Ϟ
Я не решаюсь,
Не решаюсь написать это:
Когда ты умрешь.
© Пабло Неруда «Умершая»

Lily

«Милый мой, дорогой, любимый Ремус!
Пришло время сказать тебе, что я невероятная трусиха. Наверняка ты даже не подозревал о таком моем качестве; ты вообще стараешься находить даже в самых безнадежных трусах, предателях, лицемерах исключительно хорошие черты, мало того, ты их еще и оправдываешь, если отыщешь, что случается в большинстве случаев. Ну так вот, знай теперь – я трусиха, каких поискать. После того, как вчера ты сказал мне те слова – о Любви с большой буквы, о счастливом, безоблачном браке, о том, как сильно ты не хочешь меня терять и как мечтаешь о детях, о радостном союзе двух сердец, я поняла, что не могу оставаться больше рядом с тобой. Ты уснул, а я лежала, смотрела в потолок и впервые в своей жизни плакала. Потому что после твоих слов я не посмею взглянуть тебе в глаза, не смогу терпеть твой отрешенный, унылый взгляд, какой я часто вижу на твоем лице, не смогу пережить то чувство, что я не смогу сделать тебя счастливым. А ведь ты заслуживаешь счастья, больше, чем кто-либо другой. И сейчас пишу это письмо – готова поспорить, потом ты будешь проводить пальцем по разводам моих нелепых слез, – и понимаю, что поступаю правильно, как поступил бы ты. Да, понимаю, но легче не становится; я готова вцепиться пальцами в кожу и вырвать ее от лица, чтобы было больней, чем сейчас. Но это не поможет. Я уверена. Ведь ты осознаешь, что я делаю? Я отпускаю тебя, Ремус.
Я знаю, что ты проснешься рано утром, кинешь сонный, еще не омраченный ничем взгляд в окно и захочешь было произнести свой привычный монолог об изменении мира, о том, что он рушится, и ты не представляешь, как вертеться в нем, с исчезнувшими идеалами, о которых ты ностальгируешь, но не можешь вернуть. Захочешь – и не увидишь меня рядом. Ты подумаешь, что я готовлю тебе твой любимый омлет – как ты любишь, с помидорами и адской щепоткой соли (и почему я не могу перестать рыдать?), – но не почувствуешь привычного запаха. Привычного… часто я употребляю это слово. Но оно донельзя лучше характеризует наши отношения; мы – люди привычки, люди застоявшихся нравов, люди, не любящие менять свой мир, люди, привыкающие к чему-то и не желающие это потерять. Мы просто привыкли, Ремус. Я ощущаю это физически – это волнами исходит от тебя. Ты привык ко мне, привык к тому, что я всегда рядом, всегда готова прийти на помощь, как добрая волшебница, погладить тебя по волосам и шептать успокаивающие слова. Ты привык к этому, но ты желаешь другого. Ее. А это одна из тех многих вещей, которые я тебе подарить не способна. Но не об этом сейчас: ты произнесешь мое имя так беспомощно, как дитя, потерявшее из вида старшего родственника, отныне не держащего его за руку, а потом заметишь на столе эту розу, которую я не могу принять от тебя, и письмо. Я очень хорошо знаю тебя, Ремус: ты привык ко мне, когда я полюбила тебя так, как ни одна женщина еще не любила, и поняла так, как еще ни один человек не мог понять другого. Я воочию вижу твои бледные, дрожащие, поцарапанные руки, медленно вскрывающие конверт, без помощи ножа, как ты привык, а разрывая пальцем тонкую линию. И я точно знаю, что ты подумаешь: это потому, что я оборотень.
Нет, вовсе не поэтому, слышишь? Ремус, ты изучил каждую трещинку моего характера, но так его и не понял. Ты ошибаешься: я никогда бы не покинула тебя по этой причине. Ты лучший человек, самый настоящий, которого я знала когда-либо. Ты меньше похож на иное существо, чем даже я, а это говорит о многом. А я ведь покидаю тебя потому, что не заслуживаю твоей близости и никогда не заслуживала; я не могу, как не бьюсь, заставить тебя почувствовать живым и себя, заставить плохие воспоминания улетучиться. А она может. И я никогда не сумею сделать тебя счастливым, вызвать солнечную улыбку на твои уста, понимаешь? Никогда. Это страшное слово, оно безнадежное. Никогда значит никогда, и многие не осознают истинной глубины этого слова. И я никогда не смогла бы стать твоей женой.
