Все познается в безысходности.

Как таковая, болезнь имеет две формы: скрытую и открытую. В первой стадии она ведет себя тихо, еще робко, словно озираясь в страхе. Ее раздирают противоречия, хотя она, на свой риск, делает первый шаг, встречая вялый отпор или путем нечаянных проб добивается таки успеха. Тогда это дает болезни надежду, уверенность в малознакомой почве, она с оглядкой осваивает территории по тихому, размеренному темпу, и мы не подозреваем, как ее латентные силы крепнут, приумножаются.
Мы начинаем с малого, как и болезнь: смеемся над чьей-то болью или неприятностью; затем больше — проходим мимо полумертвых птиц или игнорируем изувеченных бродяг. Так расцветает равнодушие — следующий шаг в разрушительном воздействии над человечностью. Вы думаете, почему я размышляю над этим, находясь на грани жизни и смерти? Почему не сожалею о несделанном, почему не сокрушаюсь о несказанном?
Потому что равнодушие завладевает некоторыми из нас в тот момент, когда мы теряем надежду. Если бы болезнь современности — равнодушие, отступило хоть на миг от любого из нас, мир бы стал чище. Жестокость, что становится следующей ступенью к развитию малодушия, мертвых внутри, но живых снаружи людей, то я бы не оказалась сейчас на пограничной стадии, плавающей в жутком кубическом аквариуме и не смотрела на лицо палача, прекрасное, структурно вылепленное матерью-природой, имеющего странный изъян, который станет моим кошмаром, если вдруг Судьба дарует мне жизнь. Глаза, что глядят по ту сторону, где люди совсем близко не догадываются, что я уже готова уйти туда, откуда большинство не возвращаются. Эти глаза другие, почти нечеловеческие, они не не похожи на те, которые принадлежат сотням ньюйоркцам, они иные: левый — зеленый, правый — черный. Оба незримые свидетели и палачи, к ним присоединяется ладонь с длинными пальцами, касаясь моей стеклянной тюрьмы. Тьма явила свое лицо перед агонией, но вот мое тело тяжелеет, веки больше не борются с участью никогда не увидеть ни серого монолита, ни редких деревьев, ни солнца и голубого неба над собой.
Пузырьки последнего воздуха покидают легкие, волосы, словно причудливые водоросли, окутывают лицо и шею, и я замираю. Это конец. Я больше никого не вспомню, никого не прогоню мысленно, не обижусь и не порадуюсь чему бы то ни было.
Жестокость порождена малодушием, она проистекает из наших поступков. Вероятно, этот поступок никогда не станет известен широкой публике. Все мы привыкли думать, что бездомные виновны в своем положении сами, но спасать утопающих никто не собирается.
Сердце замирает, хотя сквозь мутность слышен какой-то стук. Я ничего не вижу, потому где-то в умирающем мозге проходит еле заметное недоумение.
Тук-тук... Тишина. Громкий звук, смазываемый толщей воды.
Тук-тук...
Следующее, что происходит, это резкий взрыв, который захлестывает мое тело. Оно немилосердно падает, а вокруг исчезает саван, окутываемый ранее, служивший смертью. Нечто острое вонзается в несколько частей тела, затем что-то стучит, когда я оказываюсь в холодной, промозглой сфере. Сфере воздуха.
Мое тело приподнимают, разворачивают, как полумертвую рыбу, а затем бьют по лицу, давят на грудь. Внутри мне хочется кричать, отталкивать и бесноваться, не того хотелось моей душе. Я уже приняла конец, так зачем продлевать муки агонии?
Однако мой спаситель упорнее, он дышит в рот, разгоняя воду, она мчится, устремляется вверх, и глаза распахиваются, а тело срывается в судорогах, отторгая жидкость прямо на грязный пол. Звуки и запахи врываются в уши, конечности едва слушаются, онемев. Меня начинает трясти от холода, и тогда приходит понимание — я все же выжила.
- Жива, - облегченно вторит мой спаситель.

Одно слово, слетевшее с твоих губ, нечаянно вырвавшееся из глубин твоего сознания, прошедшее сквозь обиду, злость, раздражение может стать ключевым, решающим. Говорят, «слово не воробей, вылетит не поймаешь», вот так и нечаянно сказанное слово, вырванное из контекста твоих чувств, переживаний, и не решительности, трактуется по иному, и ставиться точка… точка на отношениях… точка на будущем… точка на твоей жизни…

— Ой, прости. Я нечаянно!

Ага, конечно. Так я и поверил, что ты на меня «нечаянно» вылил этот замечательный тыквенный сок, прямо на макушку. И всё по той же нечаянности он мерзко холодит мне спину. И конечно же нечаянно теперь прилипает мантия к спине, вызывая кучу мерзких ощущений. Нечаянно. Абсолютно.

— Конечно, Сириус, ты же не мог сделать это специально.

За что, братец? Вот что я такого тебе сделал? Ведь не видно в твоих глазах ни раскаяния, ни даже хотя бы жалости. Только холодная, ничем не прикрытая ненависть. Не в силах смотреть на него, отвожу взгляд и продолжаю вяло ковыряться в тарелке. Есть уже не хочется, но и уходить прямо сейчас — это оказаться под новой волной усмешек и издевок с твоей стороны. Наверняка ведь не упустишь шанса съязвить по поводу того, что я трусливо убегаю, поджав хвост, вместо того, чтобы ответить.

Нечаянно. Сколько же было этих «нечаянно» со времён твоего поступления на Гриффиндор. Кажется, всеобщая ненависть между львиным и змеиным факультетами напрочь отбила в тебе остатки тёплых братских отношений, «выживших» после постоянных стравливаний нас матерью. Я всегда восхищался тобой, брат. Ты силён. Силён духом, и потому можешь противостоять нашей матери. А я слабак.

Медленно пропускаю меж пальцев слизеринский полосатый галстук. Смешно. Никогда не хотел попасть на этот факультет. Он мне ненавистен так же, как и тебе. Но я слишком слаб! Мне не хватило смелости даже подумать о том, чтобы выбрать другой факультет. Едва возникает мысль о том, что мать будет недовольна мной — и мне становится страшно. Её взгляд, бесчувственный и устрашающий, кажется, всегда проникает прямо в душу. Я не могу противиться ей. Я — не ты.

Я жалею, что всегда отказывался следовать за тобой если это вызовет недовольство родителей. Я жалею, что удерживал тебя на месте, не давая шанса вырваться из паутины нашей семьи, сковывающей всех Блэков с самого рождения. Я обо всём жалею.

А теперь я расплачиваюсь за это. И платой стала твоя ненависть ко мне.