Рассвет лениво просачивался в кубанское нагорье, застыв розовой каемкой на востоке, придавая небу серо-бурый с позолотой цвет. По низинам стелился ватным одеялом туман, окутывал склоны крутых холмов и отроги подступающих к долине гор.
Деревья роняли капли влаги в пряную купель земли. День обещал выдаться жарким, как и бывает на Юге в конце августа. Просыпались птицы, наполняя голосами округу богом забытого хутора. Рядом с ним находились лишь подножия Кавказского хребта да детские лагеря отдыха, до которых остается добрых двадцать километров по грунтовой дороге сквозь смешанный лес, где ломкие осины чередовались с высокими соснами, чьи верхушки стремились проткнуть облака.
Хутор Грушеватый еще с царских времен был отрезан от цивилизации отсутствием хороших дорог, местом расположения. Ничего не изменилось и с революции, и с рухнувшим Союзом. Добирались в хутор изначально на лошадях либо подводах – громоздких, неуклюжих повозках, запряженных огромными быками-турами. Теперь же в ход идут либо старые охотничьи УВАЗики, либо внедорожники в редких случаях.
По современным меркам, селение находилось практически рядом с районным центром - каких-то сорок километров. Но вот люди старались не забираться в леса без необходимости или из праздного любопытства. Максимум – несколько километров по относительно не развалившейся дороге к когда-то пионерским, а ныне детским лагерям отдыха. Дальше ехать надобность отпадала. Что можно найти в поселении, где всего пятнадцать ветхих саманных хаток, помнивших не то что Кубань до революции 1917 года, а саму матушку-императрицу Екатерину с Потемкиным? И все равно, что ее и фаворита даже в Краснодаре не было! По ее приказу пригнали нелюдимых староверов на заселение земель, отвоеванных у турок. Так они и остались. Приняли позже местных, кого казачество изгнало за мелкие прегрешения. За грехи человеческие тогда наказывали куда как серьезнее.
Информация привычно крутилось в голове, как пленка в кассетном магнитофоне. Вероника любила свой край, его природу и историю. С самого детства ее завораживали рассказы старенькой прабабушки, родившейся до революции, прекрасно помнившей своего отца – есаула, вернувшегося с русско-японской войны с наградой и ранением. Так же помнила она ужасы гражданской войны, раскулачивание и отселение из района в маленький хутор.
Почему новая власть пощадила староверов, так и осталось загадкой. Не тронули. И, как будто, оградили хутор от излишнего внимания со стороны. Не было там ни школ, ни клубов, ни колхозов. Ничего, что бы знаменовало приход КПСС.
Люди продолжали жить, как и столетие до этого: растили пшеницу, косили сено, держали скотину, полностью обеспечивая себя натуральным хозяйством. Пришлых не любили. Кружки воды не подавали, но и с ружьем не кидались, не выгоняли. Делали так, чтобы чужаки сами уходили по добру, поздорову, при полном игнорировании. Привечали хуторские семьи молодых девушек, которым идти некуда и жить не с кем. Круглых сирот брали в жены, учили верить истово, по древним заветам. Удивительно, но и война, Голубая Линия, минула Грушеватый стороной. Точно не было хутора, примостившегося в ложбине между трех гор, издали напоминающих замершую перед прыжком большую кошку.
Еще Вероника помнила рассказы прабабушки о ведуньях, ворожеях, любовных заговорах и проклятиях. Страшные и романтические сказки пятилетняя девочка впитывала точно губка. Представляла красавиц в белых полотняных рубахах, с распущенными косами до пят и венках из полевых трав. Девушки-красавицы водили хороводы на лесных опушках, шептались под луной и пускали на воду венки, плели заговоры, привораживали хлопцев, а потом, спустя годы, становились сварливыми бабами, не дающими спуску даже грозным усатым мужьям – казакам.
Родственники Вероники съехали с хутора еще в конце пятидесятых годов. Осталась только прабабушка, которую навещали по праздникам. А вот ее дочери захотели иной доли.
Бабушка Анна не захотела оставаться в не такой уж далекой от цивилизации, но дыре. Учиться со своей сестрой Агафьей в школе пришлось в Крымске, отматывая почти сорок километров каждый день. Над девочками сжалилась учительница, разрешила жить при школе, в небольшой постройке, что служила и ей домом. А потом, девчонки поняли – в Крымске им тесно. Ни работы хорошей, ни женихов. Мать оставалась на хуторе, а отец погиб на войне совсем рядом, около станицы Неберджаевской, защищая не мифическую Родину, а свой собственный дом.
Мать благословила дочерей. Одна перебралась в Новороссийск, а другая в Краснодар. Бабушка Аня удачно вышла замуж, родила Вероникиного отца, зажила в уютной квартирке почти в центре города. А вот Агафья так и осталась одинокой, бездетной, что в конечном итоге привело ее в саманную хату в Грушеватый.
После смерти прабабушки решено было оставить дом в забвении. Кто ж его купит? На хуторе до сих пор и администрации-то не было. Так, числился в районе, а если копнуть глубже, то хуторок оставался административно бесхозным. Терра инкогнито посреди Кубанского нагорья.
