Я люблю его, сколько себя помню…

…неужели все-таки люблю? Но тогда должна сейчас летать и петь от счастья – вот же он, совсем рядом, достаточно только протянуть руку! Пальцы до сих пор горят от его рукопожатия там, на трибуне в Двенадцатом – только почувствовав свою руку в широкой плотной ладони, я смогла заставить свое сердце не колотиться в груди, рискуя переломать мои ребра изнутри. Не колотиться от страха – с той самой минуты, как Пит Мелларк крепко сжал мою взмокшую ладонь, в упор посмотрев мне в глаза своими небесно-голубыми глазами, уже сутки мое сердце колотится совсем по другой причине.

Но - вот странно, да? - я отнюдь не летаю. И по-прежнему упрямо смотрю в пол в его присутствии. Причина моей холодности до банального проста. Теперь, когда мы едем в столицу, чтобы участвовать в этих гребаных Голодных Играх, пора признаться себе: в моей глупой любви больше нет смысла. Больше не нужно, как влюбленная девчонка, едва заслышав его шаги за дверью, прятать взволнованный взгляд в тарелке с очередными капитолийскими деликатесами, приписывая свое умиление и восторг апельсиновому соку или тушеному барашку с черносливом. Я сержусь на нашего пьяницу-ментора за его неуместные шутки в свой адрес – кажется, что, несмотря на свое вечное, мягко говоря, нетрезвое состояние, он видит меня насквозь. Засыпаю с надеждой, что все это просто дурной сон, что утром я проснусь, и не будет никакого, мать его, Тренировочного центра! Никакого Капитолия. Никаких Голодных Игр…

Ладно, пусть хотя бы не будет Пита Мелларка на другой стороне обеденного стола, то и дело вопросительно и внимательно заглядывающего мне в глаза!

Так или иначе, но уже совсем скоро, максимум через несколько недель один из нас умрет. Либо мы оба. Да, я пообещала Прим, что вернусь… хотя давайте смотреть правде в глаза – мои шансы на выживание в сравнении с остальными трибутами, особенно в сравнении с профи, ничтожно, сокрушительно малы. Профи готовятся к Играм заранее, они в гораздо лучшей физической форме, они умеют пользоваться холодным оружием, в конце концов, они просто сильнее и выносливее меня. И они умеют причинять боль и умеют убивать.

Я тоже умею убивать. Правда, только животных… но разве есть разница?

Для Пита – есть. Он не сможет убить человека. Для него это слишком жестоко.

И я даже боюсь представить, что кто-то причинит боль светлому мальчику с ясными весенними глазами, сидящему сейчас напротив меня с чашкой горячего капитолийского шоколада в руках.

***

И все-таки я бываю счастлива.

В те редкие минуты, когда позволяю себе забыться, расслабиться и не пытаться спрятать ото всех вокруг ноющее чувство внутри себя, я могу с каким-то мазохистским удовольствием слушать его мягкий голос. И ясно и отчетливо понимать – здесь и сейчас он, наконец-то, говорит только для меня. Неважно, что - рассказывает ли о хлебе из разных дистриктов во время перерыва между обязательными тренировками или, пытаясь развлечь меня, шутит за обедом об ужасных опасностях, таящихся в капитолийских ваннах. С самого приезда в Капитолий в его глазах больше нет безмятежных и счастливых солнечных бликов, но они по-прежнему небесно-голубые и все так же излучают необъяснимое тепло. Не только я, все вокруг замечают и чувствуют это. Он смотрит на меня, мягко и внимательно, словно заглядывает в самую душу. Не имеет значения, как я выгляжу – я не питаю иллюзий насчет того, чтобы понравиться ему. Не время и не место. Слишком поздно. Я даже не слышу его слов – я просто слушаю его голос, втайне мечтая когда-нибудь вернуть в эти глаза крупицы солнечного света.

А он просто говорит и держит меня за руку. И улыбается.

