Название: Пронзая ночь
Автор: Zu
Жанр: mystic/dark, romance
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Белла/Эдвард
Саммари: Он мчится домой, пронзая темную ночь…

---

Пустынная улица, утонувшая в холодной непроглядной тьме ночи. Небосвод, затянутый грозовыми косматыми тучами, удерживающими в плену своей глубины и звезды, и луну. С фасадов домов угольно-черными глазницами смотрят окна, нигде ни проблеска даже тусклого огонька от огарка свечи. Только старый фонарь в конце, а может быть, в начале улицы тоскливо скрипит, с неохотой поддаваясь каждому порыву ледяного ветра и бросая размазанные и дрожащие пятна тусклого света на булыжник мостовой.

Одинокий всадник еще более черной тенью пронзает этот мрак, точно горячий нож - сливочное масло. Загоняя очередного скакуна до седьмого пота, он несется вперед, совершенно не обращая внимания на зловеще насвистывающий в уши ветер и плен воцарившейся ночи.

Его одежа грязна и потрепана, всклокоченные волосы, бронзовые при свете солнца, ничем не покрыты и отданы во власть нещадных порывов ветра. Видимо, шляпа утеряна где-то в начале пути. Безмерная усталость прочной маской легла на лицо мужчины, и жесткая щетина завладела его волевым подбородком. Третью ночь он не знает сна, трое суток, не останавливаясь, спешит домой. И теперь, когда до родного очага осталась последняя дюжина миль, он все чаще и чаще пускает в ход хлыст, подгоняя такого же изможденного коня.

Вскоре городские окраины остаются за спиной всадника, впереди только лес, за которым и начинаются земельные владения его семьи. Но на самой опушке, у разросшихся и шипящих на ветру кустов можжевельника, конь резко обрывает бег, подавшись корпусом вбок, чуть не скинув с себя наездника. Он недовольно фырчит, грызет удила, вертит головой в разные стороны, переминается с ноги на ногу, но дальше не ступает ни шагу, словно, в отличие от человека, чует какую-то опасность, что подстерегает их обоих в грозной темноте леса.

Мужчина же, мыслями далеко отсюда, не придает должного заминке коня, он лишь сильнее пришпоривает его, понукая, побуждая двигаться. И снова чуть не оказывается на земле: жеребец под ним встает на дыбы, громко ржет. Только недюжинное мастерство всадника спасает его, и он ухитряется спешиться, невредимый.

– Тише, Ретивый! – успокаивает мужчина своего коня, ласково гладит его по морде. Животное дергает головой, беспокойно бьет копытом.
– Что за напасть такая? Давай, идем дальше, - он мягко тянет жеребца за уздцы.

Ретивый же фырчит, пусть и не так громко, как минуту назад, упирается, отказываясь продолжать путь. Тогда всадник обнимает коня и, уткнувшись лицом во взмыленную шею, усталым хриплым голосом уговаривает своего нового друга:
– Ретивый, мой хороший, пожалуйста, едем вперед. Мне очень надо домой. Понимаешь, меня там ждут. Я очень нужен Белле, а, может быть, уже и малышу. Пожалуйста, Ретивый. Ведь я дурак такой…
И, не переставая поглаживать, успокаивая, увещевая, он дает коню такой необходимый отдых.
– Давно уже должен быть дома. Давно… И зачем, вообще, поддался на уговоры Изабеллы, поехал в Даллас? Джаспер бы и сам справился с этими закупками, он отличный управляющий. А я дождался бы родов и со спокойной душой отбыл бы, но нет же. Под давлением жены, мол, она пару дней и сама справится, поехал. И Волтури этот, будь он не ладен, как увидел меня, сразу удила закусил, измором стал брать, скидку не давал да и слова тоже. А для меня же промедление смерти подобно, один день, считай, к месяцу приравнивается, ведь вот-вот должен появиться у нас первенец. В любой момент Белла может родить. Или уже родила…

Мужчина ненадолго замолкает, переводит дыхание, прислушивается к затихающему фырканью жеребца, уже не нервничающему, переставшему артачиться, и продолжает:
– Только на пятый день все бумаги, наконец-то, были подписаны, а я оставил дела Джасперу, вылетел из конторы нотариуса - и в седло. Третий день в пути я, сменил трех лошадей, и, когда до дома осталось рукой подать, ты, Ретивый, заупрямился.