Сколько я об этом мечтала, Ремус! Ты представить себе не можешь. Каждый миг в школе, когда еще не было ее, когда ты принадлежал мне всецело, когда твой смех, твои улыбки, твои слезы – все было лишь моим, и ничьим больше. Я столько раз мечтала идти с тобой под венец, и чтобы Лили была подружкой невесты, и чтобы Джеймс, будучи шафером, глупо улыбался, и чтобы мы сказали друг другу заветное слово «да». А потом мечты улетучились навсегда. Потому что нельзя ими жить, Ремус. Нельзя ткать себе мир из грез и погружаться в него с головой, а потом, когда реальность дает о себе знать, выныривать и понимать, что без них ты ничто, никто, и ничего собой не представляешь. Такие люди, как мы, чувствуют себя выброшенными рыбами на берег, когда мечты рушатся, когда настоящая жизнь выныривает из облаков и разбивает вдребезги все, чем ты дышал. Во мне остался лишь реализм после пожара, ведь я поняла, что моих ног нет, и не будет (никогда!), что я не смогу родить тебе детей (никогда!), и что в твоих глазах я стала истинным монстром. И сколько бы ты не отрицал этого – я видела. Видела, что порой ты не можешь смотреть на меня, ведь я перестала быть твоим идеальным местом, куда можно спрятаться от суровой жизни; теперь я напоминала тебе то уродство, с которым ты и так немало сталкивался. Я могу понять тебя, Ремус. Я понимаю – и не корю тебя.
Хочешь, я назову причины помолвки, Ремус? Я не корю тебя и за них. Не буду спорить, ты меня любишь, уважаешь, но любишь так, как брат любит свою сестру, и уважаешь точно так же. То чувство, что жило в тебе раньше, то чувство, что ты питал ко мне до пожара – ты целиком его подарил другой женщине, до последней капли, а мне оставил лишь уважение и братскую нежность. Уважение, братская нежность… что ж, такое чудовище, как я, должно наслаждаться и этим. Но я не могла. Если бы ты позволил мне, если бы ты полюбил меня хоть и вполовину так же, как я полюбила тебя – я бы сделала тебя самым счастливым человеком на Земле, я бы так оберегала тебя, как люди оберегают своих Богов. Но наша жизнь не терпит сослагательного наклонения. Ты привык ко мне, как я сказала ранее – и предложил мне стать твоей женой поэтому. Но я знаю, я понимаю, с какой радостью ты бы произносил это другой женщине, с какой радостью вознес бы к ее ногам эту алую розу, с какой радостью говорил красивые, красноречивые слова.
Другая женщина. Какая ирония, верно? Какая ирония, что ты готов достать луну и звезды с неба ради нее, когда я готова на то же самое ради тебя. Какая ирония в том, что, начав встречаться с ней, ты целовал ее, не чувствовав, что предаешь меня; а меня осыпать поцелуями не мог, ведь считал себя верным ей. Какая ирония в том, что ты думал, что я ничего не замечаю и не знаю.
Я не вижу толка пытаться остаться здесь, в теплой спальне. Потому что понимаю, что ты будешь продолжать смотреть на меня – и не видеть. Слушать – и не слышать. Замечать лишь ее образ, пытаться поместить его в меня. Я для этого не подхожу. Я не стану и вполовину похожей на ту, другую женщину. И ты это прекрасно знаешь, ровно как и я, мой милый, бесценный, любимый Ремус. Прости меня за этот шаг, за это напыщенное письмо, в котором я ничего не объясняю и объясняю все; прости за то, что ты проснулся и не увидел меня рядом. Прости. И не пытайся меня найти и вернуть. Тебе я вовсе не нужна. Перестань жить мечтами и прошлым – вспомни меня. Я давно уже не твое идеальное место, которое тебя успокаивало. Я перестала быть этим местом и перестала быть нужной. Я уеду очень далеко из Англии, и будь счастлив. Встреть ту, которая бы напоминала тебе другую женщину, напоминала характером или внешностью – это вовсе неважно. Она родит тебе мальчиков, о которых ты мечтал, ты назовешь их так, как мы придумали – Тедом и Даниелем. Она даст тебе все, что не дала я. Ремус, пусть те мечты, каковыми ты грезил, сбудутся. Единственное, что я могу – это желать тебе счастья, и я его желаю. Прощай навсегда. Я всегда буду тебя любить, всегда помнить, ежесекундно, ежеминутно, ежечасно. И помни, что ты человек в самую первую очередь – впрочем, ты это уже, как я думаю, слышал… и не от меня.
Мои друзья. Не ненавидьте меня за то, что я сделала, заклинаю вас. Лили, я верю, что Гарри вырастет превосходным парнем, мечтой любой девушки, и будет похож на своего отца и мать – пусть он будет сильным, несгибаемым, добрым, искренним, отзывчивым, смелым, готовым прийти на помощь своим друзьям. И ты будь счастлива, моя дорогая. Джеймс об этом позаботится. Ты знаешь, как я люблю всю свою несносную семейку Поттеров, и тебя – ты моя сестра, будто бы моя кровь, и я буду невыразимо скучать по тебе. Джеймс, береги ее. Ты единственный человек, который на это способен. Сириус, милый, твоя Мадонна всегда будет в твоем сердце, хотя ты и преувеличил с моим сравнением. Я буду помнить о тебе. Удачи тебе абсолютно во всем. Эшли, забавная моя девочка! Мне больно писать эти строчки, ты и Лили заменяли мне матерей, бабушек, сестер и даже детишек. Роди сыновей и дочерей Сириусу, и пусть они будут сочетать в себе тебя и его. Им есть, за что любить и уважать своих родителей; есть, чем гордиться. Хвостик, помни – ты не трус! Ты хочешь что-то сделать – тебе хватит на это решимости. Если это твоя цель, ради ее достижения можно сотворить очень и очень многое. Зря ты не говоришь мне, что ты собрался совершить, я бы больше помогла советом; но, уверяю тебя, у тебя все получится. Кортни, Полумна – истинная дочь Ксено и истинная твоя дочь. Да пусть у нее проснутся неутомимые успехи к трансфигурации, и фантазия ее отца. Передавайте остальным старым друзьям привет. Я по всем вам буду скучать каждую ночь и молиться, чтобы с вами все было хорошо. Я ваше пристанище, но я покидаю вас – вы это переживете. Вы сильные, вы справитесь. И поддержите Ремуса.