Наследие предков к тому моменту находилось в печальном положении – забор развалился, у домика покосились стены, крысы разбили там норы. На выручку пришел хуторской староста, организовал ремонт. Зажила Агафья Тихоновна в отчем дому пусть без привычного комфорта, зато в уюте, атмосферы уважения хуторян.
Баба Глаша с городской жизнью порвала окончательно и бесповоротно: оставила отцу Ники в наследство квартиру в Новороссийске, перевела пенсию «до востребования» в Крымск, уехала в Грушеватый навсегда. Как ни уговаривали остаться ее родственники, женщина гнула свою линию. Незамужняя, бездетная дама преклонных лет ушла в добровольное затворничество, туда, где остались родовые связи и корни.
С тех пор мал по малу, потянулись чужаки в хутор. В основном женщины. Просили травок дать от всяких болезней, на картах погадать, заговор против чирьев подсказать. Возомнила баба Глаша ни много, ни мало себя знахаркой. Якобы, ей еще бабушка дар передала пред самой смертью, а она, глупая, спортсменка-комсомолка, отказывалась. Не поняла, с какими силами играет. Осталась в итоге одинокой старухой.
Ни смотря на всю блажь, Ника искренне любила Агафью Тихоновну, даже больше, чем свою родную бабушку. Та всегда казалась девушке холодной, неприступной, чопорной дамой. Еще бы! Жена председателя совхоза-миллионера. Светская дама совкового кубанского бомонда.
Баба Глаша всегда была теплой, доброй, приветливой, не пеклась о всяких политесах. С ней можно было говорить о своих наивных мечтаньях, гадать на святки, на суженого загадывать и самое главное – варить чудесные отвары, собирать травки.
Ника каждые каникулы приезжала в Грушеватый. Ее принимала местная ребятня, охотно брала с собой в лес или на запруду к речке, где можно было прыгать качели-тарзанки в холодную, голубовато-прозрачную воду. Баба Глаша учила всяким премудростям, в шутку называла внучатую племянницу ворожеей, замену якобы себе растила. Не может быть хутор без целительницы. Вероника смеялась, не верила до конца в возможность жизни среди гор, но к знаниям тянулась, словно виноградная лоза по весне.
Затем, когда пришла пора выбирать профессию, Ника, не сомневаясь, подала документы на истфак, выбрала профилем краеведение. Благодаря записанным прабабушкиным воспоминаниям блестяще защитила диплом, а потом и кандидатскую диссертацию. Потом, как водится у девушек из хороших семей, вышла замуж.
А дальше…
А дальше вспоминать не хотелось. Бывший муж Виктор и всё, что связано с ним было слишком болезненным, тем, от чего Вероника сбежала к черту на рога. Плюнула на квартиру в престижном районе с видом на реку Кубань из каждого окна, карьеру в университете, мужа-бизнесмена, шлейф натянутых отношений, тянувшихся с первых дней семейной жизни, и уехала к бабе Глаше под крыло. Думала на выходные. Да получилось надолго, пока не поймет где ее колея.
С марта месяца Вероника жила в реликтовом доме семьи. Учиться сбору трав не в шутку, а на полном серьезе, без юношеского скепсиса, оказалось настолько увлекательным занятием, что Ника забыла, зачем приехала. Отсидеться в старом доме, закрывшись от мира, не получилось. Вернее, получилась вторая часть плана. Первую баба Глаша бесцеремонно нарушила, выгнав внучку в огород сеять редис, а потом погнала кормить живность – кошек, собак, птицу. Бороться с черной апатией местная травница решила самым решительным образом. Загрузила Нику физическим трудом так, что о проблемах думать не хотелось.
Девушка сама не заметила, как втянулась в пейзанские будни с диким энтузиазмом. Ей нравилось просыпаться на кровати с сетчатым днищем среди перьевых подушек, облаченных в белые наволочки с искусным узором-кружевом, укрываться лоскутным одеялом, смотреть в окно с геранью, задвигать две тоненькие шторки, вышитые вручную.
Еще Вероника поняла, как чувствует природу. В городе пробуждение земли незаметно за гулом транспорта, вечной спешкой. Чахлые цикламены и нарциссы не сравнить с буйством первых горных подснежников и перелесков, не описать запах набухших почек на деревьях, аромат самой земли, готовой принять первые семена, выталкивающей из своих недр светло-салатовые стебли трав.
С ранней весны до позднего лета Ника училась у бабы Глаши «травоведению». Собирала, сушила, варила самые разные растения, записывала их лекарственные свойства. Вспоминала то, что считала с детства несерьезными гаданиями.
Постепенно тот мир, с работой, отношениями, общением растворился в небытие. Вокруг были лишь горная долина, лес и замкнутые хуторяне, ставшие девушке самыми близкими людьми на свете. Мобильник был выброшен за ненадобностью. Всё равно только у старосты хутора имелась дизель-электростанция, только там можно подзарядить «девайс». А смысл? Родителям и мужу она все сказала, близких друзей у нее нет. Лучше быть среди малоразговорчивых, но искренних хуторян, чем среди змеиного клубка медоточивых коллег и соседей.
