Сегодня.
Мое вечное сегодня.
Это так странно – осознавать, что у меня нет ни вчера, ни завтра. Это пугающе странно. Но я пытаюсь об этом не думать, поскольку такие мысли, кроме остолбенения и липкого страха, ни к чему не приводят.
Я так четко помню тот день, когда я, опустошенный, разваливающийся на части от потока чувств – утраты, смятения, вины – сидел на холодном песке, прижимал к себе Джима, зарываясь носом в его чуть влажную, пропахшую солью шерсть, и как мантру бормотал: «Сегодня никто не умрет. Никто. Никто. Никто…»
Так и случилось: никто в моем вечном сегодня не умер. Ни Элис, ни мой пес, ни кто-либо еще в нашем городке.
Никто.
Кроме меня.
Потому что когда я понял, что у меня больше ничего не осталось в жизни, кроме этого вечного «сегодня», я сдался.
Я хорошо помню тот день, когда жизнь покинула меня. И началось все с того, что первой от меня ушла Ее Величество Надежда. Хотя люди и любят врать про то, что она умирает последней. Неправда. Я – тому доказательство. Я – ее пережил.

***
День, который нанес мне глубокую незаживающую рану, давно прошел. И я уже успел немного отойти от того потрясения, которое пережил, потеряв разом всех, кем так или иначе дорожил. Это произошло давным-давно.
Первое время я просто скрывался. Мне было страшно встретиться, заговорить с кем-либо, совершить малейшее действие, которое могло каким-то образом повлиять на окружающих людей. Я познал эффект бабочки сполна и больше не хотел искушать время, судьбу или что там управляет всеми событиями жизни. Мне было страшно снова стать первопричиной чьих-то слез, горя или того хуже – смерти.
Поэтому на протяжении вот уже ста тридцати трех дней (если я не сбился со счета) я каждое утро отключал телефон, забирал Джима и уезжал с ним на побережье – бродить по ледяному океанскому прибою, бросать мяч или просто сидеть на выброшенных на берег корягах.
Мне там было спокойнее. Моя память – словно прибрежная галька, с каждым днем, с каждой волной, накатывавшей на берег, становилась все более гладкой. По крайней мере, мне так казалось. Соленая вода и песок стирали с нее воспоминания о том, чего помнить не хотелось, а прохладный воздух забирал каждый мой болезненный выдох, взамен наполняя грудь успокаивающими запахами водорослей, хвои и холодных камней. Ароматерапия, почти что…
А еще я ставил глупый эксперимент. Я не ел. Вообще. Спать я уже давно разучился: прямо скажем, не было такой надобности в течение семнадцати часов. А вот чтобы совсем отказаться от еды – этого я еще не пробовал. Довольно странные ощущения. В какой-то момент я даже поймал себя на мысли, что становлюсь роботом: ни сна, ни пищи. Пить вот только приходилось, хотя при особом желании, можно было и без воды тоже обходиться. А пока я сравнивал бутылку воды с канистрой бензина. Роботам тоже нужна заправка. И при этом, прошу простить за прямоту, ничто человеческое мне все же не было чуждо. Хотя и кажется верхом идиотизма: ежедневно избавлять организм от ужина, съеденного несколько лет назад. Плоская шутка о том, что я – безлимитный производитель дерьма, преследовала меня уже довольно долго. Впрочем, учитывая все произошедшее со мной за бесконечные повторения сегодняшнего дня, эти слова имели не только прямой, но и переносный смысл.
Все чаще я задумывался о том, что же дальше делать со всем этим бардаком, в который превратилась моя жизнь. Ведь невозможно вечно сидеть на диком пляже и часами смотреть на волны: при этом в голове начинали рождаться мысли, и мне приходилось их думать, чему я был, прямо скажем, не рад, поскольку мысли были, в основном, одни и те же, а размышления становились все больше похожи на пережевывание старой, горькой жвачки. Да и в конце концов, я просто начал тихо звереть. В прямом смысле слова: не в том плане, что я раздражался или меня охватывала агрессия – нет, я просто дичал. От недостатка общения, информации, да даже банального человеческого присутствия.
