Глава 80

Мне казалось, наши дальнейшие планы зависят от Виктории. От расположения высших сил. Или, может быть, просто от ежедневного гороскопа. Оказалось – только от уровня бензина в топливном баке. От его стремительно убывающего уровня. Сверяясь с показаниями индикатора, Эдвард приказывает свернуть на грунтовку.
- И куда дальше? Заодно, может быть, скажешь, где мы находимся? Ответ типа "штат Вашингтон" засчитан не будет.

Странно в двадцать первом веке потеряться. При этом не имея в качестве оправдания ни отсталой страны с плохой инфраструктурой, ни пустыни, ни плохо понимающих английский туземцев. Мы в одной из самых цивилизованных стран. На родине. И из отговорок – только отсутствие навигатора в машине.

- Я не знаю, где мы находимся. Именно поэтому мы и едем хрен знает куда. Так далеко, как нас сможет завезти эта груда металла.
- А потом?

- Ночью мы все равно никуда не пойдем. Раны заживают на мне как на собаке, но мне потребуется сон. Поэтому мы будем отдыхать.

Мысль об отдыхе откровенно не вдохновляет. В тесной машине. Посреди мрачного леса, где каждый шорох наполнен скрытым значением, смысла которого ты ни хрена не знаешь. Где мрачное низкое небо давит на голову, а холодный ветер, стоит опустить стекло, с ненавистью бьет по лицу.
Умей деревья говорить, они бы сказали: «Мы вам не рады, валите в другое место». Умей деревья слушать, я бы сказала: «Не хрен мне указывать». Они не говорят и не слушают, поэтому я только бросаю в заросли тревожные взгляды. До сведенных судорогой позвонков вытягиваю шею, вглядываясь вдаль, надеясь успеть заметить тревожные желтые огоньки. Понять, что нас настигли и берут в окружение. Понять одновременно с принятием безвыходности.

Эдвард крепко спит на заднем сиденье, прижимая, как безобидного котенка, автомат к груди, в которой все еще что-то клокочет и хрипит. Звучит он, как монстр из детской страшилки. Выглядит он, как монстр из детской страшилки. Черные от крови волосы, кровь под ногтями, кровавые полосы на лице. Столько крови, как будто его недавно достали из кровавого моря. Но так, мать твою, и есть.
Девять трупов, я думаю. Но как-то абстрактно. Много или мало. Я не боюсь, что они придут ко мне в кошмарах. Я постаралась обезопасить себя хотя бы от этого, не запомнив ни одного лица.
Усталость берет верх, и разум проваливается, скользит в воздушную яму, как самолет, а потом так же неожиданно набирает высоту. Периоды поверхностного сна сменяются фазами тревожного бодрствования.

Чем дальше я вклиниваюсь в ночь, тем труднее мне удерживаться на границе запретных мыслей. Не давать себе зайти на опасную территорию. И все равно в какой-то момент я срываюсь. Я не пытаюсь быть Эдварду судьей. Еще меньше я хочу становиться священником и отпускать чужие грехи. Я даже понять не пытаюсь. Рассматриваю его и то, что произошло, как редкость. Любуюсь, как произведением искусства, недоступным тому уровню разума, на котором я стою. А после, измученная, снова проваливаюсь в подобие сна.

Просыпаюсь. И чтобы не думать о мистере Садисте, размышляю о Чарли. О том, что он лгал моей матери. Что у него были шлюхи. Что где-то, возможно, близко, живет его сын. Мой брат, которого я ни разу не видела. Или видела – никто ведь не запрещал судьбе пошутить надо мной – но не узнавала в толпе. Конечно, поздно строить родственные связи. Даже при условии, что я доживу до зимы, я не хочу лишних хлопот. Неловкого молчания, когда не знаешь, лучше смотреть под ноги или упираться взглядом в стену. Скованных движений, как на заезженной пленке. И страшного облегчения после никому не нужных встреч. Вероятно, мне хватило всего этого, да еще сдобренного порцией яда презрения и недоумения, с Эдвардом и его семьей.

К утру на улице окончательно холодает. На стеклах иней. После того как кончился бензин, его ничто уже не сдерживает. Тонкая корка закрывает от меня окружающий мир, как саваном. Все не очень хорошо. Однако ночью мне удалось найти бутылку воды и утолить жажду. В пачке осталось три сигареты, и это повод улыбнуться, вяло и глумливо. Я вытягиваю одну, подношу зажигалку.
Вместе с минералкой среди вороха неоплаченных штрафов и старых оберток валялось несколько фотографий – странно и пахнет сентиментальностью. На первой – девушка в вызывающем мини, с гримом профессиональной проститутки целует какого-то парня. Я даже не могу сказать, был ли он среди тех, кто остался в ангаре. Наверное, это печально, когда не знаешь в лицо тех, кого ты убила. Когда даже не знаешь наверняка, скольких ты убила, а кого после добивал Эдвард.

На втором снимке только парни. Крепкие объятия, мужская дружба и все в том же духе. На третьем – стволы, наставленные в объектив. На лицах широкие улыбки. Ничто не умеет так лгать, как фотографии. Они делают это вроде бы непреднамеренно, но всегда. Всегда тебя обманывают. Подсовывают другую вселенную. Чуть лучше, чуть привлекательнее той, что уже есть. Под тонким блестящим слоем – фальшивка. Можно думать, что поцелуй – это любовь. Что тот, кто обнимает, друг. А тыча всем в морду пистолетом, обретаешь власть. Но лишь на фотографии красотка будет тебя любить вечно и не уйдет, едва закончатся деньги. Дружба не оборвется после мелкой ссоры, а власть не вытечет с мозгами на бетон. В жизни приходится платить шлюхам, обнимать врагов и принимать уверенные позы, когда внутри каждая клеточка сжимается от страха.