Ника заплела косу, заколола ее на затылке. Нечего волосам в тумане мокнуть и мешать. Надела джинсы, толстовку, а вместо кроссовок – резиновые сапоги. Хорошо хоть специально купленные, красные, как говорится, «в тренде», а не одолженные у местных безразмерные черные сапожища, в которых и шага не сделаешь. Вроде бы, всё готово для вылазки.
Взяв в руки тряпичную сумку с карманами, девушка повесила ее через плечо, поправила толстовку, вышла из дома, плотно закрыв деревянную дверь. Замков отродясь не водилось. Зачем? Кругом все свои. Ничего не возьмут. Только помогут, если не приведи Бог, случиться беда.
Заря уже показалась из-за горы, раскрашивая небо в маковый цвет. Утро в горах в конце лета было зябким, сырым. Ника поежилась. Под ноги тот час шмыгнула кошка Муська. Потерлась, но не получив гостинца, шмыгнула за большущую яблоню, росшую под окном многие годы.
Около калитки Нику уже поджидали. Ефим считался самым завидным парнем «на деревне» - двадцать пять лет, одиннадцать классов школы окончил (отец самолично возил сына каждый день в райцентр), в армии отслужил, однако не сбежал, как многие парни. Вернулся в отчий дом, да еще фермерством занимается, дом достраивает. Новый, кирпичный, а не перестраивает старую саманную хату. Отец его – староста, – давно уже плюнул, не стал сватать соседскую Прасковью, – единственную незамужнюю из оставшихся девиц, – как ни пытался, дитятко великовозрастное нос воротило. А вот когда к бабке Глаше приехала городская Ника, то Ефимка взял за правило на свидание ее звать, на лавочке посидеть и телевизор посмотреть. Один из двух, что был на хуторе. Новый, цветной. Второй стоял у бабы Глаши как подставка для цветов, хотя вполне рабочий, только без электричества эти приборы пока еще функционировать не научились.
- Фима, ты меня напугал, - произнесла Ника, закрывая калитку. – Ты что здесь делаешь?
- Ты вчера говорила, что по травы пойдешь. Давай с тобой схожу. А то мало ли чего…
- Да что может со мной случится в нашей глуши? До людных мест сорок километров, - усмехнулась Ника.
Она помнила Фимку еще в детстве лопоухим и вихрастым парнишкой, гонявшим по округе на единственном велосипеде. Будучи на пять лет старше, Вероника частенько обижала друга, забирала транспортное средство себе, а он ее догонял, вместе с собакой Чапой. Ушло безвозвратно то время. Нет хромающей на одну лапку Чапы, и Фима – не оболтус с веснушками на курносом носу. Под два метра ростом, в плечах широк. Вон, олимпийка едва налезла. Штаны цвета хаки были заправлены в черные сапожища, явно рыбацкие. Подготовился охранничек на славу.
- Ник, а баба Глаша долго еще лечиться будет? – пробасил Ефим, понимая, что с собой ученица знахарки его не возьмет. Решил зайти с другой стороны, выбирая тему для беседы, чтобы зацепить несговорчивую девушку.
- Не знаю. Врачи сказали, что криз миновал. За ней моя мама в Краснодаре ухаживает. Сюда ей нельзя. Возраст. Пока я за домом присмотрю. Спасибо, что тогда мобильник заряженный был, и ты быстро нас в район доставил. Травки, они, конечно хороши, но не всегда помогают.
Вероника не заметила, как вышла за возделанные семьей Ефима поля, миновала нахоженную тропку и оказалась в негустом подлеске, ведущем прямо к «пятке» небольшой горы. Провожатый тащился следом. Вот ведь! Зубы заговорил, она и не заметила. Ладно, пусть уже идет. Тайны в сборе лугового мятлика нет никакой. Ни песен петь, ни заговоров шептать. Собрал на зорьке ранней, в сумку положил, да отнес сушиться в тень.
Дорога побежала в гору, плутая между стволов поваленных непогодой деревьев. Оставалось подняться еще выше, затем спуститься вниз, и взору откроется небольшая полянка. Там-то и растут нужные стебельки густо-зеленого цвета, украшенные светло-сиреневым веником мелких цветов.
- Фим, а как думаешь, почему у нас на хуторе бомбежек не было во время Второй Мировой? – ни с того, ни с сего спросила Ника, насупленного парня, шагающего рядом. – В Горном, в Неберджаевской, следов от взрывов бомб много, видно хорошо, а здесь - ничего. В огороде ни единой гильзы стреляной не попадается. За той горкой, ближе к реке – тоже ни одной воронки не замечала. Хотя Голубая Линия в наших местах была.
- Ты ж ученая, вот и скажи, - буркнул Ефим. Парень явно хотел говорить не об истории края, а делах более сердечных.