Что же теперь мне было делать? Чего я хотел?
А хотел я, вот не поверите, чтобы все снова встало на свои места. Хотел жить и видеть, как семнадцатое апреля сменяется восемнадцатым, и так далее, и так далее… Хотел постареть – по-настоящему. Не изнутри, а снаружи: увидеть седые волосы на висках в подтверждение того, что время все-таки идет, а не заикается, как испорченная пластинка. Хотел, чтобы все было как раньше. Как у всех.
Просто жить.
Какая ирония…



- Мам, я уберу, не вставай.
Я забрал тарелки и, повернувшись к посудомоечной машине, почувствовал, как по спине бегут мурашки от почти ощутимого прикосновения взглядов трех пар глаз. Да, я был уверен, что в тот момент на меня смотрел даже отец.
- Эд, но ты же в школу опоздаешь!.. – произнесла мама сбивчиво, явно потрясенная моим желанием помочь. Что ж, я почти привык к такой реакции. Вот уже второй месяц пошел, как я мыл посуду после завтрака и выносил мусор.
- Что, бро, решил начать новую жизнь в восемнадцать? – загоготал Эммет.
Я стиснул зубы. Ничего, кажется, даже к этому я тоже начал привыкать. По крайней мере желание врезать ему по уху было уже заметно слабее, чем на прошлой неделе.
- Сейчас договоришься, Эм, - тихо предостерег я его. – Все, я убежал. Пока!
Поцеловав маму в щеку и, пробегая мимо отца, я на ходу бросил:
- Увидимся, па.
Надо признать, это был прогресс. До этого я мог заставить себя сказать ему только что-то вроде… ладно, ничего я ему не говорил. Вообще ничего.
- Удачи, Эдвард. Жду медали!
- А? – я остановился в дверях. Неужели он знал про заплыв?
- Надеюсь, ты помнишь, как важны сегодняшние соревнования. Тебе в колледж на следующий год поступать. Так что постарайся.
Его прохладный тон и упоминание о будущем мгновенно стерли славный, на долю секунды мелькнувший передо мной образ добродушного отца, который просто решил пожелать сыну удачи.
Не говоря ни слова, я хлопнул дверью. Мне казалось, с ним я никогда не найду общий язык. "Папаша, то же мне, - думал я. - Да он с другой планеты! Где детей, видимо, сразу после рождения, чтобы глаза не мозолили, отдают в интернаты, или как там это у них называется. А ему, бедняге, приходится видеть мою физиономию каждый божий день. Вот не повезло – так не повезло." От сарказма стало горько во рту. «Увидимся, па! - передразнил я самого себя. - Дернул же черт за язык…"
Плевок полетел в окно, и я ударил рукой по рулю.
- Эй. Ты в норме?
- Ага, нормальней некуда.
Эммет фыркнул.
- Давай-ка радио врубим, может, настроение тебе поднимет.
- Да делай ты, что хочешь…

В школе у меня был очень загруженный график. Но не думайте, что я на уроки ходил! Просто я решил все делать, как Фил. Ну, тот самый, не сурок, а второй, старый идиот, которого так же, как и меня, угораздило вляпаться в зацикленный день. Уж больно все радужно и красиво было в фильме, и самое обнадеживающее, что Фил нашел выход, причем конкретным образом. «Тотальное спасение всех, кто в этом нуждается». Сомнительный девиз, но чем черт не шутит. Вот и я решил попробовать – авось и сработает!
Так что с утра я убирал со стола, то есть оказывал посильную помощь по дому (что не может не считаться! Я был уверен, что облегчаю маме тяжелую женскую долю!), в школе носился по корпусам в поисках несчастных, а после третьего урока уже расширял радиус действия до пределов всего (слава богам – небольшого) Форкса. Да, в первый раз в жизни я был рад, что живу в таком крошечном городе.
Что ж, для начала – девчонка на год младше, застрявшая на стоянке. Не желающие выключаться дворники довели ее чуть не до истерики. Но это чинить я уже умел. Так что почти на автомате исправил положение и унесся прочь, даже не слушая благодарностей.
