Глава 17. Белла и Эдвард. Часть 1

Белла



Мы стоим в аэропорту, прямо за постом секьюрити, зал гудит от людских голосов. LAX - это улей.

Его руки обнимают меня, я зарываюсь лицом ему в грудь, дышу им.

- Две недели. – Он говорит это мне в волосы.

- Две недели. – Это не вопрос, и не ответ.

Он крепко сжимает меня.

Это не прощание, а просто: «Скоро увидимся. Я люблю тебя».

Он притягивает мое лицо к своему и целует мои глаза. Его губы медлят.

Одной рукой он все еще обнимает меня, кончик его пальца на кончике моего носа. Я смотрю в его глаза и говорю себе, что две недели – это ничто. Но думать невозможно, когда он так смотрит на меня.

Зеленые, как лунный свет на глади океана.

Словно он не в силах отпустить меня.

Потому что никогда не знаешь, что может случиться между «здесь» и «там». Наша жизнь всегда переворачивалась вверх дном по воле Бога или человека. Больше раз, чем кто-либо в силах вынести.

- Белла, ты опоздаешь на рейс. – Он обнимает меня крепче.

Кончики наших пальцев цепляются друг за друга, когда он отходит назад. Настолько, насколько можно вытянуть руки.

На долю секунды я перестаю ощущать его кожу. И хватаю его.

- Я хочу попрощаться по-настоящему.

- А кто что-нибудь говорил о прощании? – В его словах нет боли, он дразнит меня.

Его губы находят мои губы. Целует так, как неприемлемо целовать в аэропорту. Говоря мне то, что невозможно сказать словами.

Я говорю себе не плакать. Я выгляжу нелепо. Мы выглядим нелепо. Можно плакать о многом, но не об этом.

- Еще один поцелуй. – Еще один.

- Эдвард, мне пора идти.

- Возьми меня с собой.

- Эдвард, мы же говорили об этом.

- Еще один поцелуй. – Еще один.

Я стою в очереди, без обуви, туфли в руке, мою ручную кладь просматривают под рентгеновскими лучами. Щипчики можно использовать в качестве оружия, а большие бутылки шампуня – чтобы изготовить бомбу.

Не плачь.

Я не оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него, или я никогда не сяду в этот самолет. Я стою в очереди.

Его холодильник забит домашней едой. С ним все будет хорошо. Со мной все будет хорошо.

Я сажусь в самолет. Вхожу в салон одной из последних.

Ремень пристегнут, я смотрю на мужчину, сидящего рядом, когда его нога подпрыгивает вверх-вниз. Он забрасывает в рот «ксанакс»¹ и извиняется за все предстоящие приступы паники. Если бы он только знал. Я никогда не боялась летать. Я рада, что это я лечу в самолете, а ноги Эдварда твердо стоят на земле.

Перелет кажется короче благодаря словам, что лежат у меня на коленях. Я прочла их все от корки до корки, но поскольку остальная часть этой истории снова происходит в Форксе, я читаю их снова. Те части, что касаются меня.

213 октября 1980 года

Сегодня нам один месяц! Она красива и идеальна. У нее носик как у ее матери. И иногда – клянусь – я вижу на ее маленьком личике намек на сходство с собой и Карлайлом. Я знаю, что это глупо, что так не бывает, но она наша дочь и, может быть, она будет похожа и на нас тоже. Ее ручки и ножки по-прежнему неуклюжие. Ее волосики вьются мягкими кудрями после купания. Ее глазки темные и серьезные. Ей нравится, когда ее отец поет песни «Битлз» - только песни «Битлз». Она любит фен. Иногда его звук – единственный, который заставляет ее заснуть. Я думала, может быть, Рене позвонит. Весь день я составляла в голове список того, что я расскажу ей. Я думала, что она захочет узнать, как поживает ее дочь, моя дочь. Она не позвонила. Я невольно беспокоюсь за нее. Я даже не знаю, где она. Это такое же беспокойство, которое я испытывала в тот день, когда Изабелла родилась. Она не хотела брать ее. Она даже не хотела на нее смотреть. Она сказала мне взять ее. Что мне оставалось делать, кроме как тут же взять ее на руки? В тот момент я не была ей хорошей подругой. Я была лишь матерью.

