Глава 16. Она вызвана Вечным.

Мои руки покрыты бледными, небрежными шрамами, и я помню ощущение холодного, острого обсидиана в руках. Как..? Я небрежно тру глаза и смотрю снова. Игра света? Лежу, несколько минут таращась на ладони, пока Чарли нерешительно не стучит в дверь, из-за двери слышаться слова извиняющимся тоном:

- Беллс? Ты встала?

- Да, пап, - отвечаю я, тряся головой и медленно садясь. Привиделось – это был всего лишь сон. Это становится ненормальным. Или же я схожу с ума. Должно быть, я не совсем проснулась. – Я буду готова минут через двадцать, - выкрикиваю я, сбрасывая с себя одеяло.

- Хорошо, - говорит он, и мое сердце отзывается болью, задаваясь вопросом, когда будет следующий раз моего пробуждения от его голоса в этой кровати. Каким я буду человеком, когда это случится? Каким будет Чарли? Хватит ли у меня храбрости снова прилететь домой? Останется ли у нас достаточно времени, чтобы побыть вместе? Пожалуйста, пусть с Чарли все будет в порядке, молюсь я никому конкретно. Охраняй его, пока я снова не смогу вернуться домой.

Перебираюсь в ванную, чувствуя ко всему ностальгию, будто я тайком снимаюсь в документальном фильме о своей жизни. Я скована во всех своих движениях, стараюсь делать каждый жест существенным, в том случае, если все это в последний раз. В результате мои движения чопорны и неестественны. Мне сложно играть саму себя. Включаю воду, думаю: Последний душ в Форксе, последний душ в доме моего отца.

Даже узор плесени между плиток кажется привычным, и я уже чувствую тоску по дому. И я все еще дома.

Когда я возвращаюсь в комнату, то надеваю удобную одежду для путешествия. Слишком жаркая для Форкса, и в самолете – о боже, через несколько часов я буду в самолете – дополнительные слои будут не лишними, мне необходимо оставаться в тепле, когда вернусь в Бостон. Когда, когда, когда, не если, говорю я себе. Быстро запихиваю свои пижамы и белье для стирки в сумку и закрываю ее на молнию.

Я останавливаюсь и смотрю на свою расправленную кровать. Должна ли я застелить ее? Я хочу, чтобы это было нормой. Но сегодня вечером я не засну здесь. Оставив ее такой, я в очередной раз подчеркну голую правду о том, что я не вернусь. Но также не хочу создавать для Чарли дополнительную работу. Не хочу, чтобы по возвращению из аэропорта он занимался уборкой моего беспорядка или лишний раз заходил в мою комнату. Что он делает, когда я не здесь? Оставляет ли дверь закрытой, чтобы не замечать мой пустой матрас? Заходит ли он сюда и просто сидит?

Я выбираю уборку кровати, предпочитая удобство Чарли своему желанию снять белье с кровати в последний раз. Стараюсь притвориться, что это обычный субботний день дома вместе с отцом. Я скидываю одеяло на пол и поднимаю матрас, чтобы вытащить простыню. Пытаюсь сделать это быстро, подобно срыванию пластыря с раны, не позволяя разуму анализировать свои движения и заставлять себя еще больше тосковать по дому, настолько, что я начну плакать перед отъездом в аэропорт.

Беру в руки сорванные простыни и наволочки и спускаюсь вниз, чтобы отнести их в стирку. Говорю привет Чарли через кучу белья, когда прохожу через гостиную. Он на диване как обычно смотрит телевизор. Бедром толкаю дверь прачечной и начинаю загружать машинку, думая, что это наименьшее, что я могу сделать. Чарли не придется потратить оставшуюся часть субботы на стирку моего белья.

Как только слышу умиротворенный, ровный, подобный биению сердца ритм барабана машинки, я возвращаюсь в комнату и аккуратно складываю одеяло, оставляя его в ногах кровати. Кладу подушки сверху, потому что их одинокий вид у изголовья кровати заставляет меня чувствовать себя необъяснимо неловко. С подушками, сложенными на свернутом одеяле, это больше не претендует на звание кровати, и я с этим смирилась.