Чуть не рухнувшая с высоты двух ступенек библиотекарша. Чуть – опять же благодаря мне. Насколько я знал, обычно ее увозили в больницу с переломом ключицы.
Шпаргалка в рукаве Эммета, чтоб не засыпался при ответе у доски. Изо дня в день происходило одно и то же:
- Это еще чего?
- Бери. Увидишь, пригодится.
А потом на ланче:
- Елки, Эд, ты как узнал?! Вот уж помог! Спасибо, бро!

Спасенные от падений, ушибов, двоек, звонков родителям, пролитой в рюкзак колы, жвачек в волосах и прочих неприятностей. Их число приближалось к тридцати. Явный прогресс! Сколько же еще их было нужно? Сколько?.. С каждым новым утром состояние раздраженности становилось все более и более явным. Мне хотелось хотя бы отдаленно понимать, насколько я приблизился к цели всей этой затеи. Да и приблизился ли…
В тот день я закончил чуть позже, поскольку обнаружилось, что как раз в начале четвертого урока у собравшегося ехать по делам директора спустило колесо. Так что, потратив добрые двадцать минут и перебрав в голове весь запас матерного лексикона, я все же успел сделать еще одно доброе дело и теперь отправлялся на поиски в город. Конечно же, заверив директора, что иду на занятия.
И вот, уже почти добравшись до выхода, я заметил, как по одному из коридоров кто-то медленно идет. "Хм, - подумал я. - А вдруг еще одна жертва обстоятельств, отчаянно нуждающаяся в моей помощи?"
Я обернулся.
- Эй!
Но сделав пару шагов вперед, понял, что зря я это сделал. Вот зря.
Честно признаться, я намеренно старался не встречаться с Беллой. Я прекрасно знал, что и когда она делает в этот день, поэтому уже подсознательно выстраивал траекторию своих перемещений так, чтобы наши пути не пересекались. Но, видимо, не обо всем я был в курсе.
- Каллен? – она выгнула темную бровь.
До сих пор… Черт, до сих пор я не мог просто смотреть на нее, не вспоминая событий того дня. Не думая о том, как выглядело ее лицо, залитое слезами и искаженное горем…
- Белла…
- Тебе что-то нужно? – она смотрела на меня с легкой настороженностью.
Слабый серый свет пробивался сквозь тучи и не очень чистое окно, но, отразившись от ее кожи, становился мягким свечением.
- Нет, я… думал, что, может быть…
Я мямлил, как идиот. Но слова просто не складывались. Как однополярные магниты они отталкивались друг от друга и разлетались в моей, внезапно ставшей такой пустой и дурной голове.
- Что может быть что?
- А ты чего это, прогуливаешь? – вот как складно вышло. Молодец.
Она пожала плечами.
- Тебе что за печаль?
- Да ничего… просто… я думал…
Поток слов, даже примитивных и несвязных, окончательно иссяк.
И я сделал то, чего никогда, никогда в прежней жизни не делал при неудачном диалоге с девушкой. Я всегда мог отшутиться, мог аккуратно свести разговор на нет и красиво ретироваться. Но не в тот момент. Я развернулся – причем глупо так, неловко – и пошел прочь. Я даже не шел, а как будто торопливо семенил к выходу, поджав хвост и мысленно проклиная себя за собственную дурость. Обычно в такой ситуации девушки недоуменно смотрят вслед горе-ловеласу, фыркают и делают пометку напротив его имени в ментальном списке: «Придурок. Не встречаться!» И еще «не» подчеркивают два раза.
Но Белла не фыркнула. Она даже ничего не сказала. Она просто смотрела мне вслед. Я чувствовал, как она смотрит. И от этого мне стало еще хуже, потому что я понимал: именно сейчас, когда я так нелепо убегал от нее, когда меньше всего был похож, а еще вернее – меньше всего ощущалсебя человеком, способным стать для нее… кем-то важным – именно в этот момент ее взгляд касался моей кожи. В момент, когда я каждой клеткой чувствовал, что не достоин этого.
