- Как и было обещано ранее, завершить наш затянувшийся разговор о фэнтези я намерен рассмотрением архетипа Вампира, - Эрик снова посерьезнел. – Прежде всего потому, что этот образ наводняет современное массовое искусство, начиная с изобразительного и заканчивая, конечно, литературой и синематографом. Вы, наверное, давно подозревали, что архетип – это класс психических содержаний, события которого не имеют своего источника в отдельном индивиде. Он обращен к коллективному бессознательному, однако проявлять себя может на уровне как общечеловеческого, так и индивидуального. Архетип находит свое выражение в религиях, мифологиях, легендах и сказках с одной стороны, и в сновидениях, грезах и видениях, с другой. Вы можете отсюда легко вывести, что литературное произведение представляет собой сложный синтез коллективного и индивидуального, через который происходит овнешление внутренних процессов нашего «черного ящика». Однако если вы обратитесь к справочникам по психологии, вы вряд ли там найдете слово ВАМПИР жирным шрифтом, поскольку архетип сам по себе пуст и чисто формален, он является каркасом для снабжения подробностями, которые в каждом социокультурном пространстве будут свои. Так вот, в лице вампира мы сталкиваемся с архетипическим представлением о «враждебном существе», которое за два тысячелетия существования христианской цивилизации претерпело любопытнейшую метаморфозу. Если взять в качестве примера литературу английскую, то, конечно, первейшим из враждебных существ тут будет Грендель англо-саксонской поэмы «Беовульф», конец VII – начало VIII века. Грендель – кровопийца не совсем ясной природы, о котором в поэме говорится следующее:
Swa ða drihtguman dreamum lifdon
eadiglice, oððæt an ongan
fyrene fremman feond on helle.
Wæs se grimma gæst Grendel haten,
mære mearcstapa, se þe moras heold,
fen ond fæsten; fifelcynnes eard
wonsæli wer weardode hwile,
siþðan him scyppend forscrifen hæfde
in Caines cynne…
Эрик читал нараспев стихи, и слова меж его приоскаленных зубов шипели, рычали и извивались,
как клуб рвущихся на свободу чудовищ. И, даже не разобрав ни единой строчки, студенты кожей ощутили, насколько отвратителен и в тоже время грозен был встававший из болот монстр.
- Я, кажется, вас озадачил… – сказал Эрик как бы в легкой растерянности, потом ухмыльнулся. – Небольшое отступление, если позволите. Один историк как-то заметил, что дыхание наших с вами предков разило луком и чесноком, но это было само дыхание великого героического времени. От себя, как филолог, я бы добавил, что язык наших предков скрежещет, как несмазанная телега, ползущая через бурелом, но именно в его звучании раздается эхо истории английского народа. В современном переводе отрывок звучит следующим образом:

Счастливо жили
дружинники в зале,
пока на беду им
туда не явилось
ада исчадие -
зовется Гренделем
пришелец мрачный,
живущий в болотах,
таящийся в топях,
муж злосчастливый,
жалкий и страшный,
выходец края,
в котором осели
все великаны
с начала времен,
с тех пор как Создатель
род их проклял.
Не рад был Каин
убийству Авеля,
братогубительству,
ибо Господь
первоубийцу
навек отринул
от рода людского,
пращура зла,
зачинателя семени
эльфов, драконов,
чудищ подводных
и древних гигантов,
восставших на Бога,
за что и воздалось
им по делам их.