Ремус, я не знаю, что добавить. Наверное, что я люблю тебя.

Ваша Мэри».

Я оторвалась от письма. Казалось, что душа оторвалась от тела и падает, падает вниз, летит, разбиваясь на миллионы осколков. Чем мы все будем без Мэри, без девушки, готовой всегда оказаться рядом и помочь сделать любой шаг? Чем будет Ремус без нее? Какова будет жизнь без нашей матери Терезы, успокаивающей одним лишь словом? И почему она так поступила? Вопросы наталкивались друг на друга в моей голове: вопросы, догадки, домыслы. Неужели она знала о Нарциссе? Знала, что Ремус любит другую и всегда будет предан другой? Знала и жила с этим – и почему не сказала мне? Эшли? Почему? Сплошные «почему» – и ни единого ответа на них. Самое главное – она ушла из нашей жизни и больше в нее не вернется. Ее не будет. И на язык вяжется то самое, бессмысленное и такое наполненное смыслом слово «никогда».
— Ремус, — мой голос дрожал, и я поняла, что плачу. Горячие щеки стекали по щекам, и я раздраженно их смахнула. — Ремус, все будет хорошо…
— Ничего уже никогда больше не будет хорошо, Лили! Ты что, не понимаешь? Она… это она ничего не поняла! Она, а не я, и… И я не понимал, но осознал в ту самую секунду, когда разорвал чертов конверт. Она была всем, ты слышишь? ВСЕМ, ради чего я жил, а теперь мне это незачем!
— Ты же понимаешь, почему это, — безжизненно произнесла я.
— Я оборотень!
— Нет, вовсе не поэтому! — Она написала, что это не так, и почему он остается так отвратительно упрям? — Это из-за Нарциссы!
— Нарциссы? — Джеймс изумленно моргал, но я махнула на него рукой, неотрывно наблюдая за Ремусом. И, к моему страху, он спрятал лицо в ладонях и заплакал. Его хрупкие плечи тряслись, и я с любовью замечала детали – гусиные лапки на висках, пара заплаток на мантии, грязь под ногтями, и слезы, стекающие по щекам, и роза, зажатая в пальцах, колющая шипами его кожу до багровой крови.
— Нарцисса, — глухо отозвался Ремус, поднимая лицо от ладоней, — была моей юностью. А Мэри – всей жизнью.
Его взгляд внезапно зацепился за вазу с розами, стоявшую на столе; красные лепестки причудливо светились в полумраке кухни. Он посмотрел на тот цветок, что нелепо сжимал в руке, и разжал пальцы. Тот упал на пол, и несколько лепестков мигом разлетелись от его топнувшей ноги.
— Я ненавижу эти чертовы розы! — внезапно закричал он, одним ударом руки сметая вазу со стола. С оглушительным звоном та разлетелась на миллионы кусочков, и рассыпавшиеся розы с острыми шипами разметались по ковру. Вода разлилась по столу, и он уронил голову. Его собственные слезы смешивались с чуть затхлой водой, в которой стояли те цветы, что он возненавидел.
— Ремус… — прошептала я, однако все мои дальнейшие попытки успокоить друга, приласкать его, прижать к себе и убедить в том, что все действительно будет хорошо, пресеклись еще в самом корне. Небрежно трезвонил телефон, а его номер был известен лишь одному человеку. Я резко подняла трубку, стараясь унять бесконечную дрожь.
— Сириус? Это ты? — Там, в трубке, на заднем фоне шумело море, еле слышное; я ощущала, как волны набегают на песок, и где-то раздаются веселые чужие голоса. — Что произошло?
— Эшли умерла, — тихо ответил он на другом конце провода. Он будто бы и не принадлежал моему другу; неживой, деревянный, будто бы он говорил о незначительной вещи. — Лили, я убил ее.
— Что? — спросила я, подавляя судорожный вздох. — Сириус, ты…
— Я привез ее в Италию, — произнес он, — я позволил ей быть со мной. Ее сбила машина. Мой сон сбылся. Он сбылся.
— Сириус…
— Я не могу видеть никого из вас. И слышать. Эшли жива.
— Что? Ты… Подожди, я не понимаю…
— Моя девочка жива, а вы будете ее обсуждать. Она уснула. Но она жива.
— Сириус, помолчи! — закричала я, отчаянно зарыдав. Слишком много боли для этого дня – и столько же слез. Я не могла поверить в то, что он говорил – Эшли не могла умереть, сон не мог сбыться, а он не мог помешаться умом! Этого не могло случиться. — Послушай... Приезжай к нам.
