Глава 24. Роуз. 28 января

Этого не может быть.
Так не должно было случиться. Скорпиус не должен говорить: «Пошла ты», – и уходить от меня. Он должен быть со мной всегда. Он не должен меня ненавидеть, говорить ужасные вещи и причинять такую боль. Он должен меня любить.
Блядь.
После того как меня в прямом смысле затошнило от слез, я решила ехать домой. Лола стоит за мной в ванной, обняв меня за талию, пока я отмываю рвоту со своих волос, и говорит, что я не должна ехать в таком состоянии. Говорит мне, что я просто должна немного подождать. Но я хочу ехать. Я хочу к маме. Я хочу, чтобы она сказала мне, что все будет хорошо, чтобы сказала, как все это поправить. Я хочу, чтобы она сказала, как прекратить всю эту боль.
И поэтому я еду.
Я приезжаю к границе, и впервые в жизни они не устраивают мне испытания. Думаю, они видят, как я расстроена, и потому пропускают меня без всего этого дерьма со связями с британским министерством и предупреждением их о моем прибытии. Слава Богу, потому что я уверена, что ударила бы заклятьем, если бы они попытались меня задержать.
Уже девять, когда я пребываю в Лондон, поэтому я знаю, что дома никого. Я иду прямиком в министерство, даже не озабочиваясь заглянуть домой. И конечно, в ту же секунду, как я вхожу в дверь, я сразу встречаю своего дядю. Понятия не имею, что он делает в фойе, но мне все равно. Я не плачу в эту секунду, но, наверное, выгляжу ужасно, потому что человек пятнадцать останавливаются поглазеть, а дядя Гарри бежит прямиком ко мне.
– Роуз! – говорит он и хватает меня за плечи. Уверена, он думает, что кто-то умер, потому что я так себя веду. – Что случилось?
– Где моя мама? – спрашиваю я и слышу, как мой голос ломается и звучит совершенно жалко.
– Она на выезде в город. Что случилось? – снова спрашивает он.
– Мне нужно с ней поговорить.
– Твой папа внизу.
– Мне нужна мама, – требовательно говорю я, и тут слезы снова начинают литься. Дядя Гарри в совершенном ужасе, но он кивает и протягивает руку, чтобы обнять меня, наверное. Я не могу остановиться и внезапно начинаю рыдать и придвигаюсь к нему, так что теперь у него нет выбора, кроме как обнять меня, чтобы я могла спрятать лицо в его плече. Мне должно быть стыдно, потому что вокруг уйма людей, которые смотрят, но я не могу остановиться.
– Хорошо, идем, – шепчет он мне на ухо, неловко гладя меня по голове, и осторожно уводит от толпы к лифту. Всю дорогу я не поднимаю головы, и поэтому довольно тяжело продвигаться среди людей, когда мы втискиваемся в лифт с несколькими другими и едем вниз. Остальные все еще смотрят, но мне плевать.
Когда мы выходим на нужном этаже, дядя Гарри ведет меня по коридору к кабинетам, где работают они с папой. Он криком зовет его, пока мы идем, и получает в ответ ленивое:
– Что?
И тут мы подходим к его двери, моя голова все еще опущена, но я вижу, как он поднимает взгляд, как на его лице появляется замешательство, когда он переводит взгляд с меня на дядю, который пожимает одним плечом в знак того, что он тоже в тупике.
– Что случилось? – спрашивает папа, поднимаясь и идя к нам через комнату.
– Мне нужно поговорить с мамой, – бормочу я и правда пытаюсь остановить слезы, которые все еще текут.
– Ее здесь нет, – говорит папа, и его голос тверд, но явно немного взволнован.
– Тогда найдите ее! – говорю я громким и не самым приятным голосом. Если бы это была нормальная ситуация, мне бы сейчас влетело за злобность.
Но мне не влетает. Папа лишь сохраняет совой зловещий тон, когда говорит:
– Скажи, что случилось, – таким тоном, что смысла спорить не остается.
Поэтому я делаю, как он сказал.
– Скорпиус меня бросил.
