Вот так ты теряешь её. Слишком рано. Слишком глупо. Слишком цинично. Слишком быстро.
Однажды утром просыпаешься, а её уже нет. Или так он уверяет себя. Он убеждает себя, что никак не мог предотвратить неизбежное: убедить её остаться – значит, изменить направление ветра. Он винит планету с её орбитой. Он винит расположение планет. Винит всех, кроме себя. Потому что ради он неё он голыми руками бы проложил путь к бурлящему центру Земли. Если бы она только попросила.
Вот в чем её проблема. Ей нужно так мало. Меньше, чем он для неё сделал.
Ему не совсем понятен этот её недостаток. Бедная маленькая Грейнджер: маггла по своей сути, чей нос вечно спрятан за книгами, в чьих жилах течет магия, чья спина вечно прикрывает этого её Поттера. Её красота – иная, не такую учили его ценить с рождения. Она то коричневый сахар, то вдруг становится колючкой. Что ещё? Что может быть ещё хуже?
Она не желает слушать, как молит её остаться его сердце.

Знать бы ему, с чего начать. Вернуться в прошлое – значит, вернуться туда, где не было её. В те дни, когда он только-только стал задаваться вопросом, какого это – ощущать её спутанные волосы в своих жадных руках. В те дни, когда её имя синонимично его ненависти к самому себе. В те дни. Прошлые.
Да. Сначала на свет появился Мужчина. Существование его ничем не было омрачено до той поры, пока к нему не присоединилась Женщина.

— Ты ублюдок, — говорит она. — К сожалению, для таких, как ты, лекарство ещё не создали.
А потом она отворачивается от него, взметнув волосами. Странные у него взаимоотношения с этими волосами. Они спутанные, дикие, неукротимые и свободные — особенно в дождливые дни, когда каждая молекула воздуха пронизана сыростью. Даже своим существованием эти её волосы насмехаются над ним. Эти тяжелые волосы своей густотой заполняют всю комнату — любую чёртову комнату — отчего не заметить её невозможно.
Она снова сердится на него, и раньше он гадал, таит ли в себе что-нибудь этот гнев. Теперь он знает: да, таит. Несмотря на то, что Грейнджер неуклонно охраняет свою личную жизнь от чужого вмешательства, в офисе ходят сплетни, что её отношения находятся под угрозой. Иногда, когда, как ей кажется, никто не смотрит, он видит, каким становится её взгляд. Будто она хватается за соломинку, пытаясь увести судно подальше от места катастрофы.
«Я тоже испытывал подобное», — думает он. Однажды он испытывает это снова, и ему придётся внушить себе обратное.
Ему кажется, что раз уж она такая умная, то научилась бы убегать при первом знаке, предвещающем беду. Разве не то велят инстинкты самосохранения? Оставить человека прежде, чем он оставит тебя? Погасить огонь до того, как он сожжёт дом дотла?
Ему хотелось бы сказать, что её любовь к Уизли подобна пиявке. Она высасывает из её лица все тёплые краски.
Но вместо того, во время привычной для них беседы, он обзывает её сукой, надеясь, что однажды ей хватит мозгов, чтобы прочесть между строк. Когда она поворачивается, уходя и громко, уверенно стуча каблуками по каменному полу, он всегда смотрит на её спину, на единственную выносливую мышцу в её теле, которая его понимает, которая через столько лет поняла его зашифрованные знаки, которая могла бы заставить её развернуться или остановиться.