— Я убийца.
— Нет!
— Я убийца. Я убил ее.
— Сириус… — меня колотило. — Нет, ты не убивал ее…
— Я убийца.
— Прекрати это повторять!..
— Я все равно что толкнул ее.
— Нет…
— Я не приеду. Веселого праздника. У вас праздник. У меня он тоже был. У нее был день рождения. И день смерти. А теперь там Хэллоуин. Я хотел отмечать с ней, но она спит. Я разбужу, мы тоже будем. Она спит на пляже. Она скоро проснется и обнимет меня. Это же сон?
— Сириус…
— Я убийца.
— Нет, нет, послушай меня!.. — я не могла говорить – рыдания кольцом сжимали горло. Эшли не могла умереть, такая солнечная, всегда поднимавшая настроение, мечтавшая выйти замуж за своего принца Сириуса Блэка, она не могла! И его сон не мог сбыться! Но твой же сбылся, – нашептывало подсознание. Правильное имя для правильного сына. И Сириус не мог помешаться, не мог говорить такие вещи, это же Сириус! Веселый, сильный, оптимистичный, верящий в лучшее. Насколько его сломало то, что произошло?
— Она ушла? — перебил он.
— Сириус, нет, она не ушла, она…
— Она ушла, лжешь. Ушла и больше не вернется. Я убийца.
— Нет…
— До свиданья, Лили.
— Сириус… — я уставилась на трубку, в которой раздавались короткие гудки. Джеймс смотрел на меня с ужасом; он понимал, я чувствовала, что он понимал, о чем мы говорили; Ремус поднял голову от рук, продолжая дрожать всем телом. Я знала, что нужно делать. И я сделала это – взяла со стола нетронутую водой книгу, раскрыла ее, и обвила пальцы вокруг вложенного в нее карандаша. Руки невыносимо дрожали, слезы пеленой застилали глаза, а мозг практически не соображал – но под именем Пруэттов я вывела «Эшли Джонс». На большее меня не хватило.

~ - ~

Я наблюдала за огнем. Он причудливо плясал в камине, вырисовая необычайно яркие и такие памятные картины. Я лежу в грязи вместе с Еленой, отец кричит на меня, я знакомлюсь с худым тонким мальчиком, мне приходит письмо, мы находим переписку Петуньи и Дамблодора, я сажусь в купе, в первый раз видя Поттера, шляпа ревет «Гриффиндор», и Северус грустно смотрит на меня из толпы, Нарцисса кричит на меня, я сижу в библиотеке, я собираю карманные деньги, меня не узнает ровным счетом никто, моя дружба с Эшли и Мэри укрепляется, я целуюсь с Люциусом, Поттер дышит мне в шею и старается как можно больше охватить руками, Северус называет меня грязнокровкой, Джеймс вступается за меня, стычка с Джеймсом в библиотеке, то, как он наклонялся ко мне, он прижимает меня к стене в коридоре, я обнимаю Северуса, высокий зеленоглазый парень кружится с рыжеволосой девушкой, Джеймс почти целует меня в Хогсмиде, мы танцуем, и наши стены так же лихо отплясывают на сцене, он прижимается ко мне губами в туалете, мы сидим на башне, и его пиджак непривычно греет плечи, он целует Нарциссу, олень тыкается в мою руку, я отвешиваю оплеуху Джеймсу, около двери в паб разворачивается стена пламени, Джеймс с окровавленной головой ужасно искривлен, оглушенный Северус лежит у моих рук, я, бьющаяся в руках у Джеймса, плачу, с памятного «Пророка» на меня смотрит лучший друг, грустная Мэри, лишенная ног, первая ночь с Джеймсом, рыдающая Нарцисса, битва летом, неистовый смех Беллатрисы, татуировка сестры, Петунья кричит на меня, кровь, стекающая по моей руке, раненной от камня, Сальвадор садится рядом на качели, я целую Северуса, вижу поцелуй Ремуса и Нарциссы, ученики направляют свои заклинания в общий щит, Джеймс стоит на сцене, Джеймс пытается уйти от меня по коридорам, мама отчаянно рыдает в моих объятиях, моего отца закапывают в землю, я провожу с друзьями последний вечер в Хогвартсе, меня окружают животные, он становится передо мной на одно колено, проволочное кольцо оказывается на моем пальце, мы знакомимся с Грозным Глазом, я иду по дорожке к Джеймсу, сжимая дрожащую руку Грюма, я говорю «да», Джеймс в брачную ночь везде, повсюду, окутывая меня своим жаром, мы украшаем наш новый дом во Впадине, памятная битва, я отпрыгиваю от Ремуса в конец кровати, я говорю Джеймсу, что у нас будет ребенок, и он кружит меня бесчисленное количество раз, Курт дарит нам котенка, врач дает мне крошечный съежившийся комок с удивительными зелеными глазами, мы спорим, как назвать сына, он рассекает воздух на крошечной метле и смеется, Сириус играет с ним в войну и позволяет крестнику издеваться, как тот захочет, Джеймс заползает за диван от Гарри, а потом люди умирают, умирают один за другим, покидая этот мир навсегда и больше в него не возвращаясь, Черная Метка над домом Доркас, кактус в руках Сириуса, Эмма в ванне, полной крови, Курт, закрывающий сестру своим телом, мертвая Марлин и ее родители, мертвые тела братьев Пруэттов, портрет Пита на кладбище и то, как я перед ним извинялась... Все, абсолютно все смешивалось в танце языков пламени, и я вспоминала все те события, чьи следы навечно остались в моей душе.