Кладу альбом в рюкзак, собираю туалетные принадлежности и направляюсь в прихожую, таща за собой чемодан. Закрываю за собой дверь в свою спальню, шепотом говоря прощай и сглатывая ком в горле. Неуклюже спускаюсь по лестнице, чемодан ударяет по ноге точно так же как на спуске в метро в Бостоне почти неделю назад. Кажется, что это происходило с разными людьми, ведь теперь я знаю намного больше – о Рене, о своих волках.

О, Леа. Леа, которая по каким-то причинам пожертвовала собой. Я не заслуживала спасения, и, что хуже, никогда мне не грозила опасность в первую очередь. Снова смотрю на свои ладони в тусклом свете коридора. Они красные из-за перемещения чемодана по лестнице, поэтому не могу понять, остались ли шрамы, которые, как мне показалось, я видела, когда проснулась.



Слова Элиота снова заполняют мою голову, когда я вспоминаю о мемориальном дереве Леи, настолько непохожем на дерево Сета, но так ей подходящем. Я думаю о Джейкобе, пребывающем в одиночестве в моем воображаемом мире, но я думаю: Хотя бы он в безопасности. Одинок, но ему ничего не грозит. Как Чарли. Даже если что-то произойдет со мной в самолете (но ничего не случится, не случится, не случится), Джейкоб будет в безопасности навсегда.

- Я готова, - обращаюсь я к Чарли, который поворачивается, чтобы посмотреть на меня со слабой, смирившейся улыбкой, и выключает телевизор.

- Хорошо, Беллс, позволь мне отнести твой чемодан к машине, - он похлопывает себя по бокам, чтобы удостовериться, что ключи на месте, и в этом жесте столько Чарли, что я уже чертовски по нему скучаю.

Следую за ним к двери, закрывая ее за собой, и кладу рюкзак на переднее сиденье, когда он придерживает передо мной открытую дверь автомобиля. Теперь в путь.

Нет.

Еще нет.

Прежде чем сесть в автомобиль, я возвращаюсь в палисадник, смотря на дом в последний раз, стараясь, напрягая глаза, чтобы запечатлеть на сетчатке каждую деталь: щебень под ногами, запачканные оконные стекла. Дом. Мой дом. Когда я вернусь?

- Хорошо, я готова, - так тихо произношу я, что, кажется, Чарли даже не слышит. Я оборачиваюсь и иду к машине, к двери, которую Чарли терпеливо держит открытой. Приземляюсь на сиденье, и он ждет, пока мои ноги благополучно окажутся внутри, прежде чем захлопнуть её. К тому времени как он закрывает свою дверь и заводит машину, я уже в ступоре.

Не хочу что-либо делать, но пристально смотрю на Чарли, когда мы едем по дороге, впитываю его сущность, будто мои глаза – губки, но я отвлекаюсь, смотря на деревья за окном, смазанные, подобно углю на кончиках моих пальцев. Я ощущаю внезапное напряжение в сердце, и нет необходимости поворачиваться в сторону Чарли, чтобы узнать, что мы проезжаем кладбище. Прощай, обсидиан. Прощай, Эдвард, говорю про себя, прижимая друг к другу ладони и надеясь, что обсидиан благополучно захоронен, ожидая его прибытия.

Третий раз на этой неделе я бываю в закусочной: первый – с Анжелой, когда она призналась, что не помнит поцелуй с Эдвардом; второй – с Рене, когда узнала, что я – результат пьяной мести; и теперь с Чарли, человеком, который составляет все части моей вселенной, помимо уже заполненных Эдвардом Калленом. Мы медленно идем к входу в закусочную, и я кладу голову на папино плечо. Чувствую себя маленькой девочкой, какой мне и хотелось сейчас быть. Хочу зацепиться за это чувство, пока могу, поскольку ни с кем кроме Чарли я не чувствую себя настолько защищенной.