Услышав о свадьбе, он думает, что уже теряет её. Он видит приглашения. Они лежат на столе каждого, только не на его. Впервые он познаёт лёгкий укол изгнания. Все, как оголтелые курицы, толпятся вокруг раздражённой и покрасневшей Грейнджер, требуя у той бесполезные заурядные подробности. Плотно стиснутая этой толпой, она поднимает глаза и встречается с ним взглядом — таким проницательным, что ему становится не по себе и приходится отвести взор.
Позднее, когда все расходятся по домам, она заявляется к нему в кабинет. Она уже собрала вещи, надела пальто, но он резко переводит взгляд на то, что держит она в руках.
Не отрываясь, он смотрит, как она кладёт приглашение на край стола. Он борется с желанием схватить палочку и с проклятиями вышвырнуть его из своего кабинета.
— Зашла только, чтобы отдать лично в руки. Приходи, если захочешь. А не захочешь — не надо. Насколько я знаю, счастливые семейные вечера не в твоём вкусе.
Он молчит, потому что сказать ничего не может. Даже бросить что-нибудь безжалостное не в силах, хотя в этом-то он мастак. Посему лишь кивает так, словно в шею ему воткнули болт, а она поворачивается спиной, намереваясь отправиться домой.
— Неужели и правда собралась за него замуж? — спрашивает он и на долю секунды переживает опьяняющее удовлетворение, видя, как она нерешительно замирает. На пальто сзади — складка. Ему хочется думать, что мышца, нерв, сухожилие — всё в её теле старается подать ему какой-то сигнал.
— Да, — говорит она, даже не повернувшись.
Внезапно воздух пахнет бензином. Трудно дышать. Лёгкие скукоживаются.
Он хочет сказать: «Тебе двадцать три года, ты слишком молода, чтобы связывать себя священными узами брака и оказаться сброшенной со счетов». Он представляет её в уютном доме с жёлтым светом. Дом этот своими размерами скорее бы подошел крысам. Готовить она так бы и не научилась, несмотря на то, что в Зельеварении равных ей нет. Ночью, после ссор, она будет плакать в подушку. Станет жертвой вспыльчивости голубоглазого. Родит ему детей. Он не поймёт, каким сокровищем обладает. Он разрушит ей жизнь.
Он хочет убедить её не делать этого, но какой прок от его слов? Она понятия не имеет, что он отрёкся бы от Вселенной ради неё. Она отмахнулась бы от него и подумала, что он просто бессердечный ублюдок, который хочет лишить её права на счастье. Подумала бы, что он все тот же злодей, каким привыкла его считать. Он не может признаться ей в любви, но может сказать, что она заслуживает шанса быть счастливой и услышанной — каждую секунду каждого дня. Заслуживает, чтобы её обнимали. Да, это самое главное.
Он в муках ждал бы от неё тех слов, что сам не может выдавить из себя. Так происходит слишком часто, пока дверь в его кабинет плотно закрыта, а их разделяют только стены. Но в мыслях у него только одно: нужно защитить себя. Нужно погасить пламя до того, как тот сожжёт его дом дотла, пока он крепко спит.
— Хорошо, — говорит он. Его слова до совершенства холодны. Излишне продуманы. Излишне напоминают притворство. — Тогда отныне пусть будет несчастным он.
Ему интересно, чувствует ли она, как он прожигает взглядом её плечи, спрятанные под слоем одежды.
Она не говорит ни слова. Она просто уходит. И в этом она мастак.
Он убеждает себя, что это последний раз. Последний раз он видит, как она уходит.

Каждый вечер с помощью палочки он собирает вещи, а потом снова их разбирает. В волшебном Лондоне тесно. Он будет видеть их повсюду. Нет, конечно, он может запереться в поместье, но гордость не позволит ему так поступить.
Он может уехать в отпуск. На какой-нибудь остров. Затеряться в горах. Утолить горе наедине с охрипшими француженками из Марселя. Чёрт, до тех пор, пока в голове у него не станет пусто, пока её лицо не затеряется в дымке, не исчезнет на солнце. Он богат, красив, известен, у него масса перспектив. Вот только все они чреваты последствиями. Даже задумываясь о них, он видит только её. Она до невозможности проросла в него. На что бы он ни взглянул, всё напоминает о ней.
Он размышляет об Ибице. Была ли она там?
Вырвавшийся смешок обжигает ему горло подобно виски, когда он осознаёт: если бы она попросила, он в ту же секунду увёз бы ее туда.