Держаться за руки придумал Цинна – мой зеленоглазый капитолийский стилист. И друг. И заодно мой персональный ангел-хранитель. Или скорее, наоборот – ангел-хранитель, друг, а уже потом стилист… неважно. Вот и сейчас он сидит в кресле напротив и ласково улыбается мне одними глазами, подведенными золотистой линией. Ему трудно со мной: я никогда не питала слабости к нарядам, возможно, по банальной причине их отсутствия, и вряд ли смогу в полной мере оценить его старания для сегодняшнего особенного вечера. По крайней мере, мне так кажется до тех пор, пока я не надеваю свое платье для интервью и не подхожу к зеркалу.

Он незаметно усмехается - по всей видимости, выражение моего лица красноречивее любых высокопарных слов и лучшая награда за его труды.

Существо, которое я вижу перед собой в большом зеркале, явилось из другого мира – оттуда, где кожа блестит, глаза вспыхивают огнями, а одежда из драгоценных камней. Платье - это что-то невероятное! - целиком покрыто сверкающими самоцветами: красными, белыми, желтыми и кое-где, на самых краешках огненных узоров, голубыми. При малейшем движении меня словно охватывают языки пламени. «О, Цинна, спасибо!» – шепчу я, глядя на собственное потрясающее отражение. Нет, я не красивая, не великолепная, я - ослепительная, как солнце!

Способно ли это солнце озарить любые, даже самые несчастные глаза? Я не знаю. Но искренне на это надеюсь.

***

- Не может быть, чтобы у такого красивого парня не было девушки! Давай, скажи нам, как ее зовут!

Я судорожно сжимаюсь в кресле, отчаянно пытаясь сохранить лицо. Им мало того, что у меня жутко вспотели ладони и трясутся поджилки от одной мысли, что я сижу перед всем Капитолием, перед президентом Сноу, вся такая невозможно красивая, и на меня в прямом эфире сейчас смотрит весь Панем, включая Двенадцатый дистрикт? Мало того, что моя правая щека прокушена изнутри, и теперь я чувствую на языке солоноватый привкус крови, от которого меня начинает мутить – очень к месту, это ведь презентация трибутов семьдесят четвертых Голодных Игр! Мало того, что я не спала всю ночь, тщетно обдумывая, что и как я скажу Цезарю Фликерману, когда придет моя очередь - Хеймитч, наш полоумный ментор, накануне полдня потратил на то, чтобы хоть как-то разговорить меня, заранее подозревая, что его попытки обречены на провал. Мало того, что пару минут назад, так и не придумав за ночь ничего путного, я несла какой-то детский лепет о пуншах и барашках и, как глупая кокетка, кружилась на сцене в своем драгоценном платье…

А теперь они хотят заставить меня услышать имя его девушки?

- Ну, вообще-то, есть одна девушка, - его взволнованный голос доносится до меня через плотную ватную пелену, невесть откуда взявшуюся в ушах. – Я люблю ее, сколько себя помню. Только... я уверен, до Жатвы она даже не знала о моем существовании.

Да как он может?! Это нечестно! Нечестно говорить о ней моими словами! Нечестно вообще так говорить: могу спорить на что угодно, в Двенадцатом дистрикте нет ни одной девушки, которая не была бы знакома с обаятельным и улыбчивым сыном пекаря! И уж точно нет ни одной, не знающей о его существовании! Мадж считает его очаровательным, Делли Картрайт – да-да, та самая Делли, по милости Пита Мелларка заочно спасшая мою глупую болтливую голову несколько дней назад! – никогда не упускает возможности заскочить в пекарню, чтобы перекинуться с ним хотя бы парой слов. Даже моя маленькая Прим, мой светловолосый ангел, не на шутку привязана к нему…

И даже я, Китнисс Эвердин, гордячка, молчунья, холодная и нелюдимая колючка – и то, как распоследняя дурочка, с пяти лет влюблена по уши в его невозможные голубые глаза и одуряющую улыбку!