Я на минуту закрываю глаза и пытаюсь не ненавидеть ее. Свою мать. Рене. Потому что знаю, что ненависть – это нечестно.

Мой самолет приземляется в JFK, но на этот раз все по-другому. Потому что теперь я знаю, что этот город больше не будет моим домом. На этот раз я здесь для того, чтобы упаковать вещи, съехать из квартиры и двигаться вперед. Оставить все.

Быть большим, чем чьи-то чужие мечты об «одном прекрасном дне».


- Тебе нужно поговорить с кем-нибудь. Со специалистом.

Я свирепо смотрю на него, обида на моем лице очевидна, я уверена.

- Можно подумать, я никогда не делала этого раньше. Это принесло мне море пользы.

Эдвард выглядит смущенным или раздраженным.

- Я не знал. Как я мог об этом знать?

Я качаю головой, отказываясь смотреть на него.

- Я говорю с тобой.

- Нет, Белла, не говоришь.
Я, топая, ухожу от него, захлопывая за собой дверь его спальни.

Я докажу ему, что права.

Я иду гулять. Пытаясь выбросить все из головы.

К тому времени, как я возвращаюсь, я знаю, что опаздываю на рейс. Он ждет меня с моей сумкой в руке.

Мы подъезжаем к аэропорту LAX, и он глушит двигатель. И мы сидим.

- Белла, прости. Я не хочу, чтобы ты уезжала вот так.

Я гадаю: сколько это будет продолжаться, прежде чем ему надоест извиняться.

- Я тоже не хочу уезжать вот так.

- Останься.

- Нет.

Мы сидим в зоне посадки пассажиров, перебрасываясь словами, около получаса.
Я целую его. Таким поцелуем, который умоляет его не ставить на мне крест. В конце концов, я сажусь в самолет.

Я сижу в своем кресле и вспоминаю, что когда мне было девять, я сидела на верхней ступеньке лестнице, рядом с тем местом, где она скрипела. Сидела так тихо, что Чарли не знал, что я сижу там и слушаю. Слушаю, как он говорит с моим психотерапевтом² по телефону.

Чарли хотел, чтобы со мной все было хорошо. Его было легко одурачить. Иногда Эдварда тоже легко одурачить. А иногда он видит то, чего не вижу даже я.


Две недели проходят как в тумане. Я опустошаю свою квартиру и офис. Пытаюсь убедить себя, что я не сошла с ума, раз ухожу с работы. Ухожу, понятия не имея, что буду делать дальше. Пытаясь описать шарм маленького городишка, о котором никто никогда не слышал.

Я работаю на износ, чтобы легче было спать одной. Засыпая с телефоном у уха в те ночи, когда он не на работе. Просто слушать звук его дыхания.

Иногда, когда я закрываю глаза, я вижу другое лицо. Лицо девочки-младенца, которую я баюкала целый месяц. Я задаюсь вопросом – кто баюкает ее теперь. Я задаюсь вопросом – все ли спокойно в ее жизни или она бьет ключом, как у меня.

Я пытаюсь представить, что скажет Эдвард, когда я скажу ему, что хочу вернуться туда.

Я смотрю на свой пустой шкаф. Тот, который был набит дорогими туфлями, которые я никогда не носила. Дорогими туфлями, которые были отданы в «Goodwill»³.

Я не продаю свою квартиру. Потому что, возможно, мы захотим провести здесь какое-то время. Потому что Нью-Йорк всегда будет частью меня. Потому что он всегда будет частью нас обоих.

Потому что я не знаю, что я делаю.

Стоя в коридоре, я запираю дверь на засов, и это придает мне новых сил. Я выхожу из здания, нервничая и ощущая прилив смелости. Готовая жить своей жизнью без привратника.