- А я материалов по Грушеватому, кроме бабушкиных дневников и трех упоминаниях в отчетах атаману краевому в девятнадцатом веке, вообще не находила. Подумала… Я в святых местах возле Неберджаевской по лесу когда ходила, то видела землю бомбами изувеченную. Раны на лице гор плохо зарастают. У нас такого нет. Как будто кто-то или что-то защитил наш хутор и три горы вокруг него. Никогда не задумывалась, а сегодня…
Вероника не успела договорить фразу. Впереди, около поваленного ствола дерева, сплошь поросшего мхом, кто-то лежал. Точнее будет – просто валялся лицом к земле. Среди старой хвои, палых листьев и августовской поутру влажной травы лежал мужчина. Ника вздрогнула, едва не закричала. Фима среагировал быстрее, закрыл девушке обзор своей массивной фигурой, попытался защитить ее руками, поставив их вперед, заграждая проход.
- А этот еще, откуда взялся? С той стороны ничего нет – ни села, ни лагеря, вообще ничего! – произнес парень громче, чем обычно. – Через хутор не шел. Машин не было. Как бабы Глаши нет дома, ты отправила тетку, что с мужем приезжала, больше чужих не видал никто. Ника, пошли отсюда. Мужиков гукну, разберемся сами.
- Ефим, прекрати! Человеку помощь нужна! – Ника ловко подвинула парня, игнорируя его попытки ее остановить и не пустить к незнакомцу.
Девушка абсолютно не боялась. В ней проснулся инстинкт. Необходимо помочь, узнать, что нужно, побеспокоиться. Она быстро подошла к мужчине, лежащему ниц, так и не среагировавшему на громкие голоса.
Вероника присела на корточки, положила руку на шею незнакомца. Тонкой ниточкой бился пульс, то дергаясь, то пытаясь угаснуть. Девушка попыталась перевернуть человека, но не смогла. На помощь подошел Ефим, без лишних слов и нареканий. Он аккуратно приподнял мужчину, перевернул лицом вверх.
Ника увидела коротко стриженого шатена с классическим носом, красивыми чувственными губами интересной формы, мужественным подбородком. На лбу незнакомца красовалась алая борозда пореза, у виска запеклась кровь, а все лицо было неравномерно испачкано сажей.
А одет он был…
Тут Ника помотала головой. Странно одет был человек, слишком!
Когда-то белая рубаха, а ныне нечто несусветно грязное и промокшее, было похоже на нижнее белье, которое раньше носили солдаты под кителем. Черные подтяжки дополняли несуразную картину. На ногах мужчины – серые штаны-галифе, в нескольких местах изодранные, изрядно заляпанные речным илом, как и кожаные сапоги.
Во всем облике незнакомца сквозило странное, нездешнее, чужое и пугающе. Даже не то что не хуторское, что вполне естественно, а…
Вероника не хотела верить сама себе.
- Может быть он «ролевик»? – сомнением пробормотала девушка.
- А это что за хрен? – спросил агрессивно Ефим. Происходящее ему совершенно не нравилось.
- Это когда люди хотят прожить историческую эпоху, надевают на себя одежду тех времен, устраивают реконструкцию боев. Я сама когда-то с ними общалась, у нас половина истфака на реконструкциях и ролевых играх помешана.
- А этот…
- А этот человек одет, как солдат, даже офицер времен Второй мировой войны.
- Не похоже, - с недоверием протянул Фима, все еще косясь на Нику, рука которой продолжала измерять пульс мужчины.
- Конечно, не похоже на то, что привыкли в кино видеть и переживать, как за своих. Это немецкая форма, - произнесла Ника, раздумывая, куда девать так некстати свалившегося «ролевика».
Пьяным мужчина не казался. Запаха алкоголя не было совершенно. Он явно находился без сознания.
Решение созрело само собой.
- Фим, давай отнесем его ко мне. А потом я позвоню в скорую. Не захотят приехать, ты на своей машине поможешь его отвезти в больницу, когда очнется.
- Ты сдурела, Ника! Батька за такое тебе знаешь, что сделает? Чужаков гнать поганой метлой надыть. Так было и будет. А ты фрица какого-то притащить захотела. Та еще куда?! Сама ж живешь с нами, знаешь!
- Ефим, человеку плохо! Возможно, он упал, ударился или сбой произошел, взрыв хотели сделать эффектный, а вместо этого несчастный случай. Помощь нужна. Баба Глаша никому не отказывает! И я не собираюсь. Не поможешь его перенести, я сама!
Вероника решительно поднялась с места, Ефим сплюнул, понимая – упрямую девку не переспоришь. Знахарка, тоже мне! Помощница всем страждущим. Не понравился парню чужак, очень не понравился. И дело даже не в обычной настороженности хуторских к пришлым, а в чем-то, засевшем на уровне бессознательного. Это ж надо, есть желающие в гадкую немецкую форму рядиться. Тьфу! Как бы там ни было, а хуторские не отсиживались в страшные годы за горой. Осталась память о тех, кто не вернулся с войны. Нашли себе развлечение горожане, ничего не скажешь! Лучше б работали, женились, да детей растили, а не ряжеными по лесам бегали.
Все размышления Ефим оставил при себе, надеясь, что они успеют дотащить «раненого», пока люди заняты утренними делами и не будут выглядывать на единственную улицу.
Вот позорница Ника, вот девка безмозглая.
Травница!
