12. То, что нас не убивает.

…

Когда-то давно я презирала обыкновенную человеческую способность, делающую нас людьми, – чувствовать. Заставляла себя ненавидеть ее, как проявление слабости, как помеху в гонке за выживание.

А потом все резко изменилось, и я научилась – не могу сказать точно, как и когда это произошло – ценить каждое, даже мельчайшее чувство. Страх, гнев, ярость, безысходность, сожаление, надежда – я цеплялась за них, точно жертва кораблекрушения за спасательный круг. Если эмоциональные наркоманы существуют в нашем безумном мире, где нельзя отвергнуть даже самую абсурдную ситуацию, то я одна из них.

Мои собственные чувства со временем стали для меня своеобразной точкой опоры, деревянной непотопляемой щепкой в глубинных волнах океана. Я цеплялась за них изо всех сил, потому что именно благодаря способности чувствовать – хоть что-нибудь – я понимала, что все еще жива.

Когда-то я ненавидела боль, я считала, что она убивает меня. Но теперь я поняла, что глубоко заблуждалась. Боль не убивает – убивает жизнь. То, что она делает с нами.

Они говорят: то, что не убивает нас сегодня, завтра сделает нас сильнее. Не верьте, это неправда, ложь. То, что нас не убивает, сводит нас с ума, медленно точит внутренний стержень сознания, точно вода камень.

…

– …нет, спасибо. Это все.

Я выхожу из ванной как раз в тот самый момент, когда Эдвард сбрасывает звонок и небрежно бросает тонкую пластинку телефона на широкий диван. Телевизор по-прежнему бубнит, но уже гораздо тише, ненавязчивым фоном, и я двигаюсь очень тихо, почти как они. Однако Эдвард все равно слышит меня, каждое мое движение. Но – почему-то – делает вид, что не замечает меня, ровно настолько, насколько мне этого хочется.

Мои волосы теперь пахнут яблоком с корицей, от них больше не тянет вчерашним дождем и едким дымом. Я вся пропахла ароматом дорогой, безумно сладкой пены для ванн. Это неправильно, но я по-прежнему чувствую себя грязной, очень грязной. Грязнее, чем когда-либо в жизни.

Эту грязь не оттереть ничем, она у меня внутри, в моем сознании. Самое ужасное – это то, что она была со мной последние тринадцать лет. Все эти годы я жила, не подозревая о том, что ношу в себе частичку дьявольской породы, их породы. Я тоже тварь. Непохожая на обыкновенных пиявок, но и – мне почему-то так кажется – не лучше, чем они. Мы слеплены из разного теста, но нас всех что-то объединяет. Наше происхождение, история и – это я тоже чувствую – внутренняя темнота.

Неизвестное всегда пугает. Если кто-то спросит, чего я боюсь прямо сейчас, я отвечу, не раздумывая: «будущего». Во всех нас есть что-то плохое, изначально плохое. В вампирах – это жажда крови и убийств, а в нас, одаренных, – это наши способности. Вот что пугает меня больше всего.

Возможно, что мы, выжившие, тоже задумывались как что-то отрицательное, в противовес вампирам. В этом мире ничего не бывает просто, на все есть своя причина, у всего есть своя цель, своя крайняя точка. И я не думаю, что в нашей крайней точке нас ожидает что-то хорошее.

– Иди сюда, Белла, – он окликает меня как раз, когда я пытаюсь незаметно проскользнуть в другую комнату. У меня нет совершенно никакого желания попадаться сейчас на глаза Эдварду. Хочется стать полностью невидимой, неслышимой и неощущаемой. Вот это была бы поистине замечательная способность. А главное очень полезная, жизненно необходимая в некоторых ситуациях.

Я откликаюсь беззвучно, бросая на Эдварда пустой взгляд. Он не увидит в моих глазах ничего, кроме равнодушия, и уж тем более ему никогда ни за что не узнать, что безразличие это ненастоящее. Есть только один человек на свете, который может заглянуть внутрь моей души, и это точно не Эдвард.

– Сейчас я хочу, чтобы ты сказала мне, что тебе нужно, – медленно говорит он в присущей лишь ему туманной манере.

В этом весь Эдвард, он не может быть прямолинейным и однозначным. Его слова слишком часто звучат двусмысленно, чтобы я не замечала, игнорировала это.