Целую неделю она с ним не разговаривает, а он хранит приглашение в глубине ящика стола. Вечерами он засиживается допоздна в офисе, и вокруг стоит такая тишина, что он слышит биение собственного сердца.
Он ищет в ней хоть малейший намек на счастье. Ищет неустанно, крепко сжимая челюсти, но ничего не находит. У него появляется надежда, хотя она-то меньше всего нужна ему. Надежда опасна. Он знает. Надежда разрушает людям жизнь, побуждая к безрассудным поступкам. Он убеждает себя, что с надеждами покончено. Война закончилась, и он похоронил ту версию себя — даже устроил ей надлежащие похороны.
Пэнси замужем за Дином Томасом. Она приглашает его на чай и каждый раз, когда он ей не отвечает, посылает ему громовещатель. На сей раз всё иначе: думается ему труднее и уже не получается игнорировать исключительные связи Пэнси с логовом львов, что заполняют личную жизнь Грейнджер. Нет, она не дружит с Грейнджер. Такое даже в параллельной Вселенной-то невозможно, но она посвящена в детали и слухи о тех людях, с которыми не общается он.
— Наконец-то я с тобой встретилась, мерзавец, — встречает она его в дверях. Год назад Пэнси родила ребенка, но по-прежнему выглядит ухоженной. Она одета в брючный костюм цвета слоновой кости. Женщины бы, глядя на неё, скрежетали зубами. — Я уже подумывала зайти к тебе в офис, чтобы перекинуться словечком. Похоже, ты днюешь там и ночуешь.
Он просит прощения: дескать, наплыв отчётной документации практически лишил его возможности на личную жизнь. Пэнси фыркает.
— Проси прощения искренне, Драко. Так ты точно сохранишь друзей. Или, по крайней мере, возьми уроки актерского мастерства. — Она улыбается ему, а потом забирает у няньки своего мальчонку. У него тёмная кожа, чёрные волосы — как у отца, но глаза матери. Исключительно проницательные.
— Я предложила бы тебе подержать его, но не доверяю рукам холостяка, — говорит она, приглаживая ребёнку волосы. — В нём весь мой мир, Драко. А ты его крёстный отец, но приходишь навестить его только второй раз. Это моя вина, знаю. Нужно быть придирчивее в выборе друзей.
Чувствуя вину, он обещает ей захаживать чаще. Он спрашивает, когда день рождения у его крестника, и Пэнси с ухмылкой отвечает:
— Пропустишь его день рождения, Драко, и я тебя изничтожу. Клянусь.
Она относит его в резную колыбель, стоящую в углу, чтобы приглядывать за сыном, пока они будут пить чай.
— На прошлой неделе мы получили приглашение на свадьбу Грейнджер и Уизли, — добавляя в чашку сливки и сахар, говорит она. — В Норе очередная свадьба. Впечатляет.
— Пойдешь?
— Глупый вопрос, Драко. Конечно, пойду. Дин чуть из штанов не выпрыгнул от радостной новости. Продолжает твердить: «Сейчас самое время» и «Я знаю, они будут счастливы».