То на заре по лесам в одиночестве шастает, то к реке горной, а туда даже местные туда не ходят. Негласный запрет из уст в уста передается в семьях. Нечего с восточной стороны в горах делать: ни в ручьях воду набирать, ни в озере-запруде купаться. Никто не ходит, а Нику не остановишь. Все там излазила, обсмотрела, травы какие-то редкие принесла. Теперь мужика совершенно незнакомого к себе домой тащить собралась. Разденет его еще, небось, в кровать уложит, выхаживать начнет…
От ревности Ефим разозлился еще сильнее, но видя, как хрупкая девушка собирается приподнять взрослого тяжелого мужчину, плюнул на свои принципы. Это ж надо, упертая какая! Бог с тобой, девка.
- Ладно, отойди. Я за руки, ты за ноги берись.
- Фима, ты очень добрый и настоящий друг, - проворковала возмутительница спокойствия, с самой что ни на есть милой непосредственностью, чмокнула вмиг окаменевшего Ефима в щечку.





Лучи прожекторов напоминали щупальца гигантской каракатицы, готовой схватить долгожданную добычу. Они шарили по ночному небу, выискивая вражеские самолеты, пытаясь осветить очередной бомбардировщик. За ближайшей горой полыхали зарницы. Багряные отблески тревожно разрывали тьму. Доносились звуки канонад и взрывов. Совсем рядом, стоит перейти две невысокие горы, идет смертный бой. Русские наступают по всем фронтам, они не думают сдаваться, они хотят забрать назад каждую пядь родной земли, куда пришли они – солдаты вермахта – по праву истинных победителей и властителей мира.
Гедеон накинул на плечи форменный китель, не стал надевать полностью и застегиваться на все пуговицы. Этой ночью совсем не до устава. Он вышел из тесного штаба, где шли совещания, рассматривались карты местности, разрывались трелями телефоны, стучала пронзительно морзянка. Мужчина поднял глаза в ночное небо, сияющее от сигнальных ракет, рассыпающихся искрами. Достал из кармана портсигар – подарок давнего друга, сотрудника дипломатического корпуса из Союза.
Москва, Леонид и его пухленькая, милая жена Зина, посиделки под водочку и заезженную граммофонную пластинку. Как давно, неописуемо давно это было. В другой жизни, иной вселенной. А ведь он до конца не верил в возможность войны. Не задумывался, что сам может стать очередной шестеренкой в маховике милитаризма. Простой немецкий дипломат небольшого ранга, имеющий русские связи со стороны матушки. Его предки служили дому Романовых столетия. Революция вернула их назад, на историческую родину. Однако Брандтнеры не забыли связей с былой отчизной. Их дети владели в совершенстве русским, что, собственно, повлияло на карьеру младшего сына.
Он работал в новом посольстве, не смотря на ненависть отца ко всему коммунистическому. Достигал определенных успехов в карьере, обзаводился друзьями, собирался сделать предложение Эльзе во время отпуска и вернуться в Москву с законной женой. Всё пошло прахом, разлетелось карточным домиком. Война. Марш на Восток. Обязательная мобилизация, или… Или то, о чем не предпочитают говорить даже в кулуарах высших военных чинов. Недовольных политикой в истинно арийском государстве нет и быть не может. По определению.
Теперь же он наблюдает начало агонии. Скоро их прогонят, как вшивых собачонок, возьмут за шкирку и выставят вон. Слишком хорошо он знал это народ, чтобы предположить – они сдадутся сразу и без боя. Нет уж, не выйдет. Замахнулся Рейх на то, что ему не по зубам.
Свои мысли Гедеон не доверял даже подушке, не писал в дневнике, и уж тем более не озвучивал в кругу офицеров. Он молчал, наблюдая пустое бахвальство сослуживцев, прославляющих войну, свято чтивших идеалы чистой крови. Когда в стране началось помешательство, сводимое к простой аксиоме – мы лучшие и плевать на всё, – матушка громко возмущалась, отец чернел лицом, предпочитая не читать газет, а он…
Он тогда еще был зеленым юнцом, влюбленный в Эльзу – нежную девчонку, живущую по соседству, не думавший о том, кем была ее мать, что в ней есть еврейская кровь.
Не думал Гедеон о том, как опасно не принадлежать к истинным ариям, вера в коих спонтанно возникла, заразила умы, разъела ржавчиной здравый смысл.
- Перекур, Брандтнер? – услышал он голос за спиной сослуживца.
- Да, Риттер. Ночь бурная, - ответил Гедеон, выпуская струю табачного дыма, смотря ввысь. Конец августа на юге совершенно не напоминал об осени. Даже цикады пели, отодвигая звук сражения на многие километры отсюда, даря иллюзию мира.
- Немного проветрюсь. Мои услуги сегодня не нужны. Допрашивать некого, переводчик бесполезен при переброске войск и командах идти в атаку.
- Ничего, скоро вернуться парни с «добычей», - усмехнулся офицер. – Скажите, Брандтнер, а, правда, что вы жили в Москве?
- Да, господин капитан. Почти семь лет службы в дипломатической миссии. Потом меня отозвали, ну а после… Я здесь, так же, как и вы.
- Хотите снова погулять по Красной площади, на этот раз как дома, не чувствуя себя чужим? Скоро мы взорвем Кремль. Вы будете в числе избранных, кому доведется наблюдать эту картину.