Та же самая официантка, что обслужила меня в прошлый раз, ждет у двери, чтобы усадить нас. – Шеф Свон! – говорит она, светясь, даря ему ослепительную улыбку и немедленно начиная подбирать нам столик. Ее взгляд озадаченно бегает между мной и Чарли, стараясь выяснить, насколько мы знакомы друг другу.

Чарли откашлялся. – Марджори, это моя дочь Белла, - я неловко машу ей рукой, смущенная тем, что она ассоциирует меня с Рене.

- Мы с Беллой хорошие приятели, не так ли, милочка? – произносит она, подмигивая. Я с благодарностью улыбаюсь ей.

- Марджори работает здесь несколько лет, - говори Чарли. Он будто увеличивается в размерах, произнося: - Моя девочка закончила Лонгфелло!

Марджори присвистывает. – Ничего себе! Это нечто. Ты, должно быть, умна.

Я улыбаюсь, потупив взгляд, радостная, что все еще могу заставить Чарли гордиться мной, но также смущенная, чувствуя себя мошенницей. Да, я сделала курсовую работу, получила высшее образование, но что я делаю теперь? С таким же успехом я могла бы остаться в Форксе. Умение отвечать на телефонные звонки не требует образования в престижном учебном заведении. И все же из-за этого высшего образования я иногда думаю, что особенная. Это единственная вещь, благодаря которой Эдвард Каллен заметил меня, произнося непосредственно мне: Ты умна. Но колледж далеко позади, так, по красней мере, кажется, и я не могу показывать футболку Лонгфелло каждый раз, когда захочу, чтобы люди думали, что я чего-то стою. Марджори ведет нас к кабинке, в которой я уже дважды сидела на этой неделе, но я качаю головой, и она сразу понимает меня, усаживая нас на другой стороне закусочной. Я настолько ей благодарна, что она видит меня, понимает без слов.

Чарли заказывает самое объемное блюдо на завтрак, которое они предлагают, и я говорю: - Пап, твой холестерин, помнишь?

Но он отвечает: - Лучше умереть, чем бросить бекон.

Я могу ему разрешить съесть его, хотя мне не нравится слышать, что он шутит о смерти. Плотно обнимаю себя руками, пытаясь предотвратить выпадение внутренностей.

- Думаю, я хочу лишь большой стакан апельсинового сока, - говорю я Марджори, отодвигая меню.

- Беллс, ты уверена? Лететь долго, - обеспокоено спрашивает Чарли.

- Со мной все будет хорошо, пап, правда. Я не голодна, - сжимаю челюсть, чтобы мои стучащие зубы не были столь очевидны для него. Я не хочу показывать, насколько боюсь. Он начнет обо мне волноваться. Я лишь хочу привести разрушения к минимуму, насколько смогу, и насколько в моих силах сделать все это более легким.

Мы едва обмениваемся парой слов за завтраком, но это в порядке вещей, и все, что делает Чарли, заставляет скучать по нему еще до того, как он уйдет: как он держит бекон, как дергаются его усы, когда он дует на свой кофе, как он расстроен из-за нежелания бутылки кетчупа расставаться со своим драгоценным содержимым. Я потягиваю сок крошечными глотками, пытаясь растянуть момент.

Апельсиновый сок водянист, вероятно, он из одного из тех больших кулеров, какие стоят в столовых Лонгфелло, также присутствует немного мякоти. Моя последняя еда в Форксе.

- Ну, Беллс, ты готова? – спрашивает Чарли, еще раз вытирая рот, прежде чем бросить чаевые на стол. Я киваю и встаю, поправляя одежду и пытаясь попасть в рукава парки. Чарли тут же появляется рядом, помогая мне. Полагаю, я всегда буду его маленькой девочкой. У меня появляется желание, чтобы он застегнул молнию моей куртки, но знаю, что это глупо. Я взрослая женщина.

Я его маленькая девочка.