Пэнси закатывает глаза. Драко знает, что как бы она ни притворялась, Грейнджер ей всё же нравится. Он видел, как они общаются на празднествах, и понял, что Пэнси сменила гнев на милость.
— А ты? Ты пойдешь? Просить ли мне на приёме дополнительную пару вилок, чтобы ты себе глаза выколол?
С мгновение он смотрит на неё, изогнувшую правую бровь. Он понимает, что она хочет сказать. Она знает.
— Как метко, Пэнс.
Она улыбается.
— Драко, я считаю тебя пропащим человеком. Вот почему ищу тебе оправдания. Я давно за тобой наблюдала. Видела, как украдкой ты смотришь на неё на этих мерзких рождественских вечеринках. Ты держишься на расстоянии, но всегда знаешь, где она. Ты кажешься раздраженным и холодным каждый раз, когда она заговаривает с тобой, но я давно уже просекла твоё притворство. И ты это сам знаешь. — Уверенность в её голосе пронизывает его до глубины души, заставляет почувствовать себя виноватым. — Ты в ужасе от жениха. И это тебя мучает.
Несколько минут Драко молчит, пьет чай. Но чем больше времени проходит, тем тягостнее от этих слов, которые врываются в комнату как нежелательные гости. Он вынужден что-нибудь сказать.
— Я не хотел, чтобы так случилось, — напрасно молвит он.
— Никто не хотел. И я не хотела, — говорит она. — И Дин.
Он вздыхает, отводит взгляд. Сосредоточенно смотрит на стену напротив.
— Я, наверное, уеду ненадолго. Пока свадьбу не справят.
Пэнси ставит чашку и прищурившись глядит на него.
— Если сбежишь, если пустишь всё на самотёк, заранее решив, что проиграл, и будешь сидеть, не пошевелив и пальцем, пока другая женщина делает тебе минет, то ты не заслуживаешь её, Драко. Ты никогда не заполучишь её. Я тебе обещаю. А если так и случится, надеюсь, ты будешь готов прожить с этой мыслью до конца своих дней. Будешь готов жить дальше, навещая своего крестника.
— А если я ей не нужен? Что тогда?
Он чувствует убогость этих слов. Они булькают у него в горле, угрожая высосать всё самое светлое. От стыда в горле у него пересыхает.
— Тогда беги. Беги, если тебе нужно. Имей по семь минетов в день на разных континентах. Мне все равно. — Она наклоняется, бесстрашно смотря на него. — Но ты вернешься. Ты не пропадешь. Ты крёстный отец, помнишь? И друг.
Она выпрямляется, делает глоток чая.
— Знаю, кто-то находит романтичным, когда твои надежды рушит тот, кому ты не нужен. Вот только это миф, и миф гадкий. Драко, не позволяй никому управлять твоим миром. Пусть, чёрт возьми, приближаются. Но не нажимают на пусковой механизм. Не они должны быть в ответе за взрыв бомбы.
Он интересуется, когда она стала такой мудрой. Пэнси улыбается и замечает, что он впервые обратил на это внимание.