Жеребец будто соглашается и отвечает, тычась мордой мужчине в плечо, притопывает копытами, но сейчас уже не от беспокойства, а призывая седока занять положенное ему место.

Всадник не заставляет просить себя дважды, пусть и не резво, но уверено ставит ногу в стремя и запрыгивает в седло. Ретивый под ним медленно идет шагом, ступая осторожно, поводя ушами, чутко прислушиваясь ко всему вокруг, готовясь в любую секунду рвануть обратно, прочь из этого проклятого леса.

Наконец-то и сам человек почуял опасность, обступившую его, будто сокрытую колоннами вековых деревьев, глядящую на него невидимками-глазами наползающего странного тумана. С каждым новым шагом гнетущая неестественная тишина обволакивает мужчину и лошадь все плотнее, будто заворачивает в глухой, плотный кокон. Ни единого звука: ни криков ночных птиц, ни шороха ветра в листве, ни хруста сухих ветвей под ногами животных, ни чавканья болот, схороненных в этих лесах – все кругом точно вымерло…Лишь мерные глухие удары копыт Ретивого нарушают эту мертвую тишь. Тук-тук, тук-тук - подобно маятнику часов, отсчитывающего последние мгновения жизни.

Неспешно из своего темного убежища в тучах выплывает серебристый медальон луны, раскидывая по веткам огромных деревьев тонкую вязь призрачно-белого савана, освещая путь одинокому путнику и вырывая из туманной темноты нахохлившиеся фигуры ночных караульных. Филины сидят на деревьях вдоль лесной дороги не шевелясь, ни разу не ухнув, и только янтарные огоньки их глаз сверкают, неотрывно следят за фигурой мужчины .

Легкая волна дрожи пробегает по спине всадника, когда за одно мгновение под переливающими стрелами лунного света, пронзающего вертящиеся перья тумана, старый знакомый лес превращается в пугающие картины из детских страшилок: узловатые пальцы коряг, трепещущая паутина мрака там, куда не осмеливается заглянуть даже луна, и леденящая душу тишина. В памяти невольно всплывает старая легенда, которой в детстве чаще других пугали друг друга деревенские мальчишки.

Собираясь вечером у костра, они одну за другой рассказывали нелепые страшилки, от которых животы болели от смеха. Но заключительной историей всегда была одна и та же. И пусть мальчишки храбрились, потешаясь и над ней, но у каждого колотилось сердце и сводило живот от страха. Это была история о бывшем владельце местных земель - графе Лоране Ландри. Он жил тут задолго до семьи Каллен, по крайней мере, отец нынешнего хозяина и ночного путника, Карлайл Каллен, покупал земли не у него.

Граф был ветреным человеком, повесой, падким до женских тел. Красавец, настоящий Казанова. В его постели перебывали все женщины округи, не зависимо от семейного положения и сословия, от цвета кожи и возраста. Устоять перед ним и его ухаживаниями было невозможно. Но однажды он влюбился, упал в омут любви и полностью потерял покой. Правда, предмет его внезапно возгоревшейся страсти совершенно не разделял его чувств. Виктория - молодая, но неприступная жена местного кузнеца, со строптивым характером и острым языком. До безумия красива, величава, изящна, не похожа на остальных. В деревне ее нередко называли ведьмой за ярко-рыжие волосы, огненным водопадом спадающие до пояса, за пронзительные малахитовые омуты глаз, в которых тонул каждый повстречавшийся ей мужчина.

Лоран всячески добивался расположения юной особы, он даже забросил все развлечения, всех прошлых любовниц, ведь мысли его крутились лишь вокруг несравненной Виктории. Он ухаживал, соблазнял, дарил дорогие подарки, однако все они, так и не распечатанные, возвращались обратно в господский дом. Слуги, наблюдавшие за его тщетными усилиями, решили, что потерял рассудок от любви граф Ландри, предложив руку и сердце простолюдинке, еще и замужней. Но раз за разом получая отказ, начал топить влюбленный свое горе в вине. А вскоре разум его и в самом деле помутился: вечно хмельной, он днем и ночью преследовал Викторию. И однажды, поймав женщину одну у лесного родника, решил взять силой то, что, по его мнению, давно принадлежало ему.

Опьяненный не только вином, но и, наконец-то, вожделенным телом, граф не обращая внимания на слезы, крики и сопротивление раз за разом овладевал несчастной женщиной. Вечер сменил день, а за ним и ночь опустилась на землю, а Лоран все никак не мог насытится той, о которой мечтал месяцы напролет. Лишь на исходе ночи, вся в синяках, в изодранной одежде, еле держась на ногах, Виктория пришла к дому, где наткнулась на наглухо запертую дверь.