Что-то сжимает мое сердце, когда мы покидаем пределы города Форкса, деревянный знак проносится мимо неразборчивым пятном. До свидания, Форкс. До свидания, Анжела. До свидания, наивная Элис и горюющая миссис Каллен. И до свидания, Чарли.

Рене не заслуживает прощания.

Мы попадаем на солнечный участок Маршрута 101, осталось примерно полдороги трехчасовой поездки в Ситэк. Я смотрю на руки, ища шрамы. Я вижу их. По крайней мере, думаю, что вижу.

- Эй, пап? – спрашиваю я, поворачиваясь, чтобы увидеть его.

- Что такое, Беллс? – отвечает он, не отрывая взгляд от дороги.

- Мои руки кажутся тебе странными? – и я держу ладонь около его лица.

Он быстро глянул на нее, между проверкой дороги, зеркала заднего вида, бокового зеркала, спидометра. Он ездит строго по правилам дорожного движения. – Так, теперь не знаю. Они ощущаются иначе?

- Отчасти.

- Для меня они выглядят одинаково, милая, - говорит он, снова уделяя все свое внимание дороге.

И что он должен был ответить? Что он также видит эти новые тонкие линии? Хотелось, чтобы мои сны стали явью? Возможно, я просто хотела подтверждения, потому что иначе это означает, что я вижу вещи, которые другие не могут видеть. И в нашем холодном, логичном мире видеть то, что не доступно взгляду других людей, не значит быть особенным; это значит быть сумасшедшим.

В свете солнца я вижу руки покрытые линиями, отражающими солнечные лучи. Я пристально смотрю на них, пока солнце снова не скрывается за облаками. Я складываю руки и кладу их на колени, задумавшись, что, черт возьми, происходит в моем мозгу. В голове тикают часы, отмеряя последние секунды времени, что я проведу здесь с Чарли.

Но я не знаю, что сказать ему.

- Я отлично провела эту неделю с тобой, - начинаю я, пытаясь передать, как много для меня значит пребывание здесь.

- Я тоже, Беллс, - говорит он, в уголках глаз появились морщинки от улыбки. – Надеюсь, она не была слишком уж скучной после волнений большого города.

- Ты шутишь? В Бостоне нет Чарли Свона. Он в единственном экземпляре, - дурашливо произношу я.

Он хихикает, но есть что-то в глубине его глаз, что притягивает меня, и я настолько труслива, чтобы задать вопросы, которые сжимают мое сердце: Чарли, тебе будет хорошо одному? Чарли, ты расстроен? Чарли, должна я остаться?

Но мы с ним никогда это не обсуждаем. Мы молчим, отпускаем шуточки или обсуждаем законы.

Хочу, чтобы эта поездка длилась вечно, и не только потому, что в конце пути меня ждет полет на самолете. Эта крошечная толика времени – все, что осталось у меня в запасе. О нет, я начинаю плакать. Смотрю в окно, надеясь оградить Чарли от моих слез, но вскоре я всхлипываю, и Чарли убирает одну руку с руля и хлопает меня по плечу. – Ты в порядке, Беллс?

Я прикусываю губу и вытираю глаза тыльной стороной ладони. – Да, - удается выдавить мне, стараюсь улыбнуться, - просто… я буду по тебе скучать.

Чарли сглатывает, и я наблюдаю за его кадыком. Он продолжает пристально смотреть на дорогу. – Оу, Беллс, ты вернешься раньше, чем думаешь. И у нас всегда есть под рукой телефон.

Да, думаю я, но мы никогда ничего не говорим. Это не то же самое, что сидеть с ним плечом к плечу на диване. Наши голоса – лишь тени того, кем мы являемся, когда он передается по проводам и динамикам. Это не то же самое.

- Может, Пасха? – предполагаю я, хорошо понимая, что не смогу, вероятно, опять сесть в самолет так скоро.

- Конечно, ребенок. Можем повзрывать яйца в микроволновке, как в старые добрые времена.

- Спасибо, пап, - говорю я, слабо улыбаясь, но все еще чувствуя дыру в сердце.