Всегда, когда ты её вот-вот потеряешь, в голову тебе закрадываются мысли, что сперва ты стал бояться именно её потери.
Это случилось после войны. Она недавно закончилась, недавно они были ранены, недавно их преследовали. Их отношения, когда-то триумфальные и золотые в свете победы и спасения собственной жизни, начали портиться без выплеска адреналина, источником которого служило отчаяние во время войны. Сколько бы они ни молились, чтобы укрыться во тьме уничтоженных лесов и ветхих глухих переулков, теперь все стало их угнетать в свете происшедших событий.
Он становится невольным свидетелем ссоры между Уизли и Грейнджер. Ссора пустяковая, потому что Уизли обладает редкой раздражительностью и безрассудством всемирной известности. Их ссоры служили извечным саундтреком к войне.
Он курит сигарету, держит в руке стакан виски, выходит в поле. Лето. Они в Норе. Он ненавидит Нору, но пинты, которые он опорожнял во имя войны, скрасили пребывание. Здесь он как блудный сын — не такой робкий, как её обитатели. Ему нравится по ночам гулять по полю и смотреть на Нору, ловить движения силуэтов, виднеющихся в окнах. Каждая комната освещена так, будто приземистое здание распирает от света. Здесь совсем иначе в сравнении с его отчим домом, с его тяжелыми выцветшими бархатными занавесками, где свет объявлен врагом, потому что от него слой пыли сияет блеском. Теперь поместье — надгробный памятник. Мавзолей жизни, которая казалась полной до того, как мир объявил себе войну, до того, как проигрыш стал толстой пульсирующей артерией, объединившей их жизни.
Уизли обладают громогласным голосом — таким, что любому человеку с малым запалом и неожиданным арсеналом дурных словечек следовало бы бояться. Из доносившегося до него разговора он знает о них самые сокровенные тайны. О том, что этот Уизли сильно её любит — ровно так же, как любит свою семью и квиддич. Возможно, женщине вроде Грейнджер когда-то это казалось романтичным. Женщины, коих он знал, обладали слабостью к мужчинам, которые любили, сметая всё на своем пути.
Он говорит ей что-то напоследок, а потом ураганом возвращается в дом. Отмечают чей-то день рождения, и их крики заглушают шум праздника. Драко смотрит на Грейнджер, которая стоит на крыльце. Её лицо перекошено, а руки скрещены на груди, спрятанной под безразмерным свитером, связанным миссис Уизли.
У Грейнджер странное лицо. Видна любая испытываемая ею эмоция. Раньше его бесило это — причин было множество. Ему кажется преступлением такая забота друг о друге, такие чувства. Она — тот самый человек. Спустя много времени он научился читать её как любимую книгу.
Первым делом она смотрит на небо, а потом быстро возвращается взглядом к двери, собираясь вернуться в дом, как вдруг замирает. Оглядывается назад. И видит посреди моря мёртвой высокой травы его.
Минуту он задается вопросом, видит она его или нет, узнала ли. И вот она уже идет к нему. На траве остаются следы. Она подходит к нему, и в мыслях он решает, что перед ним один из его любимых видов.
— Так вот где ты спрятался, — сухо замечает она. В её голосе звучит что-то, отдалённо похожее на улыбку. Она садится с ним рядом, ложится, устремив глаза к звёздам. — Как понимаю, ты слышал.
— Чёрт, странно, если бы не услышал, — его ответ.
— Годы болельщицы в квиддич дают о себе знать. — Она вздыхает. — Безупречные голосовые связки.
Он усмехается, хотя в эту минуту его сердце становится планетой, а она – луной.
— Он жесток.
— Нет, — возражает она. Через секунду исправляется. — Когда любишь, — со знакомой интонацией Главной старосты объясняет она, — жестоким быть не можешь.
Он не говорит, что другое ему неведомо. Просто заявляет, что она ошибается.
— Чаще всего мы жестоки с теми, кого любим, — возражает он. — Половину дурацких поступков мы совершаем по отношению к любимым. Думаешь, с незнакомцами так поступать мы бы осмелились? Нет. Даже через миллион лет.
Она смотрит на него как на бактерию под микроскопом. Облако, закрывавшее луну, расходится, и внезапно их освещает лунный свет.
— Мы знаем, как причинить боль любимым. Используем это знание в своих интересах. А потом имеем наглость утверждать, что все равны и в любви, и на войне. — Он многозначительно смотрит на нее, думая: «Ты совсем иной вид войны».
— Жаль, что ты так считаешь, — мягко говорит она. — Жестокость тоже выбор, Малфой. Не условие. Не неизбежность. Когда любишь, любовь не может быть идеально расписана. Это миф.
Это всего лишь начало, но начало, что повергает тебя оземь. Всего лишь начало, но если бы ему представилась возможность поцелуями закрыть её от лунного света, а потом умереть — в ту же секунду, — он подумал бы, что эта смерть лучшая, что эта смерть невозможно и нелепо достойная. Эту смерть он предпочел бы вечной жизни.
Но выбора у него нет. Потому он словно впервые смотрит на неё, наполовину скрытый тенью, наполовину залитый многовековым светом. Она улыбается ему, потому что по-прежнему наивна, молода, по-прежнему считает, что логикой победила его в споре, что обосновала свою недрогнувшую веру в совершенство человеческого рода.
В любую другую ночь он, возможно, поднял бы её на смех, ткнул бы носом в заблуждения и постарался убить её надежду. Но это начало. Начало чего? Он не знает. Наверное, всего.
Начало его существования, где он не может вырвать её из своих мыслей.