Как вы видите, Грендель совмещает в себе черты нежити, для которой свойственно выбирать в качестве обиталища самые неудобные места, - Эдвард обратил внимание на то, что Тэд Нюджент скептически хмыкнул и, наклонившись к брату, что-то сказал ему на ухо. «Саманта» кивнул в ответ, - и элементы скандинавской и кельтской мифологий, поскольку ставится в один ряд с эльфами, драконами и гигантами. В то же время упоминание о Каине, Авеле и аде связывает его с христианской традицией и отсылает к образу черта. Я же хочу обратить ваше внимание на тот факт, что Грендель – изгнанник. А изгнание у древних обитателей Европы, в сущности, означало смерть. Буквально или метафорически. Отлученный от социума если и выживал, то все равно оставался для племени существом в некоем пограничном состоянии, поскольку был полностью лишен, образно говоря, подпитки сакральными энергиями, потоки которых шли через коллектив. А без таковой человек не жил, а лишь существовал. Это как раз возвращает нас к вопросу о нежити. А если вспомнить, что Грендель «только места высокого, освященного Богом, не касался, поганый»… Уже начинает кое-что напоминать, не правда ли? - Эрик прищурился. – Абстрагируясь от деталей, можно рассматривать Гренделя как олицетворение протеевой стихии, которая грозит разрушить хрупкий мир цивилизации. Также можно усмотреть в нем и образ подсознательного. Это противостояние хаоса и космоса в самом человеке и в мире, где человек выступает как сила, упорядочивающая и структурирующая, в противовес дикому разгулу элементов. Бытие Человеческое против Иного Бытия. Так вот, в XVIII и еще больше в XIX веке, с появлением сначала готического романа, далее романтизма и, позже, декаданса, происходит пересмотр взаимоотношений между нормальным и ужасным.
Как ни парадоксально, но в классическом готическом романе фигура вампира толком ни разу не появилась. Главными его героями были, скорее, призраки и прочая неприкаянная околопризрачная нечисть… - раздался кашель, причем кашель явно имел какой-то подтекст. Эдвард повернулся к источнику шума. Эрик тоже. На верхнем ряду Самсон Нюджент, до того момента строчивший в блокноте, шепотом воскликнул: «Что?! Мне интересно!» Тэд глянул на него, как на дурака, и махнул рукой. - Однако своим обращением к сфере коллективных СТРА-ХОВ, - Эрик постепенно повышал голос, покуда последнее слово не вышло похожим на злобный рявк сквозь зубы, - «черная» беллетристика подготовила почву для триумфального выхода ВАМ-ПИРА. Когда отошла в прошлое эпоха Просвещения, после долгого замалчивания, как это часто бывает, все монструозное и иррациональное тут же расплескалось по Европе. А вера в классические идеалы и мощь разума подверглась серьезнейшей ревизии. Это и стало возвращением мозаичного и аморфного Гренделя, который со временем распался на демонов, чудовищ и вурдалаков.
Само слово «вампир» пришло где-то в начале XVIII века из восточной Европы, где легенды о вампирах и оборотнях были гораздо более распространены, чем на Западе. И надо заметить, что традиционный фольклорный вампир кардинально отличается от того, кем он стал в западной культуре…- тут Эрику пришла в голову неожиданная мысль, и он с оживлением и язвительностью прибавил: - Кстати говоря, господа, столкновение этих двух типов вы найдете на страницах книги незабвенной Энн Райс, в эпизоде, когда «плакучий» Луи и мелкая бестия Клодия во время путешествия по Трансильвании подвергаются нападению живого мертвеца местного разлива. Наши, конечно же победили... – по лицу Эдварда скользнула улыбка. Вновь и вновь, улавливая приметы сходства в своих собственных и его размышлениях, Эдвард и удивлялся, и радовался. Ни вялый Луи, ни, тем более, этот маленький уродец, Клодия, не вызывали у него симпатии. Они были ненастоящими: слишком тоскливо-человеческими представлялись их душевные движения. Другое дело – бесшабашный, резкий и совершенно свободный от условностей Лестат или великолепный Арман…Да, таким должен быть вампир: красивым, независимым, мудрым… бессмертным…
- Так вот, - Эрик продолжал, - в XVIII веке западному культурному сознанию вампир представлялся живым мертвецом, полностью лишенным каких-либо человеческих эмоций - репрезентацией абсолютного трансцендентного зла. Никому в голову даже не приходило анализировать внутреннюю жизнь этого существа, поскольку оно было выходцем из иной реальности, и ни о каком совмещении человеческого и вампирского не могло быть и речи. Надо заметить, что данный тип вампира действительно обладал качеством неподдельной потусторонности. Однако эпоха романтизма иначе расставила акценты художественно-философской рефлексии в проблеме Другого.