Или может это я ищу то, чего на самом деле нет, у меня развилась паранойя, и подвох мне мерещится на каждом шагу? Не знаю. Но факт остается фактом, железным и неопровержимым: иногда мне кажется, что я не всегда понимаю Эдварда правильно, как если бы мы говорили на разных языках.

– А что мне нужно? – спрашиваю я слегка охрипшим голосом.

Да, действительно, Белла, что тебе нужно? В чем может нуждаться заложница склонного к садизму вампира? Чего она может хотеть? Ни-че-го. Это уже предел моих мечтаний. Потолок. Крыша. Все, больше уже и мечтать не о чем.

Тоненький писклявый голосок мысли в моей голове хлещет цинизмом во все стороны, заставляя дрогнуть кончики губ. Я вовремя останавливаю, одергиваю себя и плотно стискиваю губы, чтобы не улыбнуться ненароком безумной, нехорошей ­­– Эдвардовой – улыбкой.

Это все совсем не смешно, говорю я сама себе.

Он смотрит на меня выжидающе, чуть приподняв подбородок в показательно властной манере, и руки его скрещены на груди, и рельеф мускул выделяется под тонкой тканью футболки –­ (у него очень красивые руки, я никогда этого не замечала), и есть в его позе что-то отталкивающее, предостерегающе-угрожающее. Но, несмотря ни на что, голос Эдварда звучит спокойно. Безопасно.

– Теперь это твой дом, Белла. Пока ты находишься здесь, я не хочу, чтобы ты в чем-либо нуждалась. Скажи мне, что тебе нужно, и я дам тебе это. Одежда, предметы личной гигиены, расческа, зубная щетка, еда, напитки. Я никогда раньше не заботился о живом человеке, знаешь ли. И о потребностях и особенностях ваших имею довольно смутное представление.

­– Все, что посчитаешь нужным. – Я пожимаю плечами, изображая безразличие, как будто бы мне все равно, что я теперь точно домашнее животное в доме вампира.

Сухие слезы душат меня изнутри, сдавливают легкие, точно железными цепями, но я упорно продолжаю делать вид, что мне все равно. Скоро я и сама в это поверю. Наверное.

Горечь обиды захлестывает меня с головой с сокрушительной внезапностью. Это так сложно – быть сильной, когда хочется упасть на пол и дать волю слезам, сжавшись в маленький комочек из страха и отчаяния. Его слова – этого проклятого вампира – задевают меня за живое, ощутимее, чем хотелось бы. Я не знаю, что цепляет меня сильнее, эти его слова о доме или о заботе и живом человеке.

Так и хочется фыркнуть, огрызнуться в ответ. А что, только с мертвыми приходилось иметь дело, а, мистер Чудовище?

Или же столь странное проявление заботы, несвойственное Эдварду, так разозлило меня? С чего бы это, скажите мне на милость, он вдруг решил пригреть у себя человека? Или это такой новый вид развлечения, вроде старенькой детской игрушки, где тебе дается огромное яйцо на электронном дисплее, из которого впоследствии вылупится маленький динозаврик, и твоя задача – вырастить его до определенного возраста. Играешь с ним, кормишь его, укладываешь спать – заботишься, в общем. Как о домашнем питомце. У меня была такая игрушка, помню, я могла «зависать» с ней часами, не замечая ничего вокруг себя, дальше своего носа и маленького экранчика.

И что же теперь? – игрок сам стал игрушкой.

Я не замечаю, когда воображаемые слезы становятся реальными – холодными и неприятно солеными, обжигающе солеными. Одна, другая, третья, крохотные слезинки скатываются по щекам, замирая на подбородке на несколько секунд, и после капают стремительно на пол, точно дождевые капли. Я ненавижу эти слезы, потому что они выдают меня истинную – слабую, а я ненавижу показывать свою слабость перед кем бы то ни было и – в особенности – перед вампиром.

Спохватившись, я быстро вытираю слезы ладонями, растирая кожу на лице до легкого покраснения.

– Наплакалась? – ледяным голосом спрашивает Эдвард. Так говорят типичные плохие парни из кино – с тенью презрения к человеческим слабостям и чувствам, ко всему человечному.

И тут происходит то, чему суждено перевернуть все. Чаша терпения переполняется, и меня внезапно прорывает. Это происходит неосознанно, в порыве.

– Ты хочешь убить меня, Эдвард, – я не спрашиваю, а именно утверждаю; знаю – он хочет, – так чего же ты ждешь?