Местные сплетницы, что страшно завидовали счастью и красоте Виктории, успели нашептать кузнецу, что жена его все же оказалась падкой на деньги и лесть Ландри и ушла в лес гулять с ним. Сначала не поверивший им мужчина ждал супругу к вечеру, но, когда в окнах их бедного дома забрезжил рассвет, а она так и не появилась, кузнец ждать перестал. И потому, услыхав тихий стук в дверь и больше похожие на шелест ветра просьбы впустить, он остался неподвижно сидеть за столом, равнодушно наблюдая за кровавыми лучами восхода.

Женщина еще долго из последних сил стучалась, скреблась, молила мужа впустить ее, но ответом ей была тишина. Вскоре не только силы, но и вера покинули бедняжку. Будто в беспамятстве, она побрела обратно в лес. С того момента никто и никогда не видел Викторию.

Кто-то шептал, что ее подобрал граф и выходил. Именно поэтому, чтобы скрыть любовницу свою, он спешно продал поместье и покинул эти земли. Другие же верили, что сгинула она в топях и болтах, окружающих деревню. А душа ее, покоя так и не обретя, не сумев простить ни графу насилия, ни мужу предательства, навечно осталась в этом лесу.

Поговаривали также, что целый месяц потом, пока не извела кузнеца, приходила Виктория под утро к дверям дома своего и продолжала стучаться и молить впустить ее. И никто не знал, это ли послужило причиной или не смог прожить один молодой вдовец, но на сороковой день после исчезновения жены, кузнеца нашли повешенным на косяке своей двери.

Граф Ландри же, прознав про смерть бывшего соперника, про слухи, что ходили около нее, мгновенно отбыл на историческую родину – во Францию. И его тоже больше никто не видел.

И говорили, душа бедной девушки так и осталась на грешной земле. Часто ее призрак видели и около дома, в одночасье ставшего проклятым, и на могиле мужа. Но пристанище она нашла себе в тех болотах, где покоится ее тело. И беда приключалась с тем, кто по незнанию или по глупости с наступлением ночи попадет в этот лес. Виктория уже не отпускала: заманивала, заводила в болота свои непроходимые и губила.

Замораживающий кровь в жилах выкрик и резкие хлопки крыльев одного из караульных вырывают Эдварда из детских воспоминаний. Саван тумана будто расступается, рассыпается, мерцая в лунном свете, и в двадцати ярдах впереди мужчина видит рыжеволосую девушку, вольготно устроившуюся на поваленном дереве. Распущенные локоны, упругие, похожие на змей, стекают по ее шее, очерчивают высокую грудь, опоясывают талию. Неестественно бледная кожа искрится, отражая сияние ночного светила. Простое, но богатое платье второй кожей повторяет линии молодого, стройного тела. Малахитовые глаза смотрят по-бесовски хитро. Взгляд моментально притягивает внимание всадника. А когда воздух наполняют медовые переливы девичьего голоса, он теряет дыхание, оказывается полностью поглощенным рыжей чаровницей.

– Припозднился ты что-то, путник.
– Тороплюсь домой, - отвечает мужчина ровным голосом, и слышит ответ свой словно со стороны.

Взгляд его затуманивается, тело точно наливается свинцом, руки безвольно опускают поводья. А Ретивый бьется под своим хозяином, ржет надрывно, как будто хочет одернуть его, спасти от колдовского омута беспамятства.

Филин, прошелестев крыльями, приземляется под его копыта, и конь теперь стоит ни жив, ни мертв, только фырчит и трясет головой, точно отгоняя от себя надоедливых мошек.

- Что же торопит тебя так, почему не побоялся темной ночью зайти в лес мой? – она медленно встает, вокруг изящной фигуры дрожат призрачные тени.
- Жена у меня вот-вот должна родить.., - едва выговаривает наш путник и спешивается.

И кажутся движения ему тягучими, будто во сне. Ретивый начинает еще больше нервничать и фырчать.

Мужчина же, больше не обращая внимания ни на скакуна своего, ни на что другое вокруг, пристально следит за шагами девушки, по-кошачьи мягкими, плавными. Ближе и ближе - он зачарован, он забыл себя. Ни прошлого, ни будущего, ни желаний, ни надежд – все исчезает из его души, остается бездна черной пустоты, в которую тонкими нитями серебристой луны вливается безразличие.