Гедеон промолчал, внутренне содрогнувшись радужным перспективам, которые рисовали уже три года офицеры. Они не замечали отступлений, тяжелых схваток, где все чаще терпели провалы. Высокомерие, помноженное на фанатизм, зашкаливало. Военное искусство считалось непревзойденным, даже несмотря на последние неудачи. Особенно, несмотря на события последнего года. Они по-прежнему в мечтах заседали в Кремле, шли маршем по брусчатке Красной площади, не видя элементарного – скоро конец всему.
В подтверждении тревожных и предательских по сути мыслей, разорвался снаряд совсем близко – на пике невысокой горки, находящейся на западе ложбины, где укрепился штаб. Ночь вспыхнула алым светом пожарища. Прожекторы с удвоенной энергией замельтешили по чернильному куполу неба, посылая в тревожную высь желтые пятна слепящего света. Канонады взрывов и стрекот пулеметов стали слышны отчетливее, перестали быть призрачным эхом, как было ранее.
- Вам страшно, господин лейтенант? – издевательски усмехнулся Риттер, не сводя взгляда с горы, прикрывающей собой передовую. – Стрелять в тире, не то же самое, что в открытом бою.
Капитан маялся тем, что ему приходится сидеть при штабе, шифруя важные депеши, не принимая активного участия в войне. Боевые офицеры не особо считались со штабными, относились к ним с ленивой пренебрежительностью. Негласный ранг штабного переводчика и того ниже. Ни дня не обходилось без насмешек, колких замечаний и сарказма. Брандтнер не обращал внимания. Отмахивался словно от назойливых мух. Это была не его война, не его идеология, не его убеждения. Но это была война – она не оставляет свободы выбора и места для веры иные реалии.
- Нисколько, - буркнул Гедеон, выбрасывая окурок. – Мне, так же как и вам, скоро придется взяться за оружие. Я думаю, мы ощутим разницу между боем и стрельбой в тире.
- Это вы о чем? – подбоченился Риттер, явно выискивая повод для ссоры. – Мы скоро уничтожим этих свиней…
- Господин Риттер, если вы не поняли – пару секунд назад в нас едва не угодил снаряд русских. Линия фронта теснится к глубокому тылу, еще позавчера она была от нас далека на многие и многие километры. Так что оставьте ваш оптимизм для барышень в Берлине. Они захотят послушать о героях. Если вы, разумеется, туда попадете. Мы проигрываем, господин капитан.
- Лейтенант, вы забываете о субординации! Это предательство, я немедленно доложу….
Куда будет докладывать вздорный Риттер и что ему будет за вольнодумство, Гедеон не успел услышать. Показался из штаба ординарец полковника, прервав разговор приказом: срочная эвакуация документации. Задача как раз для тех, кто принимает шифровки, переводит перехваченные данные и геройствует на передовой лишь в мечтах.
Автомобиль пробирался по бездорожью, подпрыгивая на каждом ухабе. Шофер гнал так, как будто его преследовали все демона ада. Всё же проселочная колея, по недоразумению именующаяся дорогой, победила хваленую немецкую технику. Машина едва не оставила колесо в очередной яме, выросшей посреди пути. Пришлось вылезать, ждать вердикта ругающегося водителя.
Свет фар вырывал из темноты деревья, делал их похожими на сказочных великанов, протягивающих корявые руки к зазевавшемуся путнику.
Подавив нервный смешок, Гедеон хотел было спросить у водителя, не нуждается ли тот в его помощи, как внезапно послышался нарастающий звук, который эхом разносился среди гористой местности.
Самолет!
Над ними летит самолет, и никто не гарантирует его принадлежность к «своим».
Гедеон поспешил к шоферу, по-прежнему занятому руганью и починкой техники, как внезапно мир как будто замер на мгновение. Движения стали вязкими, словно воздух загустел, превратился в воду. Перед глазами появилась рябь.
А затем свист падающего снаряда вспорол воздух, раздался оглушительный взрыв.
В глазах заплясали разноцветные снежинки на лилово-чернильном фоне, в ушах зазвенела тишина. Сознание медленно гасло, подобно фитилю масляной лампы. Онемевшее в раз тело стало чужим, будто деревянным. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, даже губы отказывались подчиняться воле хозяина.
Гедеону показалось, что он видит Эльзу в том самом желтом платье, в котором она была в их первую встречу. Красивая девушка в лучах солнечного света, перезвон смеха, нежные руки, порхающие бабочками пальчики по клавишам рояля; первые и неумелые поцелуи в спешном уединении, неудавшееся предложение руки и сердца…
Горячая нежность, ее томные стоны, страсть, превращавшая их двоих в пепел; сплетающиеся тела посреди широкой кровати. Эльза. Далекая, милая девочка, когда-то любимая.
За три с половиной года Гедеон понял, что потерял Эльзу навсегда. И дело было вовсе не в расстоянии и пространстве, ее национальности и невозможности жить в стране с идеологией, где подобным не место. Он просто разлюбил. Война сожрала все чувства, планы на будущее. Ему не вернуться прежним, ему не войти в привычную колею будней. Гедеон стал другим: более черствым, грубым, апатичным. Он не сможет быть верным мужем и заботливым отцом.