Когда Чарли высаживает меня у входа в терминал, я с завистью смотрю на людей, вытекающих из автоматических дверей аэропорта, целенаправленно идущих, ищущих такси или тягачи. Они уже дома. Они уже в безопасности. Они уже пережили свои полеты. Они уже знают конец этой истории.

Чарли вытаскивает мой чемодан из багажника, в то время как я открываю свою дверь и надеваю рюкзак. Мы быстро обнимаемся, стоя на тротуаре, и слезы снова вырываются наружу. Некоторое время я плачу Чарли в плечо и чувствую себя чертовски эгоистичной, поскольку знаю, что мои рыдания разрывают его изнутри. Он лишь держится за меня, шепча:

- Все будет хорошо, Беллс. Ты скоро вернешься. Я скоро тебя увижу, - снова и снова, пока я почти не засыпаю на его плече в успокоительном тембре его голоса.

- Твоя куртка теперь мокрая, - глупо произношу я, когда мы разделяемся.

- Все при исполнении служебных обязанностей, - шутит Чарли, подмигивая, но быстро отводит взгляд, прикусив усы. Он уже поставил сумку на тротуар, и все, что я должна сделать – обернуться, взяться за ручку и прокатить чемодан через автоматические двери. Вот и все.

Но я будто заморожена. Не могу это сделать. – Белла? - спрашивает Чарли после того, как я не двигаюсь.

Я поворачиваюсь и подбегаю к нему, обнимая его за шею, и говорю:
- Я люблю тебя, пап. Я уже так по тебе скучаю.

- Все будет хорошо, - повторяет он.

- Хорошо, - произношу я. Я готова. Готова идти. Поворачиваюсь, хватаю чемодан, прохожу двери, но останавливаюсь в вестибюле, чтобы посмотреть, как Чарли уезжает вдаль.

И только крейсер скрывается из виду, как я вспоминаю, что забыла приготовить глазурь для пирогов Чарли.

Я путешествую настолько редко, что раздражаю всех, кто стоит за мной в очереди на проверку, забывая снять обувь, проходя через металлоискатель с часами на руке. Офицер закатывает на меня глаза, и я вспыхиваю. На самом деле смущение служит неким освобождением от моей возросшей паники.

Когда я добираюсь до своей секции, то сажусь и открываю баночку с Лоразепамом. Для начала беру две. Отчаянно хочу пройти в бар терминала и выпить, но если я буду неспособна стоять на ногах, они не пустят меня на самолет. Это было бы так плохо? – рассуждаю я. Но нет-нет, раз я решилась на это, то должна это сделать. Я купила билет и лечу домой. Я скучаю по Розали. Скучаю по квартире, по своему кусочку мира, который не окрашен призраками Рене.

Телефон гудит от пришедшего сообщения: Когда вернешься, крошка?

Конечно, это Розали. Ожидаемое время прибытия 22:30, отвечаю я.

Напиши, как начнется посадка #. Я слежу за тобой.

Благослови ее. Не знаю, почему так помогает осознание того, что Розали отслеживает мой полет, но это так. Может потому, что она думает обо мне в самолете, это будет удерживать его в небе. И, по крайней мере, если что-то пойдет не так, хоть кто-то узнает об этом тут же. Я сразу отправляю ей сообщение, как только начинается посадка на борт самолета.

Биение сердца учащается, но ноги пока не совсем ощущаются как желе, и я встаю на телетрап, будто на спуск в преисподнюю. Снова думаю об Эдварде Каллене, идя по трапу – тогда был последний раз, когда он куда-либо отправлялся. Пытаюсь растянуть время каждого шага, даже когда мои ноги глухо ударяются о пол.

Мне удается поместить чемодан на верхнюю полку без чьей-либо помощи, затем я достаю альбом и карандаш, прежде чем затолкать рюкзак под место впереди меня. Поднимаю шторку, и солнечный свет попадает на ладонь. Пытаюсь зарисовать то, что вижу на ней, тончайшая гравировка. Я уничтожила Того-Самого-Камня, я думаю. Так почему я так страшусь короткого перелета?