– К жене спешишь, Эдвард, – гримаса гнева на долю секунды искажает ее лицо, скулы и нос заостряются, тонкие губы открывают желтые иглы зубов.
И вот она уже рядом с ним, черным облаком заслоняет свет луны, сладостно шепчет, оплетает золотой сетью забвения:
– Задержись, прошу, ненадолго. Помоги мне, пожалуйста, донеси вязанку до дома.
– Помогу, - звучит чужой, равнодушный голос всадника, и он направляется к поваленному дереву, на котором минутой назад сидела незнакомка. Поблизости лежит огромная вязанка дров.
– Весь день собирала, – ее голос певуч, подобен патоке, и тонет в нем новая жертва, даже не пытаясь сопротивляться. - Устала, измаялась и не заметила, как подкралась ночь.

Эдвард с лёгкостью закидывает вязанку себе на плечи и по узкой тропинке следует за той, что так искусно плетет кружева из слов. Они не спеша двигаются в самое сердце болт. Туда, где не ступает нога ни человека, ни животного, куда и днем не добираются солнечные лучи, где простирается мертвое царство теней, тумана и безмолвия.

Тем временем филин, внезапно оттолкнувшись от земли, протяжно ухнув, взлетает вверх. Перелетая с ветки на ветку, незримой охраной он следует за своей хозяйкой и ее новым избранным.

Луна еще одним дозорным следует за ними, освещая то и дело ускользающую, пропадающую в топи ленту тропинки. Рыжеволосая красавица ночным мотыльком невесомо порхает с кочки на кочку, небрежно придерживая подол юбки. И поет ласково, завораживающе. Сладострастный голосок рассыпается в ночной тишине перезвоном сотни колокольчиков.

Путник же следует за ней, не разбирая дороги, спотыкается о коренья и кочки, цепляется за сухие ветки и сучья, то и дело попадая ногой в вязкую болотную жижу, но все равно продолжает идти за гибкой женской фигурой и манящим голосом. Ведь нет ничего лучше на свете, чем слушать это пение, что зельем забвения кружит голову. Вообще на свете ничего нет: ни семейного дела, правление которым совсем недавно отец передал, ни компаньонов, с которыми только что была заключена прибыльная сделка; ни любящей жены, милой, родной Беллы, которая обещала дождаться. Лишь голос, влекущий, волшебный…

А Ретивый, избавившись от своего крылатого надсмотрщика, не убегает, остается на лесной дороге, волчком вьется, словно кобель глупый. На дыбы встает, копытами ветви ломает, громко и неустанно ржет - зовет хозяина. Но все это не имеет толку: всадник дальше и дальше продвигается вглубь леса.

Может быть, душа и помыслы Эдварда Каллена оказываются чисты перед Господом Богом, а может быть, молитва жены о его скорейшем возвращение столь сильна, что, зацепившись за очередной корень, летит мужчина в холодные воды болота, и глубоко под воду уходит его голова.

Еще не осознав, что произошло, он пытается вдохнуть, и вода ледяными струями врывается вовнутрь тела, перекрывая столь необходимый воздух. Перед глазами темнеет, в голове звенит, но путник стремительно отталкивается руками от проседающей под ним склизкой почвы и вырывается из смертельного плена черных болот. Встав на четвереньки, равными глотками он хватает прозрачные комья воздуха, откашливается, и, когда дыхание его выравнивается, садится на кочку, наконец открывает глаза и, будто только что искупавшийся зверь, стряхивает с себя холодные капли. Вместе с ними слетает с него и морок, наведенный Викторией.

И в эту саму секунду ночную тишь леса взрывает очередной крик Ретивого, все еще не угомонившегося, продолжающего надеяться на возвращение своего всадника. Эдвард поднимает голову и натыкается на обмораживающий взгляд старушечьих глаз водянисто-травяного цвета, глубоко посаженных, окруженных сеткой коричневых морщин. Вопль ужаса застывает в его горле, волосы шевелятся на голове. Кто она, как он здесь оказался и почему не в силах побороть сковывающий по рукам и ногам страх?