Я вздергиваю бровью в вопросительно-раздраженной манере, чувствуя, как сильнейшие эмоции наводняют меня, и делаю решительный шаг вперед навстречу застывшему в легком удивлении Эдварду – он этого от меня никак не ожидал, и мне приятно от осознания этой мысли.

– …покончим с никому не нужными прелюдиями. Ты хочешь моей крови – бери ее всю, я разрешаю.

И то, что я делаю дальше, удивляет (должно удивлять) не только Эдварда, но и меня саму. Твердой походкой я медленно сокращаю расстояние между нами еще на один шаг и негнущимися – (но не дрожащими) – пальцами убираю волосы назад, оголяя шею с пульсирующей веной.

Лишь на секунду в глазах Эдварда проскальзывает тень удивления, шока, но так же стремительно эта тень исчезает, сменяясь каменным выражением на его лице. Я и сама не ожидала от себя подобной смелости, не могла предположить, что окажусь настолько смелой, чтобы не просто взглянуть в глаза своей смерти, но и пригласить ее «к столу». Мне кажется, будто бы я – это уже не я – кто-то другой в моем теле, а я как бы наблюдаю за происходящим со стороны. Да, хотелось бы мне в этой ситуации быть посторонним наблюдателем. Зрителем.

Мы сверлим друг друга взглядами. Это сражение, битва на выдержку. Кто первый отведет взгляд, кто первый сломается и уступит. Напряжение витает в воздухе и усиливается с каждой проходящей секундой. Еще немного, и можно будет отчетливо услышать фон переменного тока, легкое потрескивание эклектических разрядов. Все это длится секунды, но мне кажется, что прошла целая вечность.

Лицо Эдварда «оживает» вновь. Глаза вспыхивают, загораются от пляшущих язычков дикого пламени, прекрасные черты искажает... злоба, гнев, ярость? – нет, это больше похоже на дикость раздразненного хищника. Теперь я жалею, что разбудила в нем неконтролируемое животное, теперь мне становится страшно, но уже ничего не поделаешь. Я выбросила красную тряпку, а белого флага у меня нет.

Сама виновата, девочка. Будешь знать, как злить монстров.

Тихое злобное рычание расплывается вокруг меня и затем…

…это происходит слишком быстро, я даже не успеваю зажмуриться, понять толком, что случилось. Сознание поглотила какая-то туманная красновато-черная дымка, мир смазался, словно при сверхзвуковом полете. Сердце мигом дернулось, трепыхнулось, точно тряпичная кукла на веревочке, и упало куда-то вниз, больно ударившись о ребра. А в следующую секунду я нахожу себя прижатой к стене тяжелым и холодным телом Эдварда. Большая часть удара приходится на спину, отчего на некоторое время все тело словно покрывается ледяной корочкой, становится тяжело и больно дышать. Но и голове достается немало. Яркая и мощная вспышка боли, точно я наблюдаю взрыв Сверхновой под тонкой кожей век. Я морщусь, сдерживая крик боли, который, очевидно, надеется услышать Эдвард. Но нет, я не подарю ему такого удовольствия, я не буду кричать и размениваться на бесполезные мольбы. Он не получит наслаждение, на которое рассчитывает.

Ледяная рука стискивает мое горло. Недостаточно, чтобы я задохнулась, но достаточно, чтобы остались багровые синяки.

– Мне не нужно разрешение, чтобы убить тебя, – рычит он прямо мне в лицо. – Я могу сделать это когда захочу, в любой момент, ты это понимаешь?

Эдвард встряхивает меня, другой рукой сминая мое предплечье. Я удивляюсь, почему кости до сих пор не раскрошились, не сломались под железным натиском его пальцев.

– Посмотри. На. Меня, – прошипел он, отделяя каждое слово. Отзвуки прежней почти утихшей боли возвращаются с новой силой, прокатываясь по всему телу мощной взрывной волной, когда Эдвард трясет меня снова, заставляя открыть глаза и посмотреть на него.

Это кажется невозможным, но я повинуюсь, медленно, очень медленно разлепляю непослушные, склеившиеся веки. Каждое мало-мальски незначительное движение отдается новой порцией едва сдерживаемого крика. Должно быть, у меня пробит череп или сломано пара ребер, потому что дышать все еще очень трудно, каждый вдох сопровождается желанием сморщиться и сложиться вдвое. Дышать сложно, поэтому я стараюсь делать это как можно осторожнее, почти незаметно.