И да, я слышу, как совершенно глупо и банально это звучит, когда срывается с моего языка, но это все равно не заставляет меня лучше реагировать, когда эти двое смотрят друг на друга и почти улыбаются. Скорее, это что-то вроде усмешки, веселой усмешки.
И я их обоих ненавижу.
– Это несмешно!
Они перестают ухмыляться, и папа выглядит так, будто он с радостью оказался бы где-нибудь в другом месте. Я не могу перестать плакать, и я не знаю, какого черта мне теперь делать.
– Хорошо, – наконец говорит папа. Он смотрит на дядю Гарри и говорит:
– Посмотри, сможешь ли найти Гермиону?
Дядя Гарри приподнимает брови, но лишь кивает и уходит. Он закрывает за собой дверь, и все очень неловко, потому что я не могу перестать всхлипывать, а папа никогда не был экспертом в слезах. Совершенно потерянный, он смотрит на меня несколько секунд. И наконец, когда я все-таки не перестаю плакать, он подходит и обнимает меня.
И тут я окончательно срываюсь.
Я не знаю, почему ты начинаешь плакать еще больше, когда кто-то тебя утешает, но, по моему опыту, даже легкого прикосновения достаточно, чтобы совершенно разразиться рыданиями. И теперь это случается. Конечно, папа в ужасе, и я чувствую это по тому, как неловко он гладит меня по голове. Я чувствую себя снова пятилетней, но я не могу перестать.
– Все хорошо, – говорит он, и я знаю, что он пытается меня успокоить. Он осторожно ведет меня к маленькому дивану в углу его кабинета. Мы садимся, и я правда удивлена, что он просто сидит и разрешает на нем плакать, очень долго.
Наконец, спустя, наверное, годы, он успокаивающе проводит рукой по моим волосам и спрашивает:
– Ну, и что случилось на этот раз? – очень нежным тоном совсем непохожим на него.
– Это не этот раз, – печально говорю я. – Это по-настоящему.
Он спрашивает, потому что это не в первый раз, когда мы со Скорпиусом ссоримся и расходимся. Но это точно в первый раз, когда я зареванная прихожу в министерство. Потому что это в первый раз по-настоящему.
– Ну, что случилось? – снова спрашивает он.
Я закрываю глаза, вспоминая, и пытаюсь заставить воспоминание исчезнуть, но это не работает. Когда я снова открываю глаза, я вижу, что он выжидающе на меня смотрит.
– Он попросил меня выйти за него… – мямлю я, и даже из-за этих слов мое сердце начинает болеть.
Папа сильно краснеет и выглядит так, будто хочет что-то сломать, скорее всего, белокурого игрока в квиддич с серыми глазами.
– Тебе девятнадцать, – говорит он сквозь тесно сжатые зубы.
– Так я ему и сказала, – выдыхаю я, резко вытирая глаза. – Но…
– Но что?
– Но теперь он меня ненавидит…
И тут все начинается снова. Мой перерыв в плаче прекращается, почти не начавшись, и я снова начинаю рыдать. Я не могу остановиться. И я понятия не имею, как остановиться.
Папа обнимает меня за плечи и притягивает поближе к себе, позволяя еще поплакать.
– Он тебя не ненавидит, – тихо говорит мне он, и слышно, что он испытывает противоречивые чувства.
– Он сказал: «Пошла на хер», – и убежал! – истерично говорю я.
– Он, наверное, просто расстроился, – разумно говорит он. Но он не знает. Его не было там, когда Скорпиус на меня так посмотрел, как будто действительно хочет, чтобы мне было больно. Как будто я действительно сделала больно ему.
– Я не знаю, что делать.
– Он успокоится и вернется. Ты слишком молода, чтобы выходить замуж, – он говорит это как раз тем голосом, какой и полагается отцу. Но я качаю головой, потому что он не понимает.
– Я его люблю, – бормочу я.
Папа совершенно ошеломлен этим. Сказать, что он не самый большой фанат Скорпиуса, будет огромным преуменьшением. Он ему не нравится и никогда не нравился. Он, правда, никогда не давал Скорпиусу и шанса, но это не удивительно. Он выглядит так, будто одновременно хочет подпрыгнуть от радости, что я отвергла предложение, и сказать мне, что все будет хорошо и что Скорпиус меня не ненавидит. Для него это ужасно тяжело, по крайней мере, мне так кажется.