Сгорбленное, кривое тельце, пепельно-серая кожа мертвеца, седой ореол редких волос вокруг проплешины, тонкие, обтянутые кожей, скелетоподобные пальцы с ногтями-крючками, рваная, полуистлевшая юбка и такой же корсет - старуха кажется немощной, едва не рассыпающейся в прах, но источает такую незримую силу, с которой он доселе не сталкивался.

– Ну, что, красавчик, - скрипучим голосом спрашивает она, наклоняясь, цепляя пахнущими гнилью пальцами подбородок своей жертвы и царапая длинными изломанными ногтями мягкую кожу шеи. - Очухался?

Ведьма встречается с ярким взглядом изумрудных глаз, в которых нет и намека на наведенные колдовские чары. Страх на мгновение завладевает ей, ведь ни один пленник ни разу не сумел противостоять ее колдовству. Мужчине хватает и этой крохотной заминки. Он отталкивает от себя старуху и бросается прочь, туда, где призывно ржет его конь.

Он бежит во всю мочь, стрелой пронзая сгустившийся над ним дух смерти, стремясь быстрее выбраться из плена болот, цепляющихся за его одежду колючих кустов, и совсем не замечает нависшей над ним тени лесной хозяйки.

– Беги, Эдвард, беги! - громовыми раскатами несется ему вдогонку. – Если мой лес выпустит тебя…

Раздается иступленный сатанинский смех, и, будто по команде, деревья склоняются к узкой тропинке, выставляя на пути беглеца длинные сучья, хлесткие ветки, заставляя его падать, увиливать, ползти. Трясина заглатывает его сапоги, корни горбатыми волнами поднимаются из недр земли, снова и снова желая поймать в свои капканы отчаявшуюся добычу.

Послушными воинами непроницаемые полки туч заслоняют диск луны. И в кромешной темноте, задыхаясь, на дрожащих ногах, через шаг по колено уходящих в болото, Эдвард пробирается на голос своего коня. Ни мучительная усталость, ни боль от полосующих кожу сучьев - ничто уже не может остановить его.

Ретивый, почуяв приближение своего седока, подходит вплотную к опасной тропинке, и когда пошатывающая мужская фигура появляется в небольшом просвете между ближайшими стволами деревьев, конь готов тотчас пуститься в путь. Едва удерживаясь, всадник запрыгивает в седло, пришпоривает жеребца и устремляется в сторону дома.

Они несутся во весь опор, подгоняемые свистом ветра в ушах, словно обрушивающим на них страшные проклятия. По сторонам и над головой рассекают воздух крылья армии преследователей, зловеще ухающих, то и дело снижающихся, задевающих жесткими перьями лицо, волосы всадника, морду и круп коня. За спиной нарастает странный звук шелеста, шипения. Это выползшие из склепа тьмы и вони болот змеи нагоняют беглецов. С каждой минутой все плотнее и плотнее сжимают они свое кольцо, черной массой свиваясь вокруг, словно щупальца, вытягивая хвосты, ощеривая ядовитый зев.

Одинокий солнечный луч - первый вестник зарождающегося из мрака дня - крадучись пробирается в чернильные тени, разбивая их тонким острием, даруя Эдварду призрак надежды.

Из последних сил конь и человек спешат туда, где светлой рассеянной полосой обозначается рассвет. И когда лесная чащоба уже готова расступиться перед ними, загнанный бешеной скачкой Ретивый попадет в одну из последних ловушек, расставленных злой ведьмой. Его копыта цепляются за вздымающие гигантские корни столетнего дуба, и он заваливается на землю, всадник чудом остается невредим, скатившись с седла.

Безумный смех набатом проносится по лесу и затихает где-то под куполом сплетенных друг с другом древесных ветвей.

Мужчина подползает к скакуну, пытается вытащить копыто из крепкого захвата деревянной петли, но все попытки оказываются тщетными. Оно зажато намертво, а руки скользят по взмыленной конской шкуре.

– Сейчас, Ретивый, потерпи еще чуть-чуть, - не оставляя попыток освобождения коня, шепчет Эдвард и совсем не замечает накрывшее их покрывало тьмы и холода.

И первые прикосновения хилых ручек так же остаются незамеченными им^*. Лишь слабый жалобный плач, призрачным эхом наполняющий лес, отвлекает его от коня. Тонкое противное «Креста… Креста…», похожее на кваканье лягушек, раздается с разных сторон. Мужчина оглядывается: вкруг него, протягивая вперед свои синевато-бледные ручки, собираются крошечные дети, серые балахоны едва держатся на костлявых тельцах. И все они глядят на него невидящими водяными глазами, все тянутся к нему, дергают за одежду, на вытянутых худых личиках застыла полосующая сердце мольба.