Посредством сплетен он узнает о том, что платье, которое Грейнджер всегда мечтала надеть, давно осталось в прошлом. Оно принадлежало её матери и сгорело вместе с домом, когда во время войны Пожиратели смерти напали на её жилище. Добрые пять минут он размышляет над этим, после чего на несколько часов покидает офис.
На следующий день коробку возвращают ему лично. Глаза Грейнджер блестят от гнева, когда она бесстыдно кидает на пол коробку, прямо перед его столом.
Его лицо стоически безучастное, но в груди раздается гулкое эхо, словно внутри полая пещера.
— Если это способ попросить прощения, то он жесток, — со злостью выпаливает она.
— Оно не подлежит возврату, — говорит он.
— Тогда сожги его.
Она оставляет подвенечное платье у него в кабинете и хлопает дверью, чтобы он знал: извинения не приняты.
Позже он получает известие от Пэнси, которая слышала от Дина, а он – от Джинни. Грейнджер примеряла подвенечное платье. Уизли не было дома. Тот даже не подозревал. Она надела платье, даже фату, посмотрела на себя в зеркало и заплакала.

Они с Уизли не всегда были вместе. Они сходились-расходились, были не вместе и в то же время вместе. Они расставались, но каким-то образом всегда возвращались друг к другу. Он не понимает, пока не чувствует это на собственной шкуре: притяжение, с помощью которого познаёшь новые глубины страстного желания, притяжение к тому, кто изменил твою орбиту на место возле своей входной двери.
Она пока не помолвлена, она не с Уизли, — и вот они целуются. Она с Драко, на самом деле целиком и полностью с Драко, но помимо этого существуют метафизические аспекты, понять которые он не в силах. От этого поцелуя его здравый рассудок мутнеет, потом он пытается убедить себя в том, что это сон, а потом заверяет, что это не так.
Он знает о миллионе причин, почему должен уйти, но все они такие мелкие и малозначительные, ведь она стонет его имя. Она произносит его имя так, словно практиковалась во сне. Драко. Только на её губах оно звучит должным образом, и ни на иных других звучать так не будет.
Он совершает первую ошибку. Вот она с ним раз, а потом еще, а потом она осмеливается коснуться тех частей его тела, куда не заглядывало солнышко. Она ненасытная, но это даже хорошо, потому что они оба молоды, одиноки и втайне хотят друг друга. Хорошо, если они вообще когда-нибудь выйдут на свет.
— Ты любил когда-нибудь? — спрашивает она, лёжа в его кровати. Занавески задернуты, и потому ему несложно дать ответ. Не так запарно.
Однако это вовсе не значит, что он его даст. Он — Драко Малфой. Закрытая дверь. Король самообладания. Солдат самосохранения.
— А что? — отвечает он вопросом на вопрос.
— Мне всегда было интересно. Ты посвящён в подробности стольких отношений… других. — Задумавшись, она делает паузу. — Ещё с войны ты был одиночкой. — Она ёрзает в его постели, и он слышит шелест простыней. — Я пытаюсь понять, счастлив ли ты.
Он долго молчит, думая, что к тому времени она заснёт, не дождавшись ответа.
— В данную минуту, — тихо говорит он, — я счастлив.
Ещё большее удивление он испытывает, услышав её:
— Я тоже.

«Между нами не всегда была пустота. Однажды что-то промелькнуло. Нечто очень хорошее».
Именно такие слова он хочет от неё услышать. Именно эти слова будут выгравированы на надгробной плите их короткой, но страстной связи.
В мечтах он представляет, что не ему, а Уизли она говорит эти слова. Их будущему. Их будущим детям. На свадьбе, которой у них никогда не случится.

Вот так ты теряешь её.
Проведя несколько дней в постели, воплощая в жизнь самые сокровенные мечты, он просит её уехать с ним. Ненадолго. Просто выбраться на время из Лондона.
Он хочет увидеть, как под французским летним солнцем темнеет созвездие её веснушек. Он хочет удостовериться, что она существует и вне плоскости этой реальности. Он боится, что эту реальность создал он сам.
Она соглашается, и утром он ждет её. От надежды он бесконечно спокоен. Пока не становится ясно, что приходить она не намеревается.
Позднее от неё прилетает сова. На оторванном в спешке куске пергамента два жалких слова: «Мне жаль».
В понедельник он слышит новости. Грейнджер и Уизли завершили почетный круг их рваных отношений и снова вместе. «Они как два магнита, — слышит он разговоры женщин, когда проходит мимо. — Спустя столько лет они вс` равно возвращаются друг к другу. Они идеальная пара».
Ему напоминают о том, что некоторые обстоятельства никогда не изменятся.

Уже поздно, и, сжав кулаки, она стоит в двух футах от его стола.
— Малфой, — говорит она. Замолкает. Пробует ещё раз: — Драко.
Он просит её никогда больше не называть его по имени.

— Ну так что? Скажешь ей?
Он ещё думает. Думает, имеет ли она право знать. Его чувства — бесценный товар, и он думает, как инвестировать их ей так, чтобы это не отразилось на нем.
— Как бы ты ни поступил, не будь сволочью, не признавайся в день свадьбы, — предупреждает Пэнси. — Смягчи удар. Меньше оскорблений. Если хочешь украсть невесту, не дожидайся дня свадьбы. Так будет менее слезливо и тактичнее.
У Пэнси в запасе полно советов, и он задумывается, что она прожила целую жизнь до того, как он познакомился с ней. Он говорит ей об этом после того, как она заимствует у него сигарету, сидя в саду.
Она делает затяжку, откинув голову назад, являя бледную кожу на шее, наслаждаясь сигаретой.
— Разве не все мы её прожили? — вздыхает она.