Перед глазами все еще пляшут разноцветные огоньки, точечно закрывая-затирая озлобленное лицо Эдварда, его глаза чернее ночи и сжатые добела губы.

– Я же предупреждал тебя, Белла, не так ли? Я предупреждал, чтобы ты не злила меня, а ты, похоже, плохо усвоила этот урок. Маленькая. Непослушная. Стервозная. Штучка, – каждое его слово, похожее на сокрушительный удар, сопровождается движением пальцев на моем горле.

Теперь он душит меня. По-настоящему. Ногти врезаются в тонкую кожу, оставляя мелкие царапинки. Удивительно, как до сих пор не выступила кровь. Дышать становится невозможно. Я открываю рот, беззвучно, словно рыба, хватаю воздух, неосознанно цепляясь пальцами за руку Эдварда в бессмысленных попытках сбросить ее. Эта борьба не имеет смысла. Сопротивление бесполезно, я слишком слаба, чтобы сопротивляться душащей меня руке. От нехватки кислорода начинают слезиться глаза.

– Скажи, я предупреждал тебя? – рычит Эдвард. – Скажи, предупреждал или нет, – требовательный вкрадчивый голос раздается откуда-то издали, приглушенно, как сквозь толщу воды. Я едва могу разобрать, что он говорит, слова, казалось бы, знакомые, известные, понятные, но только по отдельности, при попытке связать их в одну цепочку, смысл сказанного тут же теряется, ускользает. Мои пальцы на руке Эдварда постепенно ослабевают, все тело как будто бы наливается тяжестью, но такой приятной, обволакивающей тяжестью, которой хочется поддаться. Отдаться в плен темноты. Ближе к свободе, ближе к…

Сквозь затуманенный рассудок прорывается – (последняя?) – слабая мысль. Я задыхаюсь. Я умираю. Мозг понимает, что я, что мы умираем.

Вот так вот просто…

И в этот момент мне даже хочется, чтобы Эдвард не убирал свою чертову руку от моего горла еще несколько секунд. Я слушаю свое затихающее сердце, каждый удар которого отдается в висках аритмичным постукиванием молотка, и понимаю, что мне это даже нравится. Мне нравится умирать. И это совсем не страшно. Это приятно, это спокойно, это легко.

Так странно… оказывается, что смерть – это и есть та свобода, которую я так долго искала. Она была так близко, почти рядом, что осознав это, на какое-то короткое мгновение я чувствую смутно знакомую горечь. Разочарование?

Чувство невесомости, легкости во всем теле овладевает мною, я впускаю их в себя, обрезая последнюю веревочку, соединяющую меня с моим телом. Я стремлюсь к полету, свободному, последнему. Что может быть приятнее, чем парить невесомым облачком в чистом небе, касаясь головой огромной белоснежной небесной ваты? Умирать не страшно. Чувствовать, как жизнь покидает твое тело, наполняя его невесомостью, воздушной легкостью, – приятно, завораживающе. Это то, чему обязательно хочешь поддаться. В конце концов, мне не за что держаться в этом мире, меня здесь ничего не держит. И моя собственная смерть кажется теперь уже не такой неприятной вещью. Скорее наоборот. Это долгожданное освобождение, сладчайший побег от железных оков неизбежности.

Сознание меркнет, реальность теряет свои очертания, тускнеет как старая, побитая временем фотография. Мир вокруг медленно разваливается на кусочки, поглощается вязкой тишиной. Лицо Эдварда уже такое далекое, призрачное, и только его рука, яростно сжимающая мое горло, напоминает о том, что я все еще жива. Но это ненадолго, проскальзывает в сознании короткая отрывочная мысль.

Разум из последних сил подсказывает, что я должна держаться за нее, ни в коем случае не терять связь с окружающим миром, удерживать сознание, но вопреки всему я закрываю глаза и стремлюсь ввысь.

Впервые я чувствую абсолютную свободу каждой клеточкой своего тела. Впервые мне так хорошо и спокойно…

…
…

Это кажется так легко и просто – оставить все позади, отпустить свою жизнь, просто отпустить, перестать цепляться за нее. Но даже если ты найдешь в себе силы оборвать все ниточки и отпустишь ее, она не отпустит тебя, не так просто. Инстинкт самосохранения обязательно вмешается в твое желание и не позволит ему осуществиться. Ты можешь не хотеть этого – и не надо – твое тело само будет хвататься за любую возможность выжить. Это умная штука, она никогда не позволит тебе погибнуть, если будет хоть один из миллиона, но шанс, шанс выжить. Задержав дыхание и спустившись на морское дно, рано или поздно ты сам того не осознавая начнешь подниматься к поверхности, чувствуя нехватку воздуха. Жажда жизни всегда сильнее.