Он подается назад, но утыкается в дергающееся тело своего жеребца, а младенцы подступают все ближе. И просят, просят…Их тощие дрожащие ручки, незрячие, пустые глаза и заунывные голоса сводят с ума…

Не выдерживая, путник срывает нательный крест и непослушными руками, трясущимися словно в лихорадке, сдергивает с пояса флягу. Опускает в нее крест и брызжет водой на детей, надрывно шепча: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь»

И в мгновение ока стоны малышей затихают, а из сердца болот разносится пронзительный вой, звенящий в ушах, останавливающий сердце, и там же тонет. В наступившей тишине слышится теперь лишь рваное, хриплое дыхание Ретивого.

Утро уверенно вступает в свои права, и блеклые сумерки сменяются алым рассветом. Эдвард тяжело поднимается с земли, взгляд его прикован к коню: он лежит весь в мыле, закатывая глаза, ноздри - с голову, дышит как кролик. Всадник понимает, поднять его уже невозможно. Утерев лицо тыльной стороной ладони, мужчина устало шепчет: «Ретивый, прости…», и достает из седельной сумки револьвер.

Одинокий выстрел сухим раскатом летит в утренней прохладе притихшего леса.

Серой тенью отделяется от темноты стволов и кустов пеший путник. Шатающейся, нетвердой походкой он поднимается на пригорок, прислушиваясь к шороху пожухшей травы, выводящему вместе с порывами ветра какую-то траурную мелодию. Оборачивается, вглядывается в мозаику багрянца и теней: сейчас это обычный лес. И чудится ему сизый силуэт его Ретивого, мелькающий между колоннами столетних ветвистых сторожил.

Стряхнув с себя наваждение, Эдвард спускается вниз, где, окруженное полями, расположилось уютное небольшое поместье. Окна во всем доме еще зашторены, и лишь из дымохода, что в их с женой спальне, вьется тонкая струйка дыма.

Легкий ветерок развивает его спутанные бронзовые волосы, а солнечные лучи играются светом в серебристой пряди на левом виске.

– Прощай, Ретивый, - шепчет мужчина и, рывком отворив заднюю калитку, пускается бегом через ухоженный сад к дому.

Внутри его встречает тревожащая тишина. Не останавливаясь, он взлетает по лестнице на второй этаж. Там, в самом конце, у дверей спальни, маячат силуэты служанок. На ходу стягивая с себя изодранный сюртук, он спешит туда, откуда из-за закрытых дверей доносится приглушенный, наполненный болью голос женщины, ради которой бьется его сердце.

– Третий день никак не разродится, - начинает самая молодая из девушек, пока он стягивает с себя некогда белую рубашку и умывается в ожидающем своего часа, приготовленном совсем не для него тазе с водой.

– Ваш папенька все три дня не отходит, но она Вас все зовет, совсем извелась бедняжка.

Не вытираясь, наполовину обнаженный, одним ударом растворяя массивные двери, он врывается в комнату. И всего лишь на миг замирает в дверях, увидев на кровати измученную любимую. Потом бросается к ней, в сбитом из простыней коме находит ее тонкую руку, прижимается к ней обветренными губам:
– Белла, я тут. Посмотри на меня, родная, я с тобой, - он замирает, ловя ее затуманенный болью взгляд. - Теперь все будет хорошо.
– Эдвард, - еле слышно произносит она, - ты пришел…



Первого ноября 1893 года на страницах местной газеты среди объявлений о свадьбах и похоронах можно найти и небольшую заметку о появлении первенца в семье Эдварда Энтони и Изабеллы Мари Каллен.

---

* - образ взят из украинской мифологии.

Потерчá (поторочá, потерчук, Страдч) - в украинской мифологии так называют ребенка, который умер некрещеным, или собственно его душа.
По преданию души потерчат семь лет летают и просят: «Креста!». Их голоса подобные лягушачьего кваканье. Кто услышит голос Потерчат, говорит поверье, должен пожалеть несчастную душу: бросить платок, полотенце или кусок полотна - как крижмо для крещения - и сказать: «Иван и Мария! Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь », - и дать имя ребенку. Тогда умершее младенец становится ангелом. Когда же за семь лет после смерти такого ребенка никто не назовет, она попадает в нечистых духов.