Да, знаю, что в своих снах намного храбрее, чем во время бодрствовании, и я позволяю панике нахлынуть на себя, выбивая почву из-под ног, заставляя меня хватать ртом воздух.

На месте рядом со мной сидит мать с маленьким ребёнком, и какая-то часть меня хочет вопить: «Почему ты притащила в этот полет своё дитя? Любишь недостаточно для того, чтобы охранять его?» Но ребенок вцепился в ее полную руку и тянет мать за волосы. Возможно, становится легче, когда тебя обнимает материнская рука. Возможно, становится легче, когда ты не знаешь об опасности, угрожающей тебе повсюду.

- Наисуй! – говорит она, указывая на мой альбом.

- Простите? – спрашиваю я мать ребенка.

- Наисуй пони!

- Далия, мы не требуем рисунков у незнакомцев, - говорит она и извиняясь смотрит на меня.

- Нет-нет, ничего, - произношу я, пропустив смешок, довольная тем, что мне поручил работу самый крошечный арт-директор в мире. Ее смешная ничтожная властность отвлекает меня от моего страха.

Я рисую карикатурного пони, человекоподобного, одетого в комбинезон и держащего вилы.

- Это не пони, - говорит она, напоминая мне маленького поросенка из моего портфолио в художественной школе.

Пробую еще раз на обороте листа. На сей раз рисую настолько реалистично, насколько могу, к тому же я не уверена, что знаю разницу между пони и лошадью. Я изображаю его с короткими ножками, симпатичного и пухлого.

- Пони, - произносит она, кивая, - Дая может заблать его?

- Конечно, Далия, - отвечаю я, вырывая лист из альбома.

- Спасибо, - говорит мама Далии. – Она мечтает о собственном пони, точно таком, - произносит она с такой гордостью и любовью, что я не могу не задуматься. Быстро листаю назад к новым зарисовкам, что я создала за неделю в Форксе: невыносимый сигаретный окурок, записка Элис Каллен. Начинаю рисовать колючую грушу кактуса Леи и щебень, оставшийся от Камня. Пытаюсь передать на бумагу ощущение обсидиана, врезающегося в мою руку, но мой карандаш столь же корявый, что и инструменты примитивного пещерного человека. Я прячу альбом в отделение на сидении и сжимаю карандаш в руках, ожидая взлет.

Далия и ее мать напевают короткие песенки, когда я зажмуриваю глаза, пытаясь затеряться в звуках, сосредотачиваясь на звучащих в унисон голосах, разделенных десятилетиями, сосредотачиваясь на сладких звуках воздуха, текущего по голосовым связкам вместо яростного шума двигателей. Они поют «Ты мой свет», и Далия обрывает песню в конце второго куплета: - Это сликом глусная часть, - говорит она.

- Хорошо, - успокаивает ее мама, - давай еще раз споем припев.

Ты мой свет, мое единственное солнце. Ты делаешь меня счастливой, когда небо затянуто тучами. Ты никогда не узнаешь, любимый, как сильно я тебя люблю. Пожалуйста, не забирай у меня свет.

Мать с ребенком поют эти строчки снова и снова, пока мы не поднимаемся в воздух. Вскоре стюардессы подъезжают с тележкой с напитками, и я стремлюсь принудить себя к забвению. Как только стюардесса передает мне джин с тоником, я моментально проглатываю его, замораживая мозг кубиками льда. Я хватаюсь за голову, не заботясь о том, насколько я похожа на пьяного алкоголика в глазах Далии и ее матери, и я чувствую тяжесть в своих конечностях, замедление дыхания, глаза закрываются, когда я слышу: Пожалуйста, не забирай у меня свет.


Я стою на Мосту Между, точно там же, где я была до того, как Чарли разбудил меня. Я оборачиваюсь и смотрю на Джейкоба.

- Ты уверен, что это безопасно?

Ничто никогда не безопасно, не так ли? Отвечает он традиционно вопросом. Но ты не можешь игнорировать зов.