Я не сразу осознаю, что начинаю дышать.

…

Когда мне кажется, что я уже умерла, я чувствую, как рука на моем горле разжимается, возобновляется приток кислорода в легкие. Я жадно хватаю ртом воздух, но никак не могу насытиться. Мне все мало-мало-мало. Кажется, я не дышала вечность.

Я ощупываю руками онемевшее горло, но почему-то не чувствую прикосновений, с трудом осознаю все свои действия. В голове царит беспорядок, как в тумане, уши будто бы заложило. Звук, свет, движение – все доходит до меня с большим запозданием, и в глазах немного двоиться, все плывет, мигает, покрывается черными пятнами. Разобрать что-то конкретное, отличить одно от другого в этом хаосе не представляется возможным.

Я смутно осознаю, что Эдвард больше не прижимает меня к стене, но все еще чувствую его, но не вижу. Он где-то рядом, близко. Говорит что-то, но я не могу разобрать его слов. Напрягаю слух до предела возможностей, вслушиваюсь, и опять ничего, как будто он говорит на незнакомом мне языке. Это чувство делает меня беспомощной. А я ненавижу это, ненавижу быть слабой. Теперь у меня есть повод держаться.

…

Edward’s POV

…

Что ты наделал, черт тебя дери, Эдвард Мейсен!?

Меня с головой накрыло волной чистой, обжигающей, пьянящей ярости. Это было настолько мощное чувство, что бороться с ним я не мог. Я знал, что проиграю, и поддался ему, выпустив наружу зверя, которого все это время так старательно сдерживал. Я держал себя с ней в ежовых рукавицах, не позволял себе того, по чему так истосковалось мое тело. Я действительно хотел и изо всех сил старался сохранить Беллу для себя.

Но то, что она сделала, вывело меня из себя. Кем, кем была она, чтобы дразнить меня собой, точно быка на корриде? О чем она думала, на что рассчитывала, предлагая себя? Конечно, я мог взять ее в ту же секунду, я мог сделать это и тысячу раз прежде, но я не хотел испортить ее прекрасное тело так быстро. Я хотел наслаждаться ею долго, понимая, насколько трудной задачей это будет для меня.

То, что она сделала, заставило меня буквально сорваться с цепи. Я был зол на эту девчонку, зол, как тысяча чертей за то, что она так легко сломала мою оборону.

Неужели она не понимала, чем грозила ей эта глупая выходка? Ведь я мог, действительно мог принять ее приглашение. Один дьявол знает, чего мне стоило не укусить ее!

Злость переполняла меня, кипела во мне, и не было ни единого доступного способа избавиться от нее. Я прижимал Беллу к стене, впиваясь ладонью в ее хрупкую шею. Тонкие слабые пальчики безуспешно боролись с моей рукой, пока я, сам того не осознавая, душил Беллу. Гнев победил – я был близок к тому, чтобы убить ее, но совсем не тем способом, которым планировал изначально.

Ее сопротивление быстро слабело, с каждой секундой попытки освободиться становились более вялыми, пока и вовсе не прекратились. Руки Беллы безвольно повисли, глаза закатились, ее тело обмякло, повиснув на моей руке, а сердце билось все реже и реже, тише и тише…

Этот звук и вернул меня к реальности, отрезвил, точно пощечина. Я понял, что убиваю ее и поспешил убрать руку с ее горла, пока не стало слишком поздно для осознания содеянного и сожаления о столь нелепой ошибке. Она была еще жива. Это хорошо.

Осознание того, что чуть не произошло здесь, новой волной злости прокатилось по моему сознанию. Я гневался, но на этот раз уже на себя, не на Беллу. Странная для меня мысль проскользнула на самом краю затуманенного бурей разума, мысль, которую я старательно прогонял от себя, как зараженную смертельной болезнью. Я боялся за Беллу, я волновался.

Я позвал ее по имени, проверяя все ли с ней в порядке, но она не откликнулась.

Наверное, лучше оставить ее в покое.