- Значит, все, что тебе нужно, это победа: победи в Играх и возвращайся домой. Тогда она уж точно тебя не отвергнет, - ободряет Цезарь Фликерман. Сквозь шум в ушах слышу, как Пит что-то бормочет насчет того, что победа для него не выход. На мгновение я перестаю понимать, о чем вообще идет речь…

- Потому что, - его голос предательски дрожит… не припомню, чтобы он когда-нибудь нервничал и запинался, - потому что… мы приехали сюда вместе.

***

Я еду в лифте и считаю секунды, остающиеся до двенадцатого этажа.

Сжимаю кулаки, душу в себе злые слезы и молчу, упрямо уставившись в дверцу перед собой. Вижу в ней его смутное отражение - Пит стоит прямо за моей спиной. И тоже молчит. Меня охватывает невообразимая, неконтролируемая злость: только что там, на сцене, он выглядел таким несчастным и таким убедительным, признаваясь Панему в своей безответной любви ко мне – а теперь просто молчит! Почему же я едва не плачу и с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься ему на шею? Да потому что мечтаю броситься на него с кулаками! Потому что это все враки, вся эта его любовь - вымысел с первого и до последнего слова, уж я-то знаю!

Тренькает колокольчик, дверцы распахиваются, и я, как ошпаренная, вылетаю в коридор. Надеюсь, у него хватит ума не приближаться сейчас ко мне – я словно бушующий ураган! Если бы – он быстро выходит следом и пытается ухватить меня за локоть, определенно намереваясь что-то сказать. Очередные признания? Нет! Не хочу больше ничего слышать! Даже не успеваю сообразить, как толкаю его в грудь, и он теряет равновесие, со звоном приземляясь на что-то стеклянное.

- Ты не имел права! Не имел права говорить обо мне такое! – в порыве слепой ярости я не замечаю, как появляется Хеймитч, Цинна, Эффи, Порция… сейчас мне нет до них дела. Хочется ругаться, плакать, рвать и метать одновременно. Ловлю всепонимающий и всезнающий взгляд ментора – ага, так вот кто заварил эту кашу?

- Это ведь ты придумал, да? - набрасываюсь я на него. - Выставить меня дурой перед всей страной?

- Это была моя идея, Хеймитч мне только помог, - мягко подает голос Пит, поднимаясь на ноги и морщась от боли. Он вытаскивает из кровоточащих ладоней впившиеся осколки – все, что осталось от злосчастной хрустальной вазы. Что я наделала? На мгновение мне хочется броситься к нему – поймать его израненные по моей вине руки и зарыться в них лицом. Спрятаться в них от всего мира. Поверить каждому его слову.

Оскорбленная гордость проигрывает свое сражение со счетом десять-ноль.

И тут они все начинают говорить наперебой… Что я должна быть благодарна, потому что сама по себе не представляю – и даже не пытаюсь представлять! - ничего интересного. Что так было нужно, а Пит просто великодушно помог мне выглядеть обольстительной в глазах капитолийской публики – и все ради того, чтобы привлечь внимание спонсоров к моей непрезентабельной персоне. Что моя бурная реакция оказалось именно такой, какую все и ожидали, и что я очень натурально смущалась и краснела перед камерами. Еще бы мне не краснеть, когда драгоценные чувства, которые, как мне казалось, я надежно и безоговорочно похоронила в самой глубине своего сердца, вот-вот готовы вырваться, выплеснуться наружу и прилюдно накрыть меня жаркой волной? В панике я понимаю, что мне дурно, у меня начинает кружиться голова, и я не могу разобрать ни одного слова из этого разноголосого лепета, отвечая невпопад… Из беспамятства меня вырывает знакомый голос - спокойный и чуть раздосадованный:

- Да мне без разницы… но я уверен, у твоего парня хватит ума распознать притворство. К тому же, ты ведь не говорила, что любишь меня. Так что можешь не волноваться.