– Тогда почему ты сказала: «нет»? – наконец спрашивает он, решив попробовать себя в роли Адвоката Дьявола. Ему даже задать этот вопрос больно, но он все равно это делает. Ради меня.
– Потому что мне девятнадцать, – слабо отвечаю я.
– И это все? – он приподнимает брови. – Это так много для тебя значит?
Он хочет заставить меня это сказать. Я не хочу этого говорить, потому что это, наверное, самое ужасное, что я могу представить. Я не хочу признаваться в этом вслух, потому что даже думать не могу об этом, не чувствуя вины. Но папа с выжиданием смотрит на меня, и я знаю, что он видит меня насквозь. Иногда я списываю его со счетов, как совершенно ничего не понимающего, но, наверное, он, в конце концов, не такой и тупой.
Я пожимаю плечами. Я все еще не хочу это говорить.
Но папа качает головой:
– Роуз?
– Я не хочу быть Малфой, – наконец признаюсь я, и эти слова звучат даже еще ужасней, чем я себе представляла. Они смехотворны, жестоки и ужасны, но теперь они сказаны, и я не могу взять их назад. Еще тише и нерешительнее я добавляю:
– Я не хочу, чтобы мои дети были Малфоями.
После того, что я сказала, повисает тишина, и я боюсь посмотреть на своего отца, у которого, как я знаю, одна из двух реакций: или он в совершеннейшем восторге, что я не приношу себя в жертву темной стороне… Или он оскорблен тем, что я настолько же предубежденная, как и семья, которую только что осудила.
Но когда он достаточно долго ничего не говорит, я заставляю себя посмотреть на него, стараясь смахнуть слезы, которые еще затуманивают мне взор.
– Я знаю, какие они, – серьезно говорю я. – Я знаю, что они делали, когда вы с мамой были детьми… И его дед меня ненавидит, – звучит так, будто я оправдываюсь, но это правда. Я продолжаю, едва останавливаясь, чтобы вздохнуть, и мои слова бегут все быстрее и быстрее. – И он написал Скорпиусу письмо, чтобы он держался от меня подальше, и он все продолжал говорить об убийствах магглов, что они это заслужили. И он сказал, что это мамина вина. Он даже пожелал, чтобы кто-нибудь убил ее!
На последнем предложении лицо папы меняется, и он выглядит страшно разозленным.
– Когда он это сказал? – требует он, и я чувствую, что он сразу же забыл о том, что меня бросили.
– Давно. Я видела на Рождество.
Папа выглядит так, будто хочет кого-то убить, поэтому я тут же продолжаю:
– Он меня ненавидит. Он почти не говорил со Скорпиусом все то время, что мы вместе, он почти от него отрекся!
Это словно возвращает его назад, и он долго смотрит на меня, прежде чем покачать головой:
– И какое все это имеет отношение к Скорпиусу?
Я едва верю своим ушам, и, судя по выражению лица моего отца, он сам этому с трудом верит. Уверена, он никогда не думал, что произнесет хоть половину того, что сегодня сказал.
– Они не примут меня, – бормочу я. – Никогда.
– Ты это только поняла?
Я хочу как-нибудь сумничать в ответ, но у меня нет сил.
– Я не хочу быть частью всего этого.
– Роуз, – папа снова гладит меня по волосам и прямо смотрит на меня, – делал ли или говорил ли Скорпиус что-нибудь, что хотя бы намекало на то, что он может думать, как его дед?
Как будто мне и так не было плохо. Теперь он еще и нож в ране проворачивает. Мне хочется блевануть, и я уверена, что через несколько секунд это случится. Когда я не отвечаю, папа просто многозначительно смотрит на меня и приподнимает бровь.
– Нет, – бормочу я.
– Значит, ты ведешь себя не слишком честно, верно?
Что это с ним? Я немного выпрямляюсь и смотрю прямо на него.
– Ты ненавидишь Скорпиуса, – ровно говорю я.