Я снова в самолете. Я снова в самолете, летящем в Лос-Анджелес, чтобы повторить все это. Все распаковать. И за то время, пока мы были в разлуке, ничего трагического не произошло. Ничто не развалилось на части. Ничто не разбилось на мелкие осколки. Ничто не раздавилось и не сгорело.

Его улыбка, когда он видит меня в аэропорту, оставляет меня бездыханной. Его сильные руки отрывают меня от земли.

- Самые долгие две недели в моей жизни. – Я скучала по ощущениям от его губ на моих волосах.

Упаковочные коробки отброшены, мы проводим полдня, целуясь на его диване, словно парочка подростков. Его руки ползут вверх по моей рубашке. Словно мы получили второй шанс сделать это нормально.

Но мы не подростки.

В конце концов, он отстраняется. Оставляя меня раздосадованной. И с желанием кричать.

И снова сладкие поцелуи, пока мы упаковываем его вещи, его жизнь. Его руки пробираются, обнимают меня, пока я поглощена тем, что заклеиваю коробки «скотчем». Его губы на моей шее, пока я наклеиваю на коробки ярлыки. И еще я невольно ощущаю, что он держит меня на расстоянии вытянутой руки.

У нас больше коробок, чем нам нужно.

Мы сидим, скрестив ноги в центре крепости из пустых коробок. Он проводит кончиками пальцев по моему голому колену.

- Я думаю, что мой отец нервничает, думая, что ты обижена на него.

Я не говорила с Карлайлом с того дня, когда звонила ему узнать адрес. Потому что я не знаю, что сказать. Потому что, вероятно, он тоже не знает.

- Я не обижена.

- Но было бы нормально, если бы ты обиделась. – Порой Эдвард все еще смотрит на меня так, словно боится.

- Я не обижена.

Он внимательно смотрит на меня.

Попрощаться с домом Эдварда мне на удивление труднее, чем ему. Табличка «Продается» установлена на лужайке перед домом, он даже не оглядывается. Я медлю на верхней ступеньке крыльца, вспоминая, каково это было — стоять здесь под дождем. Я держусь за это чувство. Страх и смелость. Иногда это одно и то же. Я стою там, одетая в сарафан, позволяя жаркому солнцу впитываться мне в кожу.

Он оборачивается, когда понимает, что я не иду за ним. Его слабая улыбка и усталые глаза возвращаются ко мне. Он целует меня в лоб. Но я хочу его губы. Я пытаюсь привыкнуть к ощущениям, которые они дают мне, чтобы получить то, чего я хочу. То, чего я очень хочу. Невинные чмоканья превращаются в неуместное здесь ощупывание.

Я отстраняюсь, упрекая его глазами.

- Почему ты пахнешь как шоколад?

Эта улыбка.

- Кусочки шоколада всегда нужно брать в дорогу.

- Я голодна. Может, тебе следовало получше меня накормить.

Я шлепаю его, и он хватает меня за руку и тянет к машине.

Мы едем длинной живописной дорогой к побережью.

К заходу солнца мы на мосту «Золотые ворота», окутанном туманом, жара Лос-Анджелеса давно позади. Мое сердце в груди. Я игнорирую его.

Я не боюсь мостов.

- Твоя сестра убьет нас, когда узнает, что мы проезжали Сан-Франциско и не сказали ей. – Настолько, насколько я люблю Элис, я не готова видеть ее. Для нас с Эдвардом это как быть экспонатами на выставке. Потому что мы еще сами ничего не понимаем. И это достаточно трудно, не решив, как мы будем действовать на глазах у всего остального мира.

Он толкает меня локтем.

- Не беспокойся, я защищу тебя от Элис. – Он подмигивает мне. Он, черт возьми, мне подмигивает. Он щурится, пока ведет машину. И мне хочется напрыгнуть на него, прямо здесь, в машине.

Слова Розали, сказанные ею десять лет назад, эхом раздаются у меня в голове.

Ты конкретно трахаешь его, так?

Нет, мы не трахаемся.

Ты говоришь мне, что ты спишь с Эдвардом Калленом в одной постели каждую ночь и не трахнула его?

Иди на хуй, Розали. Иди на хуй.

---

---