- Я… вернусь позже, - говорю я, на деле не веря в это.

Деревянные доски влажные от брызг реки под ними, и грубая веревка вонзается в ладони. Пытаюсь не смотреть вниз. Босыми ногами шагаю по мосту, ощущение негласной опасности витает в воздухе подо мной, очень похоже на чувство на телетрапе. Мост продолжает стремиться все выше и выше, и вскоре я уже не могу разглядеть Джейкоба, ждущего меня на берегу реки. Кажется, будто я вхожу в облако. Вокруг туманно и прохладно, слышен лишь рев реки.

Мост выравнивается и заканчивается на белой равнине. Не могу ничего разобрать за яркостью белизны. Я осторожно схожу с холодного камня моста, и тот исчезает позади меня.

- Изабелла, ты пришла на мой зов, - слышу я чей-то голос, самый красивый, какой я когда-либо слышала. Не совсем человеческий. Должно быть, ангел. – Пройди через арку.

Она появляется передо мной, там, где раньше не было ничего, кроме света. Чувствую, что мое тело попало в белоснежный коридор, появляются колонны и подсвечники, когда я иду; будто кто-то оживляет фон на шаг позади меня.

Наконец я вхожу в величественную комнату. Смотрю наверх в поисках потолка, и я не уверена, что это: вид неба через стекло, или потолок так далек и бел, или это вовсе не потолок, и я смотрю прямо на небеса. Человек с золотыми волосами стоит ко мне спиной в тоге, настолько яркой, что приходится смотреть прищурившись.

- О, Изабелла. Ты хорошо справилась, - произносит он.

- Ты, правда, Вечный? – спрашиваю я.

Он беспечно смеется. – Они называют меня так, твои глупые, суеверные волки.

Мои руки сжимаются в кулаки. – Они не глупые.

- О, пожалуйста, маленькая лучница, не расстраивайся. Я говорю это с любовью, - но есть что-то в том, как он отставил палец, что-то в темноте его глаз, что приводит меня в замешательство. Сколь его одежды белоснежны, столь черны его глаза, бездумны.

- Кто ты? – спрашиваю я. – И почему ты вызвал меня?

- Очень много вопросов, маленькая Изабелла, - отвечает он. – Присядем? – немедленно два кресла появляются из света, не такие же яркие как его тога. Я осторожно сажусь. Кресло туго набито и огромно, и мои ноги едва касаются пола.

- Я сижу, - говорю я, смотря в его выражающее упрямство лицо, в его чернильные глаза.

- Кто я? – произносит он, удобно устраиваясь в кресле. Его ноги достигают земли. – Я создатель того, что твои волки называют «Тот-Самый-Камень».

- Ох! – восклицаю я, жалея, что у меня нет с собой оружия. – Я… я сожалею о случившемся.

- Нет, я призвал тебя не для наказания, но спасибо тебе. Я создал его, чтобы защитить землю, так как мне не разрешено вмешиваться в происходящее внизу. Я думал, что все делаю правильно, перехитрив правила. Но правила будут принудительно соблюдены, не смотря на твои попытки их обмануть. Он не был под моим контролем – но таков риск. Я не могу вдохнуть во что-либо жизнь и отказать в свободе воли одновременно. Тогда я сам был бы монстром. В нем жила натура убийцы, которая выбрала разрушать, а не защищать. Стоит мне что-нибудь создать, и я уже не могу это уничтожить собственными руками. Этот мир ждал тебя, Изабелла. Я уже не думал, что есть возможность его остановить.

- Но… почему я смогла остановить его?

Смех Вечного похож на звон крошечных колокольчиков ручной работы. – Я не полностью уверен, маленькая лучница. Кровь – мощная субстанция, особенно добровольно отданная.

- Ты можешь возвратить погибших волков? – спрашиваю я, сжав подлокотники странного белого кресла.

- Почему ты просишь меня об этом?

- Я скучаю по ним. Моя ошибка, что их не стало.