Вот так ты теряешь её.
Текут недели взаимного пренебрежения после их интрижки, недели после того, как она оставила мускусный аромат на его простынях, и он делает ошибку, в ярости, спровоцированной отравляющим действием виски, спросив:
— Почему Уизли? Почему ты принадлежишь именно Уизли?
— Я, — говорит она, и ему кажется, что он слышит, как скрежещут её зубы, — не принадлежу Рону. Я сама по себе. Я такой родилась и умру, я никому не принадлежу. — Он считает, что она закончила, но потом дополняет запоздало, окончательно его уничтожив: — И меньше всего тебе.
— Черт возьми, ты знаешь, что я другое имел в виду, — сердито рычит он. Потому что Драко владеет многим. Его семья — это клубок предприятий и владений, и он знает всё об их собственности. Но с первого взгляда, брошенного на неё, он знал, что ею владеть невозможно. Обнимать можно, и целовать, и заниматься сексом, но только не обладать.
Он просто богат, но не глуп. Можно купить дом. Но нельзя купить человека.
Неудачно подобрал слова. Будь он трезвым, подобрал бы что-нибудь непорочное. Но рядом с ней трезвым быть невозможно. Даже банальное её присутствие в этой комнате его опьяняет.
Неудачно подобрал слова, хочет сказать он. Но она уходит, и вот так он её теряет.

Начало войны, и он видит, что она забрела вглубь леса и плачет. На рукавах полно соплей, лицо испачканное, а сама она похожа на скомканный лист бумаги, отброшенный в сторону.
— Мать твою, какая же ты балда, — говорит он. Он перестал чувствовать, когда началась война, устал вечно бегать, его бесят её слёзы. Он не собирается спрашивать, почему она плачет. У него есть догадки по этому поводу. — Мы думали, тебя схватили.
— Я могу о себе позаботиться, придурок, — кричит она в ответ, пряча лицо.
Он усмехается.
— Слова, что навеки останутся в нашей памяти, — бормочет он, развернувшись, чтобы вернуться в лагерь. Через несколько шагов он понимает, что в действительности никто его за ней не посылал.
— Неужели ты не хочешь с кем-нибудь сблизиться? — спрашивает она его голосом, полным любопытства, нежности, но лишённым ехидства во времена привычных для них перепалок. Голос её настолько шокирует его, что он замирает на полпути.
Звук трескающихся опавших листьев и приглушенных шагов по влажной почве стихает.
— Нет, — отвечает он.
— Почему?
— Потому что не встретил достойную этой привилегии кандидатуру, — язвительно добавляет он. Шепчет «отвали», но она, похоже, вовсе его не слышит.
— Иногда сначала стоит впустить человека, а потом решить, стоит ли его за него держаться, — говорит она. Судя по всему, теперь она ближе, и он понимает, что она идет к нему.
— Дурацкая у тебя логика.
— Нет, это правда.
— Ну да, конечно. Жизнь полна дурацкой логики как все эти мелкие драгоценные камни. Так что спасибо за бесполезную и ненужную псевдомудрость. — Раздраженный, он снова делает шаг. Походка его быстра и небрежна. Задним умом он понимает, что во время войны она стала меньше поучать всех вокруг, стала более противоречивой и молчаливой. Редки те дни, когда она напоминает прежнюю Главную старосту школы.
Однако он здесь не для того, чтобы она читала ему проповеди во всей своей добродетельной славе. Он должен выжить, что бы это ни значило.
Он слышит, что она пытается что-то произнести — не слово. Она издает звук такой, словно собиралась что-то сказать, а потом резко передумала.
Позже она признается, что хотела извиниться за то, какими глупыми казались её слова. Насколько крамольны подобные вопросы, когда война в самом разгаре.
— Мне казалось, я совсем одна и схожу с ума, — объясняет она. — Других достойных причин у меня нет.
Говоря это, она лежит в его постели, близко-близко. Она прижимается к нему, и он чувствует горячую влагу, касающуюся его бедра. Вести разговор уже сложно. Сложно возвращаться за ней к началу, когда вместо того он может ощущать её вкус на своих губах.
— Что тебя остановило? — спрашивает он.
— Мне пришлось бы просить у тебя прощение, — говорит она, слабо улыбаясь. — Тогда мне казалось это чудовищным поступком. Словно всё на самом деле катится в ад.
А затем она смеётся, смеётся громко, и в голове у него вертится только одно: это происходит на самом деле.
Она целует его подбородок и касается губами его живота, бедра. Он зарывается руками у неё в волосах. Он закрывает глаза. Несколько минут спустя где-то в глубине него взрывается целая галактика.

Его поступок чертовски банален, и его это бесит. Но он делает шаг. Протаптывает дорожку на коврике, лежащем возле камина. Он размышляет, как ему поступить, старается предугадать возможные потери и прибыли. Он думает, какая история выйдет в итоге. Финал диктует род истории, думает он. Пусть это средневековый подход, он все равно верит, что так и будет.
Он аппарирует к ней в квартиру, думая: «Как известно, некоторые истории, заканчиваются, едва успев начаться».