Я был немного… растерян? не зная, что я должен сделать для нее. Она тяжело дышала, хватая ртом воздух и ощупывая шею слабыми дрожащими пальцами. Она дышала часто, и вместе с дыханием из ее горла вырывался сухой нехороший хрип. На бледном лице горошинами выступила испарина, губы посинели, и на шее уже багровели синяки – ровно пять штук, на тех местах, где мои пальцы соприкасались с ее кожей. Она выглядела такой слабой, хрупкой, такой беззащитной… Сломать ее окончательно, подчинить себе безвольное тело полуживой девушки, неспособной ровно стоять на подгибающихся ногах, не составляло никакого труда. Я мог сделать все легко и просто.

Но сейчас я думал совсем не об этом.

Она посмотрела на меня туманными глазами, будто хотела что-то сказать, но не смогла или передумала. Взгляд ее глубоких – в тот момент почти черных – глаз был погасшим. Шоколадная глазурь радужек потеряла свой привычный блеск, потускнела. В глазах Беллы не было ни капли ненависти, злости – ничего, чему положено быть во взгляде человека, которого едва не убили.

Там было разочарование, сплошное разочарование, точно тысяча острых иголок в мое внезапно чувствительное тело. Я бессилен, чтобы понять это. Для меня она всегда была и остается загадкой. Такая непостижимая. Такая желанная...

Лишившись опоры, Белла стала медленно оседать вниз по стене, ее тяжелые веки опустились, ресницы не трепетали, похоже, она была настолько слаба, что не могла удержаться на ногах. Я вовремя успел подхватить ее послушное тельце на руки, не позволив ей рухнуть на пол безвольным мешком. Белла повисла на мне, находясь в шаге от того, чтобы потерять сознание. Близость ее горячего тела наводнила меня постыдным желанием воспользоваться сложившейся ситуацией, но также быстро я отогнал его прочь. Я хотел, чтобы это произошло иначе, совсем при других обстоятельствах.

Я отнес ее в спальню и уложил поверх одеяла. Сейчас мне оставалось только одно – ждать, пока она окончательно придет в себя. Присев на край кровати, я прошелся взглядом по лежащему передо мной телу девушки. Все было, как и прежде, не считая густых теней, что залегли под глазами, и синеющих отметин на бледной коже тонкой лебединой шеи. Легкая округлость век, изящный нос, тонкая линия темных бровей, контур губ, словно два легких мазка кисти из-под руки флорентийского художника... По человеческим меркам Белла была красивой, и я сам не заметил, как невольно залюбовался ею, впервые открывая для себя то, чего в упор не замечал прежде.

Прошло совсем немного времени, и ресницы Беллы затрепетали, дыхание участилось. Медленно, будто каждое движение требовало огромных усилий, она открыла глаза и, не поднимая головы от подушки, взволновано оглянулась по сторонам, словно искала что-то. Ее глаза быстро нашли меня, и я мигом ощутил, как ткань одеяла подо мной немного натянулась – Белла сжала ее в пальцах. Ее лицо пронзила короткая вспышка моментального испуга, вызвав во мне странное чувство удовольствия. Вид ее загнанного, затравленного взгляда тешил мое дьявольское эго.

Она отпустила натянутую ткань и попыталась сесть на кровати, но я не позволил ее уйти, силой заставив Беллу лечь обратно. Нависая над ней, я склонился так низко, что наши глаза оказались друг напротив друга строго на одной линии, мое лицо в отражении ее зрачков было пугающим, и я мог только надеяться, что она действительно боялась меня в тот момент.

– Понравилось? – сухо спросил я, скривив губы в подобии холодной полуусмешки. – …выводить меня из себя? – полушепотом добавил я, когда понял, что она не собиралась отвечать. Но и отвести взгляд – я чувствовал – она не могла. В ответ Белла громко сглотнула и приоткрыла свои бесцветные губы, собираясь, судя по всему, сказать что-нибудь острое, но так же быстро сомкнула их, сложив в тонкую линию. Передумала – и отлично.

Глубокий вдох, взмах ресниц, и Белла заговорила неожиданно сильным твердым голосом.

– Чего ты хочешь, Эдвард? – в этот момент она воплощала верх смелости. Бесстрашие, решимость и холод, с которым был задан этот короткий и такой мучительно сложный для меня вопрос, не могли не удивить.