– Я не ненавижу его, – он хмурится и качает головой. – Бог знает, не потому, что я не пытался… Но я не могу его ненавидеть. Ты когда-нибудь поймешь, – я смотрю на него и сама приподнимаю брови. И он улыбается мне грустной улыбкой и снова качает головой, на этот раз медленнее. – Трудно ненавидеть того, кто так любит твою маленькую девочку.
У меня сердце словно лопается и разбивается. Новые слезы текут из глаз, и я стараюсь их сморгнуть. Проходит час или минута. Не знаю. Я просто смотрю на него и вижу, что он говорит правду.
Не знаю, любила ли я его когда-либо еще больше.
– Папочка? – наконец говорю я, и мой голос слаб и робок. Уже очень давно я не называла его папочкой. Он смотрит на меня, и я изо всех сил стараюсь, чтобы слезы не брызнули из глаз. Но когда я говорю, у меня получается только жалкое:
– Это так больно…
Он грустно кивает и обнимает меня, когда я падаю на него и зарываюсь лицом в его груди. Я в таком раздрае, не знаю, как вообще возможно пролить столько слез за один раз. Это ужасно, но мне почему-то странным образом легче. Напоминает мне о тех временах, когда я была маленькой, падала и ударялась. И папа всегда поднимал меня, качал и целовал царапину или синяк, из-за которого я плакала. Потом он говорил мне, что скоро все перестанет болеть, надо только подождать. Вот только на этот раз нет следа раны, которую можно вылечить поцелуями.
– Ты правда думаешь, что он меня любит? – мягко спрашиваю я, поднимая голову, и папа смеется полувеселым смехом.
– Этот мальчишка по тебе с ума сходит, – неверяще говорит он. – И уже давно.
– Он меня простит? – тихо спрашиваю я и теперь точно чувствую себя пятилетней. Мне певать, потому что это даже хорошо.
– Он хороший парень, Роуз. Понятия не имею, как он таким получился, но он хороший парень. А все всегда бывает так, как оно и должно быть.
А потом мы просто сидим в тишине, пока он гладит мои волосы, позволяя мне барахтаться в своем несчастье. Он не так уж плох во всем этом, должна отдать ему должное. Намного лучше, чем я когда-либо думала. Это правда удивляет.
А потом приходит мама.
Она, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, входит в кабинет наполовину в панике и совершенно вымотанная. Я поднимаюсь, чтобы посмотреть на нее, а она сначала смотрит на меня, потом на папу. А потом она садится с другой от меня стороны и с жалостью проводит рукой по моей голове.
– Ох, милая, – нежно говорит она и грустно смотрит на меня, прежде чем притянуть меня к себе и начать меня укачивать, когда моя голова лежит у нее на плече. Ей намного легче и естественнее с этим, чем папе, так что это тоже хорошо, по-другому.
– Тебе не надо было приходить, – шепчу я, потому что, если я заговорю громче, мой голос сломается, и я снова начну плакать. – Извини…
И я действительно чувствую себя виноватой за то, что устроила скандал и потребовала, чтобы ее нашли и заставили вернуться. Понятия не имею, где она была и что делала, и, судя по всему, это могло быть что-то ужасно важное. Иногда я с трудом вспоминаю, какая важная у мамы работа, и иногда я позволяю своему эгоизму взять верх.
– Все хорошо, – заверяет она меня. – Ты в порядке?
Я киваю, догадываясь, что дядя Гарри, наверное, сказал ей, из-за чего я плачу. Она уже знает, что меня бросили и мое сердце разбито. Наверное, она не знает всего, про предложение и все такое, но уверена, папа потом ей расскажет.
– Ты в порядке, так ведь, милая? – спрашивает папа, и теперь голос у него веселый и жизнеутверждающий, и он протягивает руку, чтобы взъерошить мои волосы, а не пригладить.
– Я в порядке, – повторяю я, но все же не поднимаю голову.
Я не помню, когда я в последний раз сидела так, между своими родителями, когда они оба меня утешают и заботятся обо мне. Это точно было очень давно. Я не помню, когда я вообще в последний раз плакала перед ними не для того, чтобы избежать наказания. И я не уверена, что вообще когда-либо так перед ними открывалась.
И это приятно.
Правда приятно.