- Это часть бремени создателя, Изабелла. Ты не можешь остановить их действия, предотвратить поступки, как только ты призываешь их сюда. Ты не можешь защитить их от всех несчастий. Ты лишь усаживаешься поудобнее и наблюдаешь, как они разрушают сами себя. Это наш дар и наше бремя.

- Но… они не разрушали себя! – выкрикиваю я. – Твой монстр забрал их! И Лею, которая просто пыталась меня защитить. Это ничего не значит?

- Тебя ничто не останавливает от создания другой Леи, однако она уже не будет той же, не той, которую ты знаешь. Она может обладать ее воспоминаниями, но не будет прежней. Но это зависит от тебя.

- Ты Бог? Ангел? – спрашиваю я. Не могу оторваться от его столь прекрасного лица.

- Полагаю, ты можешь так меня называть, это самое близкое в скудном человеческом словарном запасе. Близкое к тому, кто я. Я Вечный. Я появился здесь раньше, чем земля здесь, и буду после.

- У тебя есть имя? – я думаю о бедном Сете, умершем, потому что сначала его назвали, но затем так и не произнесли его имени.

- Мое божественное имя не может быть произнесено на человеческих языках, но последний маленький стрелок назвал меня Джеймсом. Ты можешь обращаться ко мне так же.

- Привет, Джеймс, - произношу я, протягивая руку.

Он снова смеется, другой перезвон колоколов. – Ты изумляешь меня, малышка, своими странными обычаями, - он прижал свою руку к моей, ощущение, будто держишься за руки с солнечным лучом – тепло, но неосязаемо. – Так, мы сделали что-то свойственное человеку?

- Да, - я все еще не знаю, почему вызвана сюда.

- Задумалась над тем, почему ты призвана сюда, малышка, не так ли?

Я медленно киваю. – Думала, ты расстроен, что я уничтожила Камень.

- И ты все равно пришла? Надо же, ты храбрая, - улыбается он, его зубы столь же белоснежны, что и его одежды; острые, подобно ножам.

- Джейкоб сказал, что ты не навредишь мне. Что ты лишь смотришь.

- Это близко к правде, - говорит он, и я не совсем понимаю, что он имеет в виду. – Я смотрю, но ты создание не из этого мира, поэтому, если я захочу, то смогу причинить тебе боль.

Я начинаю вставать с кресла, но Джеймс останавливает меня. – Нет-нет, милая, не беспокойся. Я просто был искренен. Я призвал тебя, как я и сказал, чтобы поблагодарить тебя за расправу над зверем, результатом моей собственной гордыни.

- Не за что, - говорю я, все еще напуганная.

- Не думаю, что ты понимаешь. Я могу даровать тебе благо, насколько это в моей власти. Я хочу даровать тебе благо, благодаря за защиту земли, за исправление моей ошибки, за мои неверные суждения.

Я моментально понимаю, чего пожелаю, если могу получить все, что угодно. Я хочу вернуть Эдварда. Он должен жить. Он должен вернуться. Если Джеймс не создавал его, то может вернуть его, так ведь?

Пытаюсь придумать, как попросить его об этом. Не знаю, как отделить Эдварда от всего мира, показав Вечному, который не видит меня, когда я бодрствую. Он может вернуть не того человека.

- Я вижу, ты озадачена, маленькая дева, - произносит он, губы изогнулись в улыбке. – Ты хочешь разбудить кого-то.

- Да, - говорю я, даже притом, что это звучит не совсем в той формулировке, которую я бы выбрала. Но здесь все по-другому.

- Ты желаешь разбудить Спящего, - с легкостью произносит Джеймс, даже не спрашивая.

Мое сердце почти останавливается. – Да, - шепчу я.

- Тогда ты должна попросить, используя эти слова.

- Я… я желаю разбудить Спящего.

Его улыбка все шире и шире, как у Чеширского кота, пока свет от нее не становится настолько ярким, что мне приходится закрыть глаза и отвернуться от света и жара.

---

¹ С. Т. Элиот, «Полые люди»

Перевод: floran
Редактура: Goldy-fishes