— Я не верю, что она умерла, — произнесла я, пряча лицо в ладонях. — Я не верю, Джеймс. Не верю, что Сириус сошел с ума, и что Мэри оставила Ремуса. Это происходит не с нами, – вот какое у меня ощущение.
— Мы переживем, — прошептал он. — Нам нужно развеяться. Думаю, ничего страшного не случится, если я покажу тебе кое-что?
— Что?
— Я отвезу тебя во Францию, — он поцеловал меня в щеку. — Каков сюрприз? Нас не найдут. Там точно. И Гарри мы тоже возьмем. — Гарри, услышав свое имя, восторженно завопил. — Запасемся деньгами и устроим ему катание на карусельках.
— Ему всего год, — я улыбнулась сквозь слезы.
— Это меня не останавливает. Что скажешь, моя дорогая? Ты согласна отправиться со мной в путешествие? И все наладится. Ты развеешься. А потом мы хорошенько вправим мозг Сириусу. И все действительно будет лучше некуда… как прежде. Мы переживем.
— Я люблю тебя, — прошептала я, гладя его по щеке.
— Я тоже тебя люблю. Ты была единственной женщиной, которую я полюбил. Ты это знаешь. — Он убрал локон с моего лица. — Тебя нельзя не полюбить, солнышко, а я всегда слишком туго соображал, чтобы понять это. Но сначала я признал, что я трус. Помнишь, я хотел сказать об этом в Хогсмиде? И после этого дело пошло легче.
— Ты не трус.
— Неужели?
— Ты храбр, как лев, и наш сын будет таким же.
— Надеюсь, если он влюбится в девушку, у него все с ней будет… как у нас.
— Много сложностей? — я усмехнулась, и он тоже усмехнулся.
— Как у нас сейчас, моя глупенькая маленькая девочка.
Я чмокнула Гарри в щеку, отчего тот заулыбался, сверкнув ямочками на щечках, а затем потянулась к Джеймсу за поцелуем, как внезапно огонь в камине потух – не знаю, почему, но от этого мурашки побежали по коже. Профета жалобно мяукнула и повела ушами, а затем вжалась в диван.
— Что такое? — спросила я, почесывая кошку. Она злобно урчала, вытягивая голову в сторону и наблюдая за открывавшимся взгляду кусочком прихожей. — Профета?
Джеймс быстро вскочил с дивана.
— Где волшебная палочка? — спросил он деревянным голосом.
— Я не…
— Лили, где она?
— На кухне… — я чувствовала, как маленькие волоски на спине встают дыбом. Палочки точно не было на кухне; я помнила это, потому что разбирала наведенный Ремусом беспорядок. — Я не знаю, где она. Джеймс, что происходит?
Он покачал головой, и в тот же миг свет в электрической лампе несколько раз мигнул.
— Не будь это Хэллоуин, не было бы так пугающе, — попыталась пошутить я, крепко вцепляясь в его плечо.
— Возьми Гарри, — приказал он, и я послушалась, подхватывая малыша на руки. От него превосходно пахло, свежестью, чистотой и так, как пахнет от маленьких детей.
— Мама! — провозгласил тот, обвивая ручонками мою шею.
— Она что-то чувствует, — прошептал Джеймс, указывая на кошку, и я почувствовала, насколько напряглись мышцы на его спине. Его пальцы нащупали мои, и он нежно сжал мою руку, повел за собой, чуть задерживая за своей спиной, не отрывая настороженный взгляд от дверной ручки.
— Я не закрыла за Ремусом, — с ужасом произнесла я вдруг, отнимая у него руку и прижимая ее ко рту. Догадка была оглушающе страшной, так, что в виски ударила кровь. — Повернула одну задвижку и... не стала дальше…
— Лили, не бойся, все хорошо, — прошептал он, все еще не отводя взгляда от двери, — я тебя люблю, слышишь? Я тебя люблю и всегда любил. Это просто… мы просто напридумывали себе… — И очень медленно дверная ручка начала опускаться – сама по себе.
Из моей груди вырвался крик. Но толку кричать не было, – дверь распахнулась, открывая человека за ней — высокого, закутанного в черную длинную мантию. Я поняла, кто это, в одно мгновение — и Джеймс понял тоже.
— Лили, хватай Гарри и беги! Быстрее! Я задержу его!.. — Он не смотрел на меня. Слезы заволакивали глаза: я слишком хорошо понимала, что сейчас случится, но бросилась наверх, по деревянной лестнице так быстро, как только могла бежать.
— Авада Кедавра! — услышала я… и в тот же миг звук, будто что-то тяжелое упало на пол.
— НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ! — закричала я, срывая голос, — НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ!
Я захлопнула за собой дверь в комнату, опуская Гарри на кроватку. Меня разрывало от боли, хотелось упасть на землю, плакать, рыдать, биться ногами, хотелось воткнуть в сердце нож, чтобы не было так больно, как сейчас. Я не понимала, как такое могло случиться. Они все умерли, но Джеймс не мог этого сделать. Он все еще жив, я уверена, и сейчас появится, чтобы оградить меня от всего, как это он делал всегда. Он жив, этот человек жив, ведь я же жива! Я была уверена: если бы Джеймс действительно погиб… пал, а это невозможно, я бы умерла вместе с ним в тот же момент. Я была неразрывно с ним связана, он был всем, что меня поддерживало и заставляло идти дальше. Он просто не мог оставить меня здесь одну, в этой комнате, наедине с человеком, который… Нельзя об этом думать. Я ничего не видела вокруг, сплошная пелена рыданий душила меня, и меня вывернуло наизнанку. Приходилось бросать в дверь в детскую стулья, коробки, вновь стулья – хоть что-то должно остановить этого страшного человека, который отобрал у меня одного мужчину и хочет отобрать другого. Я воочию видела Джеймса перед собой – его теплые карие глаза, его улыбку, его тело, источающее уверенность, что мы это переживем. Однако я явственно слышала громкий стук его тела – мертвого тела, мертвого, мертвого… Джеймс не мог быть мертвым. Ведь его кожа тогда должна была перестать быть горячей. Такого не произошло. Он жив. Я упала на колени, тщетно закрывая грудь руками – это не могло унять той боли, что царила внутри, будто бы кто-то воткнул меч мне в сердце… и то было бы не так больно. Господи, как я любила этого человека! Он подарил мне самые светлые мгновения в моей жизни, бесчисленное количество поцелуев и утешительных слов – и какой смысл имеет дальше продолжать сражаться за что-то? Все, за что я боролась, было так или иначе связано с Джеймсом. А теперь его нет, он покинул меня, он уснул… (лучше считать, что он уснул), и все закончилось Моя жизнь закончилась.
— Он уснул, — прохрипела я, вспоминая нежный взгляд любимых карих глаз. Я провела руками по щекам, вцепляясь пальцами в кожу, раздирая ногтями лицо. Боль физическая была неспособна унять боль моральную, – та была слишком сильна. Я так отчаянно верила, что все, что происходит – это фантом, что я просто не дождалась Джеймса с работы и легла спать, и мне снится ужасающий, ирреальный сон, который не может сбыться. Эшли не может умереть, Мэри – исчезнуть, а Джеймс – уснуть. Он всегда стоял за моей спиной, всегда любил меня, всегда спасал, пытался утешить, со всеми своими недостатками, он по-настоящему любил лишь меня, а я – его. Он был моей Вселенной, около него вертелись мои планеты, а теперь Вселенной нет. Она была в одном человеке – и исчезла, улетучилась из него, когда он рухнул на пол в прихожей, уставившись карими глазами в никуда. Его больше не будет со мной никогда. И меня не будет. И Гарри не будет…
— Нет, — выдавила я, поднимаясь с колен. Гарри будет. Он будет жить ради меня и ради него, и я была готова отдать такую ничтожную плату, как свою жизнь, за его существование. Он будет воплощением своего отца, новым Джеймсом Поттером, а кто-то еще – его Лили Эванс, и у них родятся свои дети, и так будет продолжаться всегда, пока моя кровь будет течь в их жилах. Я распрямила плечи и посмотрела в собственные глаза на лице моего сына. — Будь похожим на своего отца.
Темный Лорд с легкостью отшвырнул мои нелепые укрепления. Красноватые змеиные глаза насмешливо смотрели на меня из-под плаща. А я больше всего на этом свете мечтала сохранить жизнь своему сыну и еще раз почувствовать тепло Джеймса рядом со мной. Или лечь рядом с ним на холодный пол, закрыть глаза и уснуть. Да, этот человек получил единственного мужчину, ради которого я жила – но моего сына он не получит никогда. Моя уверенность все росла, и я подняла залитое слезами лицо к этой змее. Он занес палочку.
— Только не Гарри, пожалуйста не надо!.. — взмолилась я, закрывая всем своим телом сына. Тот жалобно плакал, и моя ненависть и ужас к существу, стоявшему напротив, все росла. Глухое, жгучее отчаяние наполняло каждую клеточку моего тела: я все ждала, что сзади него появится Джеймс и убьет его, чтобы тот больше никогда не смог ничего забирать! Война и Волан-де-Морт (теперь мне было плевать, я хотела произносить его имя и чувствовать гнилой его привкус на своих губах) забрали у меня всю мою семью, друзей, близких, и они забрали мое сердце. Забрали человека, принадлежавшего мне, и которому принадлежала я. Его больше никогда не будет рядом со мной – вот какая мысль тупо вертелась в моей голове.
— Отойди прочь, глупая девчонка... Прочь… — Его голос был высоким и холодным, но он не внушал страха. Я сжала ладонь сына, желая, чтобы вся моя сила стала его силой, мое прежнее счастье – его настоящим счастьем.