Чего я хочу? Я посмотрел на нее, сощурив глаза. Белла ждала, в ее глазах ярким пятном горел… вызов! Мне? Она бросала вызов мне?! Я проглотил ухмылку и едва заставил себя не рассмеяться прямо в ее напряженные губы. Эта ситуация была мне по душе, и, кажется, я уже почти определился, с тем, чего же я собственно хотел, но я не был уверен, что это понравится ей. Нет, даже не так: я был уверен, что ей это не понравится.

В моей голове медленно созревал план. Мысленно усмехнувшись, я неуловимо для человеческого сознания завел руки Беллы за голову, прижал их к подушке и слегка сжал, оставляя отметины на ее тонких запястьях. Она лишь ахнула, судорожно вздохнув, и прикусила губу, сдерживая позыв скривиться. Должно быть, ей было больно, хотя на этот раз я контролировал себя, старался не причинять ей новую боль. По крайней мере, сейчас.

– Никогда, запомни: ни-ко-гда не предлагай мне выпить твоей крови, – серьезно сказал я, чеканя каждое слово тихим вкрадчивым голосом. – Никогда не пытайся дразнить меня, потому что с тобой я не могу контролировать себя, Белла, – стальные нотки в моем голосе произвели на нее эффект, я почувствовал, как ее тело сжалось подо мной. Испуг. Защитная реакция. – Я хочу, чтобы ты запомнила одну вещь, о-д-н-у: если я захочу сделать что-нибудь – что угодно – с тобой, я сделаю это, не интересуясь чьим-либо мнением и не предупреждая. Как пару минут назад. Имей это в виду.

– Я и не пыталась, – прошептала она, глядя на меня осторожно, точно над ней склонялся разъяренный тигр. И это было правильно, если опустить часть с разъяренным и заменить тигра вампиром, что в принципе не составляло особой разницы. Сейчас я был почти спокоен, не считая желания жадно затянуться моей Беллой. Я имел полное право считать ее своей.

– Действительно? Мне показалось, все было именно так и не иначе, – я изобразил напускное удивление, изогнув бровь и сложив губы в кривоватой усмешке. – Ты просила меня, чтобы я убил тебя, забыла? – я коснулся кончиком языка ее скулы и провел носом по краю уха, с восхищением отмечая, что ее сердце забилось быстрее. – Или скажешь, что этого не было? – не дожидаясь ответа, я спустился вниз по ее лицу, сначала легко, почти неощутимо, затем настойчивее касаясь кожи на ее шее, отчего Белла вздрогнула, и ее зубы тихо скрипнули. Жаль, очень жаль, что я не мог видеть ее лица.

– Так предложение все еще в силе? – резко спросил я, выдыхая в ее шею; вена приятно пульсировала перед моим взором, даря манящее обещание чего-то гораздо более сладкого, чем тон моего голоса.

Вдыхая головокружительный аромат, я с наслаждением прикрыл глаза, с трудом подавляя желание заурчать подобно довольному коту. Рот тотчас наполнился ядом, побуждая меня к активным действиям, но кусать Беллу я вовсе не собирался. Немного пощекотать ее нервы – да, но не больше. Затаив дыхание, я осторожно коснулся губами шелковой кожи чуть выше тонкой ниточки проходящей синевато-бурой вены и слегка оттянул ее. Белла не дышала, сердце ее колотилось, наполняя кровь адреналином, что почти вскружило мою голову.

Она потрясающа! Господи, дай мне сил не убить ее прямо сейчас.

Совладав с секундным порывом монстра одержать верх над моим сознанием, я аккуратно прижался зубами к мягкой теплой, точно перине, коже, давая Белле почувствовать остроту и опасность этого занятия. Я отдавал себе отчет в том, что играл с огнем, толкая девушку к краю пропасти, за которой был или рай или ад. Танцы на тонкой грани, шаги по лезвию ножа – назвать это можно было как угодно.

Стараясь не прокусить тонкую материю ее кожи, я медленно натянул ее, отчего из горла Беллы вырвался тихий, сладкий, такой возбуждающий стон. Я знал, что это больно, но даю руку на отсечение – удовольствие сей процесс приносит не только вампиру, но и его жертве.

К своему огромному счастью, Белла не двигалась – даже не пыталась – она лежала в оцепенении, зажатая между шелком постельного белья и моим телом, чувствуя прикосновения моих острых смертоносных зубов на своем теле. В таком положении каждое ее движение, пусть даже малейшее, могло привести к весьма плачевным последствиям для нее самой в первую очередь.

– Да, – неожиданно произнесла Белла, и я не сразу вспомнил, о чем спрашивал ее.