Выйдя из школы, я понял, что меня трясет. Холод крался вдоль спины, разбрасывая мурашек по позвоночнику, отчего было почти больно. Во рту пересохло. Хотелось пить. А лучше – выпить.
Черт-те что… Я знал, что виноват. Дико виноват перед ней. Но чувствовать себя виноватым, сожалеть о случившемся – это одно. От этого сердце не выскакивает из ушей. Оно болит. Да, болит безумно. Но не так. И в пот не бросает. И не хочется пойти и напиться вдрызг от переполняющего чувства безысходности и потери. Как будто мне было что терять… Мы даже не были вместе - ни тогда, ни до этого. Я и представить-то себе этого не мог. Даже когда претворял в жизнь план по соблазнению Беллы. Даже тогда…
Но сейчас меня переполняло ощущение, словно меня лишили чего-то очень важного и дорогого в жизни. Словно отняли надежду на то, что я когда-нибудь смогу быть счастлив. И это убивало.

В это время дня в знакомом баре никого не было. Хотя, сейчас мне было бы лучше, если бы вокруг были люди. Говорили, смеялись, заполняли собой пространство и перекрикивали мой внутренний голос, который после встречи с Беллой даже не говорил ничего, а просто скулил, как побитая собака. И поскольку в баре я был один, не считая заспанного бармена, лениво протирающего столешницу, этот внутренний скулеж становился нестерпимым.
- Виски. Чистый.
- Удостоверение? – заторможенно спросил бармен.
- Вот, - я протянул двадцатку. – Похож?
- Ага, вылитый Джексон, - буркнул тот, но тем не менее купюру забрал и налил в плохо вытертый стакан янтарную жидкость.
Виски обожгло горло, я закашлялся и вытер рукавом заслезившиеся глаза. Бармен фыркнул себе под нос, но не прокомментировал. А я мысленно послал его куда подальше.
Хотелось отключиться, просто заснуть и спать долго-долго. Без снов, просто провалиться в темноту и проснуться потом свежим, бодрым и с внутренним голосом, напевающим что-то жизнерадостное, а не похоронные завывания. Я понимал, что тот день и так уже шел насмарку. Надеяться на хороший исход не стоило, так что отчего бы и не поспать - подумалось мне. Как в детстве – послеобеденный сон, это, знаете ли, крайне полезно.
Я оттолкнулся от стойки, стул заскрипел по плиточному полу - противно так, до мурашек – и отправился восвояси.
Дома никого не было. "Ну да, - подумал я, - мама всегда в это время куда-то пропадает. Хм. А я ведь даже не знаю – куда." Важно ли это было мне?
Не убранная с утра постель выглядела неряшливо – терпеть этого не мог всегда. Сразу ассоциации с болезнью. Я кровать не заправлял, только когда болел. И поэтому мне сразу начало казаться, что у меня грипп или еще какая-нибудь температурная мерзость. Впрочем, лучше бы был грипп. Я даже на корь с ветрянкой был бы согласен.
Не раздеваясь, разве что скинув ботинки, я упал на кровать и закрыл подушкой голову.
"Мне надо поспать… Пожалуйста, я очень хочу вырубиться, хотя бы на несколько часов!.."
А виски, кстати говоря, оказалось неплохим снотворным: захмелевший мозг довольно быстро одарил меня приятным ощущением – словно я качаюсь на волнах. Прямо как в океане… И я провалился в сон, даже успев заметить это мгновение – когда он начал уносить меня, заворачивая в теплый пушистый плед невесомости…

Волны продолжали накатывать на берег. Теперь я не качался на них – я смотрел с берега. Океан был спокоен, волны невысокие, их и не было почти – так, изредка на песок набегал ленивый пенный рукав и, откатываясь назад, оставлял темный след – как тень.
Я давно не видел заката, вот такого, который в это мгновение последними лучами солнца гладил мою кожу. Небо было окрашено в цвета, каких наш серо-зеленый Форкс и не видывал, наверное, никогда.
