда была словно её первая в жизни внутривенная инъекция.

***

Это был ещё один день из череды дней его жизни, который Эдвард запомнит – день, когда музыка наконец вернула ему мисс Беллу.

В его памяти этот день не будет голубым (п.п. – одно из значений слова «голубой» в английском языке – «грустный, печальный, несчастливый»). Если бы прямо сейчас перед ним оказались краски, он проигнорировал бы маленький голубой кружок, и выбрал вместо него красный, и жёлтый, и зелёный, и выплеснул бы их на свой холст широкими восхищёнными мазками. Он нарисовал бы радугу. Он смешал бы эти счастливые цветá, чтобы создать идеальный оттенок коричневого – цвет карих с крапинками глаз мисс Беллы.

Он поднял взгляд от клавиш, и её глаза засияли словно две неизменных звезды в небе его нóчи. Жёлтое солнце освещало её сверху и просвечивало сквозь неё, её чистая кожа сияла светом, а густые волосы сверкающим каскадом падали на плечи.

Она была солнцем, и ему необходимо было нарисовать радугу в её небе. Но поскольку он не был живописцем, и у него не было красок, как не было никакого другого способа выразить тот самозабвенный восторг, который заструился по его венам, то он посмотрел на неё ещё одну секунду.

Глазами умоляя не исчезать.

Затем он моргнул; затем снова посмотрел туда, где было её лицо, и нашёл его там, всё ещё поднятым к нему, и лишь тогда он посмотрел вниз, на свои клавиши – своих друзей, своих звукописцев.

Он улыбнулся мягкой, таинственной улыбкой.

А потом он начал играть – песню, что толчками рвалась из глубин его души.
-----

Перевод leverina
Редактура gazelle