Безумие — знать, чего ты хочешь, но знать, что всё равно этому не бывать. Внезапно накатывает редкое отчаяние знать о каждой поре, которая когда-то принадлежала тебе. Неужели всё происходило на самом деле? Да. Хорошо ли было? Да. Лучше, чем в другие дни, но да, хорошо. Стоит ли оставаться ли? Может, бросить жениха? Не знаю, не знаю, пожалуйста, не спрашивай.
— Почему двое мужчин любят тебя совершенно разной любовью? — говорит она так тихо, что он понимает: она ведет беседу с самой собой. — Один ждет меня у алтаря, а другой — возле двери.
Он бросает умный комментарий о том, какой неловкий поворот сделала её жизнь, но она лишь улыбается. «Ненавижу тебя», - хочется сказать ему со всей ослепляющей страстью, как он сказал бы в прошлом. А может, и нет. Может, он действительно сейчас её ненавидит.
Он ненавидит её так, как ропщет человек на свет после того, как теряет зрение. Она стала воплощением потери того, чего он никогда не обретёт вновь. Думая о ней, он ощущает пустоту своей реальности. Она оставила за собой тень возможности, а это самое жестокое — оставлять кого-то.
— Ты поделил мою жизнь пополам, знаешь? — говорит она ему. Она не плачет, но глаза ее блестят, глаза её покраснели. — На «до» и «после». До тебя, — медленно произносит она, — и после.
Он понимает, что она говорит это без принуждения. Именно так случается, когда ты слишком давно мечтаешь о ком-то, когда думаешь, что знаешь этого человека. Видишь слова, тайно встроченные в швы.
Она говорит: «Спасибо. Мне жаль. Прощай».

Он обнимает её в последний раз. Голоса любопытных куриц из офиса эхом звучат у него в голове.
«Рональд Уизли и Гермиона Грейнджер. Не удивлюсь, если судьбы их предначертаны звездами.
Он воображает себе, что тоже мог бы находить в её созвездии. Но лишь на миг. Проблеск. Мерцающая вспышка. Полоска космической пыли в её небе — и всё, он исчезает.
Застряв в собственном созвездии, он напоследок крепко прижимает её к себе, а потом отпускает.

Начало.
Конец войны, её середина или начало новой – он не знает. Им двадцать один год, они покрыты шрамами, но всё равно стараются вернуть глубину своим глазам. Он в Норе, он её ненавидит, но здесь его приняли как блудного сына. И всё же большую часть времени он проводит на воздухе, смотря на тени в окнах, слушая какофонию звуков, раздающуюся в ночи, наблюдая за светом. Дом полон света. Он ложится в поле среди высокой травы и вспоминает названия созвездий, благодарствуя им за то, что они не изменились. «Звездам много веков. Им долго придется ждать своей смерти», — вспоминает он слова матери.
Он слышит, как хлопает дверь, и из дома выходят двое. Они ссорятся, говорят друг другу жестокие слова. Только влюбленные могут говорить такое. Эти ссоры за все прошедшие годы стали неубедительными. Эти ссоры едва ли полны логики, но произнесены утомленным тоном.
Кинув что-то напоследок, он уходит, и Грейнджер остаётся на крыльце. С мгновение она смотрит на дверь, кусая губы. Всматривается в ночное небо и замечает его. Быстро принимает решение. Подходит. Он запоминает происходящее до мельчайших деталей. Он унесёт их с собой в могилу.
Ты отпустишь её. В эту ночь и последующие, пока однажды вечером не передумаешь. Решаешь, что не можешь более, думаешь, что одержал победу, но становится слишком поздно. Такова жизнь. Ждешь, пока не становишься готовым, и так опьянён возможностями, что не замечаешь, как половина из них уже выскользнула из твоих рук.
Думаешь: «Она иной вид войны». В этой войне ты хочешь победить. Ради этой войны хочешь вернуться домой.
Под звёздами, пока она лежит рядом с тобой и смотрит на тебя, желая увидеть всю подноготную твоей души.
Вот так ты её теряешь.

---

Нахлынуло, навеяло — и попался мне вот такой замечательный автор, пишущий неоднозначные вещи. Мне лично нравится. А как вам, хотелось бы узнать в теме

ФОРУМ