Эльза выйдет замуж в Швейцарии. Обязана выйти. Она обещала, перед тем, как он успел организовать ее бегство. Ей предстоит жить, растить детей, а ему…
Сердце замедлило бег, готовясь к последнему едва ощутимому толчку. И вдруг возникло чувство полета, захватившее все существо. Гедеон летел с огромной скоростью – то поднимался вверх, то головокружительно падал вниз, словно сознание отделилось от материальной оболочки. Вихрь всё кружил его и кружил, пока Гедеон не понял, что готов к неизбежному…
В предсмертной агонии ему привиделась река. Её бурные потоки текли по скалам и расщелинам, волоча его бесчувственное тело за собой. Гедеон захлебывался, тонул и вновь выныривал на поверхность, делал глотки разрывающие легкие воздуха, чтобы вновь погрузиться в пучину.
Затем он оказался на берегу среди белых камней, поросших сорным осотом. Вокруг были горы. Лес. Шум быстрой и игривой реки, несущейся вперед подобно игривой лошади. Буруны-копыта молотили каменное днище, грозились снова утащить его за собой.
Брандтнер не понял, на каком он свете. Жив ли, умер ли. Чистилище в виде мощного и холодного потока?
Кто знает. Говорят, у каждого своё посмертие.
Он шел. Долго брел по осклизлому берегу вдоль расщелины, что вымыла горная река на своем пути. Долго ли? Не помнит. Солнце то падало за горы, то расцветало желтой хризантемой вновь на краю бледно-сиреневых небес.
Ночью он падал от бессилия. Не видел снов. Утром снова приходил в себя. Пытался иди вперед. Знал, что идти надо. Только куда? Брел сквозь бурелом огромных растений, названий которых не знал. Спотыкался, падал, обдирая руки, и поднимался вновь, сжимая зубы, превозмогая боль, заполнившую каждую клеточку тела.
Как он оказался в лесу, как забрался в гору? Не помнит.
Память – черная дыра. Сейчас ее нет. Есть лишь забвение.
Он существует в горном лесу, слышит песнь воды, стремительно несущейся по базальтовому ложу. Не важно, почему он оказался здесь. Война, штаб, поездка сквозь ночной лес по неровной дороге, разорвавшийся снаряд – всё осталось далеко и уже не здесь.
Он застрял меж времен.
Надо идти… надо… Шаг. Еще один. Прислониться к стволу дерева. Шершавая кора настоящая. Воздух пропитан прелостью и летним разнотравьем. Два глубоких вдоха. Снова в путь.
Надо…
Тьма пала неожиданно, исподтишка накинула на глаза черную повязку, уводя сознание в свои вязкие топи.





Мужчина оказался очень тяжелым. Если бы не Ефим, то Ника вряд ли смога сдвинуть его с места. Зря хорохорилась. Все равно побежала бы за помощью. Теперь они вдвоем еле дотащили то ли раненого, то ли обкурившегося до бессознательного состояния «ролевика» к дому. Благо, хуторяне занимались хозяйством, на улицу не глядели.
За все время пути, пока они волокли бесчувственное тело, Ника уже сто раз прокляла и свою безотказность, и желание помогать всем без разбора. Ефим молча сопел, не проронил и слова, даже когда девушка просила его быть поаккуратнее с незнакомцем. Парень принял всю тяжесть на себя, Веронике же пришлось придерживать ноги мужчины, на которых красовались черные, знатно измазанные грязью сапоги. Обувь, кстати сказать, была сделана на совесть. Кожа, выделанная так, как и семьдесят лет назад. Даже клейма с орлом на подошве.
Не ролевик, скорее, реконстурктор, сделала вывод обладательница ученой степени по истории. Реконструкторы – ребята с заморочками, педантичные до безобразия. Даже стежки выполняют в ручную, если речь идет о костюме шестнадцатого века, если речь идет о более близком временном отрезке, то ездят исключительно на восстановленных автомобилях, находят и реставрируют оружие того периода. Стало быть, перед ней реконструктор, раз форма совпадает от и до, совершенно не напоминает то, что можно купить в магазине.
Наконец-то, дорога, показавшаяся в три раза дольше, чем обычно, закончилась. Ефим уложил мужчину на траву около дома бабы Глаши, подошел к ведру, стоявшему рядом с колодцем, зачерпнул ковшом воду и жадно ее выпил. Ника тем временем открыла дверь, снова молча помогла Фиме поднять мужчину, занести его в дом и уложить на кровать. Сетка-основание тут же скрипнула и прогнулась под весом тела.
- Худой вроде, а тяжеленный, сволочь, - пробаси Ефим. – Что делать думаешь?
- Позвоню в скорую. Ты мне мобильник дашь? Мой все равно без подзарядки уже давно валяется. И мой сотовый оператор здесь не берет.
- Ну, дам… Зарядить только надо. Два дня выключен.
- Фимка, пожалуйста, помоги! Если, как всегда, скорая к нам выехать откажется, то возьму у тебя машину и сама отвезу его в больницу, как только в себя придет.