— Пожалуйста, только не Гарри… Убейте лучше меня, меня… — против воли я начала рыдать. Пожалуйста, пусть он убьет меня, и подавится этим, пусть никогда не сможет прикоснуться к моему сыну! Это мой сын, сын мой и Джеймса, сын, которого я родила от человека, который был сильный, как гриффиндорский лев. И этого сына никто не получит.
— В последний раз предупреждаю… — он заносил палочку. Пусть он умрет, пусть убьет себя, но пусть Гарри останется в живых. Боги забрали у меня Джеймса, они вырвали сердце из моей груди и растоптали его колоссальными ногами, так пусть заберут и мое тело, но моя плоть и кровь будет жить!
— Пожалуйста, только не Гарри, пощадите… Только не Гарри! — Только не мой мальчик! — Только не Гарри! Пожалуйста, я сделаю все, что угодно, — слова сами срывались с языка, будто бы он желал их услышать, но я не собиралась пресмыкаться перед ним. Если бы у меня был шанс, я бы вырвала сердце ему – если оно у него есть. Главное, тянуть время, и, быть может, что-то произойдет. Я молилась всем известным Богам, чтобы они пощадили моего сына во имя моей любви к Джеймсу и любви к нему.
— Отойди, отойди девчонка…
— НЕТ!
Его палочка целилась мне в лицо — и глаза ослепило ярко-зеленой вспышкой. Я почувствовала необычайную легкость – и исчезло все вокруг, поглотилось молочной белизной…

~ - ~

Я распахнула глаза. По телу пронеслось облегчение – всего лишь снилось, это все мне приснилось, и только, ничего больше. Вот только кругом не было ничего. Только белый, неясный свет на мили, мили вокруг. Ни людей, ни предметов, ни даже очертаний. Я не могла понять, где нахожусь, и что здесь делаю – неужели так выглядит ад или рай, так люди попадают в другой мир и лежат, окутанные этим туманом? Почему все такое непривычное; вокруг клубился неприятный тусклый дым, и я взмахнула руками, чтобы его рассеять. Это не помогало – он лез в глаза, и их больно щипало, касался миллионами тонких иголочек кожи. Внезапно где-то очень вдалеке появилась неясная, тусклая тень – дым вокруг нее стелился по самому низу, будто бы идя на поклон.
— Добро пожаловать, — сказал мой собственный голос.
Тень приблизилась. Она все еще была вдалеке, в нескольких десятках метров, но она выглядела в точности, как я. Я, будто бы затуманенная странной дымкой, словно кто-то раскрасил мир в три цвета – белый, черный, серый. Темно-рыжие волосы казались почти черными, в угольных глазах светилось неясное выражение, а лицо – выглядело необычайно серым. Губы тени искривлялись в улыбке – я иногда, ровным счетом, не позволяла себе улыбаться так.
— Что это? — спросила я, закусив губу. Сомнения, бесконечные вопросы – все исчезло, и стало все равно, где я нахожусь, что будет дальше, и почему я вижу напротив себя свое бледное подобие. Воспоминания захлестнули меня с новой силой, и внезапно желание двигаться, что-то говорить пропало. Хотелось закрыть глаза и больше ничего никогда не чувствовать. Джеймса со мной нет. И больше никогда не будет.
— А ты думаешь, что?
Я покачала головой.
— Дым. И ничего, кроме дыма.
— Дым туманен и расплывчат, он меняет свое состояние в зависимости от дующих ветров. Это – место, где можно сделать выбор, вдохнуть свой ветер. — Другая Лили Эванс вытянула вперед серую руку. — Ты можешь отвергнуть мою ладонь, и тогда ты отдашь себя земному ветру, разлетишься по этому миру; все живое появляется из мертвого, а ты не будешь помнить ничего из того, чем испытывала тебя моя сестра.
— Сестра? — спросила я устало. Она назвала меня мертвой. А мертвые люди засыпают навек, не встречая никого не своем пути.
— Жизнь и смерть неразлучны.
— Так ты… — я нахмурилась, чувствуя суеверный страх в груди. Я не верила в происходящее, но даже самое предположение о том, что передо мной – смерть, заставляло мое сердце биться. Оно колотится о ребра так, что заставляет меня чувствовать себя живой.
— Ты можешь соединить свою руку с моей, и обречешь себя на вечное существование призраком, захудалым привидением, каждый день вспоминая все то, что так мучило тебя. Тогда ты откажешься от ветра. И можешь принять мою ладонь, и мы уйдем, как равные, сопровождаемые ветром небесным.
— Куда?
— Дальше, — ответила Смерть, приближаясь.
Я не хотела обрекать себя на вечные муки, быть, как привидения в Хогвартсе, хранящие лишь тень прежней жизни, робкую и избитую. Я не хотела вечно помнить то, как разрывалось мое сердце, когда я ссорилась с сестрой, теряла родных, когда Джеймс… когда Джеймс умирал. Да, я хотела развеяться – и ничего больше не знать, не слышать, не чувствовать, не видеть, дать корни всему живому, но был ли в этом смысл? Я поклялась умереть ради того, чтобы жил Гарри, я принесла жертву, и неужели нельзя узнать, возымело ли это успех? И кого я могу встретить там, в краях, где не был еще ни один человек, такой, что мог рассказать о пережитом потомкам?