Докурив и просмотрев все снимки, я поворачиваюсь к мистеру Садисту. Я не любитель разглядывать спящих людей. Потому что не считаю их милыми и умиротворенными. Сколько бы Рене ни говорила о том, как очаровательно я выглядела в своей детской кроватке со сладкой улыбкой на губах, с подложенным под щеку кулаком и все прочее. Я всегда отвечала ей, что это фигня. Никогда это не будет правдой. Я и сейчас так думаю. Сон не лекарство. Сон – убийца. Он просто тебя убивает, а потом вталкивает в освободившееся тело кого-то другого. Копию, сделанную со всевозможными ошибками. Почти тебя. Но почти – не значит совсем. Глядя на спящего Эдварда, я вижу пустую оболочку, которая в какой-то момент просто наполняется содержанием, снова обретает присущие ей черты.
- Ты так и не спросила, - он не открывает глаз, и голос хриплый после сна, но его слова вполне реальны. Я не могу притвориться, что не слышала.

- Я не буду спрашивать.
- Не в твоем положении разбрасываться возможностями.

Я и не разбрасываюсь. Потому как в моем положении ни о каких возможностях речи не идет. В моем положении только вешаться. Или топиться. Мое положение на самом краю. Плюнув, я делаю последний шаг – иду за край.

- Как она тебя поймала? В чем ошибка? Как ты мог ошибиться?
- Люди Виктории следили за тобой. Я следил за ними. А потом – как в поединке. Ложный выпад. Имитация покушения. Я как идиот бросился тебя спасать.

Я спрашиваю, что это было. Думаю, иди речь лишь о методах и способах моего устранения, он бы ответил. Но разговор гораздо глубже и заканчивается вместе с его «не спрашивай».
Допив воду, мы выходим из машины. Не потому, что хочется. И даже не потому, что надо. Потому что есть вещи, которые делать проще всего. Эдвард направляется к кустам справа, я, чтобы никого не смущать, в противоположном направлении. Через пять минут мы встречаемся перед капотом. Не поднимая глаз, спрашиваю, какой у него план. Забрать все полезное, что удастся найти в машине, и отправиться в лес. Вряд ли можно придумать что-нибудь еще.

Второй пункт мне не нравится. Хоть я и понимаю, что Эдвард не говорит мне всего. Не открывает целой картины. Он лишь ставит передо мной задачи на ближайшее время. Те, которые я смогу выполнить.

Из полезного – сумка со сменой спортивной одежды, пустая бутылка, аптечка и старый плед с десятком дыр и порядком испачканный. Эдвард перебрасывает сумку за спину и берет автомат, а также один из пистолетов. На его фоне я смотрюсь безумным маньяком. У меня три автомата, пистолет, нож. Впрочем, я могу быть и верным оруженосцем, не обязательно боевиком Аль-Каиды. Для пущего сходства набрасываю на плечи плед подобно плащу. Средневековая баллада, да и только.

Я не могу поверить, но реальность – это именно то, что происходит. Не сон, не обман, не бред. Абсурд вторгается в жизнь. Нарушает границы и правила. Падает с верхушек сосен. Мы смотримся довольно жалко. Эдвард хромает, с трудом наступая на левую ногу. Я еле волочусь следом, протискиваясь сквозь густые кусты и лавируя между стволами со своим внушительным арсеналом. Мне хочется плакать. Мне хочется дойти. Все бросить. Ругаться. Непонятно, кого я собираюсь ругать. Пить. Курить. И не знаю, чего больше. Знаю. Не признаюсь себе в сокровенных желаниях. Больше всего я хочу поговорить с Эдвардом. У меня не осталось вопросов. Только слова, которые нужно сказать. Попытаться вытолкнуть из себя, пропихнуть сквозь плотный медленно нагревающийся воздух. Внедрить их в чужое сознание. Вместо этого, я молча двигаюсь вперед. Чем дальше, тем больше действую на автопилоте.

Стоять и ждать смерти слишком утомительно, делать это на ходу чуть веселее. Не так тягостно проходят минуты. Не так бьет по нервам их пустота. Не так сжимает сердце предчувствие. Правую ногу. И левую. Еще раз, еще. До изнеможения. Когда не останется сил, повторить. Двигаться вперед. Обходить деревья. Перелезать через завалы из листвы и гниющих веток. Перепрыгивать ямы. Карабкаться по склону. Спускаться. Идти и не давать языку воспроизводить слова. Хранить молчание. Оберегать его и лелеять.

К обеду появляется поляна. Именно так. Возникает, как дырка в плотной ткани. И сразу чего-то ощутимо не хватает. У меня нет сил, но я готова продираться вперед, если нужно, ползти по желтой траве на коленях. Но Эдвард мыслит более здраво. Или у него больше уверенности в своих силах. В том, что нам найдется чем заполнить пустоту. Он бросает сумку, сминает последние лиловые цветы и, забрав у меня плед, расправляет его на земле. Не сговариваясь, мы достаем оставшиеся сигареты. И я не знаю, как это воспринимать. То ли радоваться и верить, что к вечеру будут другие, то ли огорчиться, понимая, что незачем больше беречь последние – пришла пора заканчивать незавершенные дела.

Как бы там ни было, серый дым усмиряет тоску. Ненадолго дает передышку замученному сердцу. Когда куришь, всегда проще. Когда куришь, не нужно ни о чем говорить. И молчание не кажется наигранным. И после остается только тонкий слой горечи на нёбе. На губах. Горечи ушедших минут, которые явно были лучше предстоящих.



Автор: Bad_Day_48; бета: tatyana-gr