Яркая, пьющая глаза синь, пробивалась сквозь пелену нежнейшего персикового цвета. И этот небесный румянец отражался в кучевых облаках, уже приобретших глубокий фиолетовый оттенок, в потемневшем море со сверкающей дорожкой раздробленного солнечного света. Ветер, как сладкое дыхание девушки, еще не оправившейся от страстного поцелуя, касался моего лица, приводил в беспорядок мои и без того взлохмаченные волосы и едва заметно бередил спокойную гладь Океана.
"Привет, Большой Брат… Я смотрю, тепло тут тебе, мягко – вон какой мелкий белый песок, не в пример камням и корягам наших пляжей в резервации. Ты, наверное, тут на отдыхе. Сонный, спокойный… Вздыхаешь умиротворенно..."
И мне тоже было хорошо – тоже спокойно и как-то сладко внутри, словно в грудной клетке кто-то разлил теплый сироп: тягучий и ароматный.
Моим слухом завладели негромкие звуки: в такт прибою были слышны такие же ритмичные и шуршащие, как волны на песке, маракасы. Чьи-то искусные пальцы перебирали струны, и гитара мягко пела. Иногда очень четко понимаешь, какого пола тот или иной музыкальный инструмент. Эта гитара была, безусловно, девушкой. Вернее, женщиной. Так певуче и обманчиво спокойно петь о любви может только женщина.
Мы были на Кубе. Почему я так в этом уверен? Просто я знал, что мы здесь, на побережье Мексиканского залива.
Через мгновение я любовался уже не на закат. Мое внимание было сосредоточено на картине куда более привлекательной: ко мне спиной, по щиколотку в воде стояло самое очаровательное создание.
Теплый ветер развевал длинные, чуть спутанные пряди цвета красного дерева. Белая длинная юбка стала полупрозрачной после того, как очередная волна подкралась слишком близко и обняла тонкие девичьи колени. Сквозь промокшую ткань просвечивала загорелая кожа, и я знал – я помнил – какая гладкая она наощупь. Кончики пальцев закололо от этого невероятно яркого воспоминания.
Девушка стояла, обхватив пальцами предплечья. Можно было подумать, что она замерзла. Но я знал, что она лишь задумалась: эта поза мне хорошо была знакома. И почему-то я был уверен, что если бы в эту минуту мне было видно ее лицо, я бы различил едва заметную складочку между четко очерченными бровями. И губа была бы закушена – слегка, но так волнующе.
Вода вымывала песок из-под моих пальцев, я чувствовал теплые волны, играючи набегавшие на мои ноги.
Протянул руку и отвел в сторону мягкие локоны, обнажая трогательно острое плечо. Коснулся губами кожи и почувствовал аромат яблок...
- Красиво, правда? – ее тихий голос вызвал во мне прилив нежности. Мне хотелось обнять ее, защитить от всех и всего и никогда не отпускать. И я обнял – хотя скорее это выглядело медвежьим объятием – настолько хрупкая и тонкая была она по сравнению со мной.
Пристроив подбородок на ее плече, я провел носом по ложбинке за прозрачно-розовым ушком.
- Ты красивее.
Она усмехнулась и легко провела ладошками по моим рукам.
- Глупый. Ничто не может быть прекраснее закатного неба.
- Пусть каждый останется при своем мнении, - я примирительно поцеловал ее в шею.
- Я хочу с тобой танцевать.
Она начала слегка покачиваться в такт музыке, льющейся с берега, а затем повернулась ко мне лицом, и я утонул в водовороте шоколадных глаз.
Белла смотрела на меня так доверчиво и нежно, что на секунду мне показалось, что я забыл, как дышать. И в эту же секунду, когда мне захотелось прикоснуться губами к ее раскрасневшимся щекам, трепетавшим ресницам, она вдруг замерла, глядя на меня расширившимися глазами.
- Эдвард, - срывающимся голосом произнесла она. - Зачем? Зачем ты это сделал?! Ведь она ни в чем не виновата!
Все вокруг вдруг потемнело, исчезло море, закат и музыка, волосы Беллы вдруг разлохматились, румянец пропал и лицо покрылось мертвенной бледностью.
Она плакала. Нет - она рыдала, схватив меня за отвороты рубашки.