- А если не придет? – скептически приподнял соломенную бровь парень.
- Тогда и думать будем. Только мне кажется, что с ним все будет хорошо. Ты пока иди, Фим. Я себя в порядок приведу, кое-какие травки заварю. Если что, тебя позову, обещаю, - Ника обворожительно улыбнулась, надеясь убрать весь скепсис друга.
- Батя прознает, меня выпорет, и не докажу, что уже давно не малой. А тебе… Не знаю, что тебе будет.
- Да что мне будет? – хмыкнула Ника. – Я уже третью неделю и.о. хуторской знахарки. Ваши лекарствам вообще не доверяют, даже аспирину. Придут ко мне за отваром от зубной или головной боли, никуда не денутся. И не выгонят, если ты об этом. Я корнями здешняя. Не меньше твоего места люблю.
- Ох, смотри… Знахарка, - по-прежнему хмурясь, буркнул Фима. Но лед растаял, девушка видела, как ее незадачливый ухажер оттаял. – Если что, я на стройке. Зови. Если приставать удумает этот твой «ролевик», пищи погромче.
- Фимка, дай бог, чтобы он в себя быстрее пришел. А там уже видно будет, пищать буду или шептать.
- Чего?
- Ничего, иди уже!
Ника взялась за друга, буквально вытолкнула неповоротливого парня из комнаты в небольшие сенца, а оттуда уже на улицу. Закрыв дверь изнутри на щеколду, она сняла красные резиновые сапоги, в носках прошлась по дощатому полу в дальнюю комнату, через ту, где лежал мужчина. Открыла старинный шкаф, взяла в руки желтый сарафан, довольно простенький, подходящий к незатейливой деревенской жизни.
Уже переодевшись, Ника подошла к кровати, поставила рядом стул. Потом, подумав, пару мгновений, взяла чистый отрезок марли, через который обычно процеживала отвары, налила в железный ковш воды из бутыли. Смочила белый лоскут, принялась бережно вытирать гарь и грязь с лица мужчины. Тот размеренно дышал, но тихо, почти незаметно. Грудная клетка едва поднималась.
Ника продолжила свое занятие, пока не обнаружила, что любуется разлетом бровей, частоколом длинных ресниц, прямым носом и мужественным подбородком, где едва-едва начинает пробиваться темная щетина. Протерев его полные и явно чувственные губы, девушка вздрогнула, помотала головой. Совсем уже с ума сошла! На мужика без сознания засматривается, и накинуться хочет. Хороша же, знахарка! Кошка ополоумевшая, не иначе. Как от мужа так всеми силами отнекивалась, как на незнакомца, так, пожалуйста, запала. Мужик в отключке валяется, а ей губы его подавай…
Отповедь самой себе не помогла. Воображение заиграло на полную катушку, закрутился главный вопрос – какие у него газа? Если бы карие с крапинками зеленцы, тогда с каштановыми, едва завивающимися волосами на затылке, он стал воплощением мужественности, бравым военным, о которых мечтала ночами в юном влюбчивом возрасте…
Нежно проведя по теплой щеке, Ника замерла. Нет, определенно, он очень хорош собой. Сейчас редко встретишь подобную внешность. Тот же муж бывший считается красавчиком с волосами русыми и синими глазами. Воспоминания резанули по сердцу, вновь открыв болезненную рану. Не надо о нем думать. Виктор – прошлое. Ненужное прошлое, о которое больше не вернётся. Они тогда всё друг другу сказали. Она решила для себя – такого больше не повторится. Не властен он над ней. Баба Глаша одна знает правду, долго учила уму-разуму. Даже опровергла то, во что Ника поверила за семь лет, проведенные рядом с Виктором в качестве жены и груши для битья по совместительству. Она, конечно же, отпор давала, но что может женщина, пусть и физически крепкая против обычного, но все же, мужчины? Сила была всегда на его стороне. Как и убежденность в правильности поступков.
Из раздумий Веронику вырвал стон. «Ролевик» дернул головой, снова издал едва уловимый стон, принялся беззвучно шевелить губами, пытаясь что-то сказать. Девушка наклонилась к нему, желая разобрать бессвязный шепот.
- Эль… Э…
- Что? Кто вы? Как вас зовут? – спросила Ника,
- Elsa, - прохрипел незнакомец, явно не по-русски. – Du…
Совсем крыша съехала! Ролевик настолько вошел в образ, что даже в бессознательном состоянии пытается говорить по-немецки. Тем временем, мужчина открыл глаза, и Нику утащила на дно вязкая болотная топь. Она тонула, захлебывалась и не могла выбраться. Сердце зашлось в бешеном ритме, жар прилил к щекам. Сделалось душно, как в сауне. Девушка судорожно сглотнула комок, образовавшийся в горле.
Разыгравшееся воображение ее обмануло. Не светло-карие с вкраплением, а зеленые, подобно трясине или лесному мху летом, выразительные глаза вглядывались ей в лицо, метались, и не было в них и капли осознания, где находится их обладатель.

В качестве эпиграфа используется текст песни "Чужой" группы Мельница