— Я пойду дальше, — тихо сказала я, вытягивая вперед руку и переплетая свои пальцы с пальцами Смерти.
Та улыбнулась — ее серая тень ярко вспыхнула и исчезла, оставляя меня в клубящемся тумане одну, заставляя меня думать, что все происходящее — глупая шутка. Или же сон. Или бред, который будет мучить меня на протяжении всего существования в этом дыму. Я не хотела ничего воспринимать – я думала, что не останусь в одиночестве, но осталась, и кругом лишь туман, через который не пройти.
Пока я не услышала…
— Солнышко.
Я развернулась.
Сзади меня стоял Джеймс.
Секунда – и я бросилась к нему, вцепилась в него, как утопающий в свое единственное спасение, не понимая, как такое возможно – я чувствовала его тепло, его легкий, куда легче, чем обычно, запах мяты и корицы, его дыхание. Это казалось очередным сном, бредом, галлюцинацией – я слышала, как упало его тело, и он был мертв, но и я была мертва. Однако я выбрала дальний путь, и кто знает, каков выбор был сделан Джеймсом? Я ничего не знала о законах этого ветреного места, но бессменно полюбила его за этот миг.
— Как такое возможно? — произнесла я, не сумев, да и не желав прекратить вдыхать его аромат.
— Я выбрал пойти дальше. И ты выбрала то же самое, верно? Думаю, вдвоем дорога куда интересней. И думаю, что мое мнение разделяется кем-то еще. — На его губах играла улыбка, и я осознала, что он настоящий. Мой Джеймс. Не уснувший. Рядом со мной.
— А мы еще, — дыхание сперло, когда я вспомнила плачущего сына в кроватке, — мы увидим Гарри?
— Вне сомнения, — он коснулся губами моих волос, и я ощутила привычное теплое ощущение в животе.
— Я думала, что никогда больше не смогу… ничего... Увидеть тебя, почувствовать, обнять… Я думала, что ты умер, — слезы стекали по моим щекам, и я чувствовала их тепло, как и жар его тела.
— Но теперь у нас впереди целая вечность, я уверен.
— И мы будем друг с другом…
Он улыбнулся, переплетая мои пальцы со своими.
—… до самого конца.
— Джеймс, а что будет дальше?

Сириус Блэк сжимал крестника в руках так, что причинял ему боль. Он рыдал – отчаянно, громко, подставляя лицо безучастному небу, небу, которое забрало у него Эшли, Лили и Джеймса, оставило от души лишь искромсанные куски. Он был виноват в том, что не приехал. Он убийца – он убил Лили и Джеймса точно так же, как и Эшли. Он убийца – и должен убить еще раз.
Ремус Люпин позволял слезам стекать по своим щекам, хотя толку в этом не было. Этот день стал самым несчастливым в его жизни – он принес сразу двух сломленных мальчишек, которые когда-то приняли его под свое крылышко, мертвую девушку, которую он считал своей почти сестрой, и потерю единственной женщины, которую он любил – но понял это тогда, когда было не надо.
Светловолосая девушка сотрясалась всем телом, разрывая на мелкие кусочки небольшую, тонкую записку. Она желала проклятий на голову Лили Эванс – они сбылись, но унесли куда более ценного человека. Они унесли Джеймса. «И я сделаю все, что нужно будет его и ее сыну ради того, чтобы выжить. Клянусь в этом перед всеми Богами – старыми и новыми. Ради Джеймса Поттера».
Хрипло рыдала светловолосая женщина в объятиях толстяка. Последние слова, которыми она одарила Лили Эванс, были злыми, колючими, полными ненависти и яда. Она так и не успела навестить сестру и принести свои изменения. А теперь она умела – и ее можно и ненавидеть, и до боли любить за то, что она была такой, какой была. Утром она нашла на своем пороге сына Лили Эванс – и она сделает все, чтобы мальчишка никогда не принадлежал миру, забравшему у нее сестру и мать.
Отчаянно плакал мужчина с длинными волосами, крепко заперев дверь в свою пыльную, старую, бедную квартиру. Перед его глазами стояла Лили Эванс – прекрасная женщина, великолепная подруга; женщина, которую он потерял, за которую отказался бороться. Женщина, ради которой он был готов потерять все, даже умереть, даже придти на повинную к старому директору – и все это было зря. Она умерла. Этой женщины больше не будет.
Рыдала, закрывшись руками, женщина, у которой не было ног. Ее так и прозвали здесь с первых часов – Женщина-Без-Ног. Еще пять минут назад она заплатила за газету – и поняла, что лучше бы никогда ее не покупала. «Я оставила Ремуса и оставила их в тот момент, когда им была нужна их опора», — думала она. И теперь малыш был полностью один, а она слишком далеко, чтобы что-либо сделать. «Лучше бы умерла я».

— Только мы.