- Прости, - пробормотал я. Связки не слушались, тело оцепенело от внезапно обрушившейся на меня боли. Боли от воспоминаний, которые я так усердно задвигал в самые потаенные уголки подсознания.
- Зачем?! Зачем, Эдвард?! - Белла уже не была рядом. Она стремительно таяла в темноте, внезапно обступившей нас со всех сторон. Ее черты лица менялись, и вот передо мной, наполовину утонув в непроглядном мраке, уже стояла Элис - такая, какой я запомнил ее в тот жуткий момент в карете скорой помощи, когда я расстегнул черный мешок. Неестественно бледная кожа. Заострившиеся черты лица. И слишком ярко блестевшие в ночных огнях сережки - маленькие золотые колечки. Чертовы золотые колечки.
Она молчала. И от этого было еще страшнее.
- Я не хотел... Не хотел!
Какая-то часть меня понимала, что это сон. И в отчаянном желании проснуться я начал нелепо размахивать руками и трясти головой. Но это не помогало. Я все еще видел ее - мертвую Элис. Вот только в отличие от того момента, когда я запомнил ее такой, сейчас она смотрела на меня в ответ. Не мигая и не говоря ни слова.
Моих слов уже не было слышно. Я зажмурился и пытался закрыть уши руками, но почему-то продолжал видеть Элис и слышать нарастающий гул голосов, звук сирен и чьи-то крики.
- Нет... - пробормотал я. - Нет, я не хочу, отпустите меня! Нет! Не-е-ет!!!

Я проснулся резко, словно меня выдернули из воды, в которой я находился слишком долго. Начал жадно хватать ртом воздух, схватившись за горло. Затем рванулся с кровати, запутавшись ногами в покрывале, и цепляясь руками то за пол, то за мебель, то за дверной проем, добрался до ванной и, включив на полную кран с холодной водой, подставил голову и шею под жесткие ледяные струи.
Меня колотило. Но то, что это не от холода, я понял не сразу. Лишь выпрямившись и глянув на свое отражение, я увидел покрасневшие глаза и перекошенное от рыданий лицо.
Трудно вспомнить, когда последний раз я так плакал. Меня словно прорвало. Спустя столько времени после того злосчастного дня я надеялся, что нашел какое-то подобие спокойствия. Я ведь даже начал искать выход из петли – глупым методом Фила Коннорса. Только вот ничего путного не вышло. Это было лишь оцепенение, искусственная кома чувств. Оказалось, что все воспоминания, неподъемное чувство вины и какой-то первобытный ужас от близости смерти - причем смерти, мною спровоцированной (да, я уже внутренне отдавал себе отчет, что сам был косвенным виновником тех событий) - никуда не ушли. И вот сейчас они вновь вылезали на поверхность, из самых темных углов подсознания, они переполняли меня, протискивались через павшие преграды разума, вызывая тошноту и желание залезть в собственную черепную коробку и выдрать из нее все эти мгновения, звуки, ощущения, вывернуться наизнанку и очиститься от них.
Только вот это было не пищевое отравление и не внутренний ожог, хотя по ощущениям так и можно было подумать. Нет, то, что происходило со мной, не предполагало лечения пусть болезненного и долгого, но с благоприятные исходом и полным выздоровлением. У меня была отравлена память и исполосована душа. Это не лечится так просто. И тогда - тогда я даже не предполагал, насколько сильно эта дрянь въелась в меня. И что это началось вовсе не в тот ужасный вечер, а намного, намного раньше. Этого я не понимал. Я знал лишь одно - мне было больно. Больно до темных кругов в глазах. И я категорически не знал, как избавиться от этой боли. Я не видел выхода. И метод Фила Коннорса меня не спас.

Я плохо помню вечер того дня, потому что после нескольких часов исступленных и уже сухих рыданий, я довел себя до изнеможения и полного притупления чувств, и через какое-то время заснул там же, на холодном кафельном полу ванной. До сих пор не знаю, почему никто не зашел в тот день в мою комнату, и куда вообще все подевались. Впрочем, может, и заходили, но я, обессиленный до беспамятства, просто не проснулся.
Зато я очень хорошо помню следующий день.
День, когда я умер в первый раз.