Великодушие, парень, притворство? О чем они? Все еще в оцепенении я поднимаю рассерженные глаза и встречаюсь с его внимательным взглядом. Столько всего в нем: мягкость, досада, нежность, понимание, сочувствие... только не любовь. Сердце обливается кровью, а оскорбленная гордость трещит по швам и с треском лопается, как мыльный пузырь, заставляя меня растянуть губы в неживой улыбке. Да, он тысячу раз прав, я такого не говорила… и теперь уж точно не скажу ни за какие коврижки! К черту твое сочувствие, Пит Мелларк! Ах, ты сделал все это ради меня? Обманул весь Панем ради интереса Капитолия?

Что ж, продолжай думать, что меня устраивает твой дурацкий обман. Продолжай изображать из себя влюбленного олуха. Удачи.

***

В пустой гудящей голове нет ни одной разумной мысли… да нет, вообще ни одной. Только тонкие холодные пальцы Цинны в моей вспотевшей руке.

В полумраке передо мной - металлический диск, который через каких-то пару минут поднимет меня на Арену. Где-то дальше по подземному коридору, в одной из таких же полутемных комнат, светловолосый голубоглазый мальчик так же держит за руку Порцию, своего стилиста. И друга. О чем он вспоминает сейчас, глядя на этот круглый лифт на эшафот? Боится ли? Понимает ли? Сожалеет ли? Жаль, я уже никогда не узнаю об этом. Знаю, что в эту минуту должна думать о предстоящей бойне, о выживании, о соперниках… но думаю только о нем. В последний раз.

Я сижу на диванчике рядом со своим капитолийским другом и заново учусь дышать.

Никогда не чувствовала времени. Никогда не думала, насколько это много – день, как это бесконечно – год. Не ценила. Только теперь, мысленно отсчитывая каждую минуту здесь, в катакомбах под Ареной, я как никогда отчетливо вижу и заново переживаю каждый момент своей жизни. Заглядывая в зеленые глаза Цинны, вспоминаю другие – светло-серые, почти прозрачные, цвета хмурого осеннего утра глаза высокого темноволосого охотника, его прощальный взгляд, полный сожаления и боли. Едва заметно шевеля пальцами, ощущаю в них мягкие золотистые волосы сестренки, шелком струящиеся по ее хрупким плечам. Мысленно прощаюсь с ними обоими и прошу прощения за свои промахи и ошибки. Всего на мгновение позволяю себе забыться, и воображение тотчас услужливо подсовывает другие прозрачные, только уже голубые глаза и другие светлые волосы. Пит… я все еще сержусь на него. Но это не мешает вспомнить каждый свой спрятанный взгляд, услышать каждое непроизнесенное слово. И, кусая губы, безумно сожалеть о своей хваленой гордости, своей хваленой смелости… смелости? Скорее, об откровенной трусости.

И о драгоценных секундах рядом с ним, бездумно потраченных впустую.

Я неуверенно поднимаюсь с диванчика, глубоко вдыхаю и делаю шаг на платформу. Сверху, отрезая меня от заботливых рук Цинны, опускается стеклянный цилиндр.

Вот теперь действительно все. Если до этой минуты я еще не до конца верила, еще глупо на что-то надеялась, еще пыталась дышать и мечтать, то теперь всем моим жалким потугам побороть животный ужас перед Ареной пришел конец. Сказать, что я просто боюсь – значит, не сказать ничего. Чувствую, как желудок делает сальто, а потом скручивается в тугой узел, пытаясь вытолкнуть наружу завтрак, который я так тщательно запихивала в себя пару часов назад. Цинна касается пальцами подбородка: выше голову!

А если бы… Нет. Поздно сожалеть. Я задираю нос кверху и расправляю плечи.

Цилиндр начинает подъем.