Итак, считается, что начало новой западноевропейской традиции в художественном изображении вампира положил один дождливый вечер 1816 года на вилле Диодати, расположенной у южной оконечности Женевского озера. В тот вечер лорд Джордж Гордон Байрон под впечатлением «Фантасмагорианы», собрания страшных историй о призраках, привидениях и фантомах, предложил небольшой компании своих друзей устроить литературное соревнование. Плодами этого соревнования стали две работы, совершенно разные по своему художественному и философскому масштабу, но, в конечном счете, имевшие одинаково ощутимый резонанс во всей европейской культуре. Из-под пера Мэри Годвин, гражданской жены поэта Перси Биши Шелли, вышел выдающийся образец готического романа под названием «Франкенштейн или новый Прометей». Меж тем Джон Уильям Полидори, личный секретарь и врач лорда Байрона, разразился небольшой повестью, озаглавленной «Вампир». Как бы обидно ни было мне лично, - услышав последнее, Эдвард подумал: «Ох, ничего себе! Это все равно, что прямо заяв…черт, ладно, глупости…» - но здесь придется признать, что могучее и «пышношумящее», как говорил Гомер, древо вампирской литературы выросло из довольно чахлого ростка. Без обиняков скажу, что повесть «Вампир» - это проходная вещь, даже несмотря на свой байронический пафос. Она, возможно, скоро затерялась бы среди моря подобной «страшной» беллетристики, если бы не разразившийся вокруг нее scandalum magnum. Произведение было напечатано под именем лорда Байрона, и отношение Байрона к данному подлогу ясно выражено в следующих строках: «…Если книга нелепа, то я хотел бы отвечать только за собственную глупость, и ничью более. Помимо всего прочего, я испытываю личное отвращение к вампирам…» И тем не менее, именно образ изгнанника лорда Байрона, духовного и интеллектуального гиганта, снедаемого демоническими страстями, во многом стал отправной точкой для развития характера вампира. В поэме «Гяур» уже прорисовывается его образ:

Ты снова должен выйти в мир
И, как чудовищный вампир,
Под кровлю приходить родную,
И будешь пить ты кровь живую
Своих же собственных детей.
Во мгле томительных ночей
Судьбу и небо проклиная,
Под кровом мрачной тишины
Вопьешься в грудь детей, жены,
Мгновенья жизни сокращая...
Когда с кровавыми устами,
Скрежеща острыми зубами,
В могилу с воем ты придешь,
Ты духов ада оттолкнешь
Своею страшною печатью
Неотвратимого проклятья.

Заметьте, здесь мы находим уже не бессмысленного зомби, а существо страдающее, тяготящееся своим проклятием.
И все же Полидори был первопроходцем. Придав своему лорду Рутвельну внешние и внутренние черты не только байронического героя, но и его светлости, самого лорда Байрона, Полидори тем самым открыл путь для дальнейшего осмысления красоты и притягательности вампира, - произнес Эрик, бывший в понятии Эдварда, ни чем иным, как воплощением этого мрачного магнетизма, "хрустальной красоты вампира", как его определила непревзойденная Энн Райс…И тут же Эдвард, как обухом, получил ехидное: - Даже экстерьер первого парня на деревне в исполнении Полидори вполне отвечал современному стандарту: «Несмотря на мертвенную бледность, его лицо, никогда не розовевшее от смущения и не разгоравшееся от движения страстей, было весьма привлекательным, и многие охотницы за скандальной славой всячески старались обратить на себя его внимание и добиться хоть каких-нибудь знаков того, что напоминало бы нежную страсть», - отменно издевательски прочитал профессор.
- XIX век ознаменовался стремительным развитием массового литературного рынка. В ту эпоху появляется несметное количество развлекательной «ужасной» прозы, в которой весьма часто «сеанс черной магии» заканчивается ее «разоблачением». Прием этот, хочу заметить, позже активно применялся в советской России 20х-30х годов, когда обязательным требованием для «магического» - циркового, к примеру, - представления было последующее раскрытие секретов фокусника. Готический рассказ был тоже построен таким образом, чтобы в конце его все невероятные, фантастические и страшные явления вдруг нашли вполне рациональное или научное объяснение. Хороший пример - повесть Жорж Санд «Зеленые призраки». Фантомы оказываются ряжеными, живые мертвецы – людьми в летаргическом сне и так далее. Таким образом, через причудливые кружева готической формы просвечивала практичность эпохи (две клуши справа от Эдварда опять хихикнули). Читателю надлежало усвоить главное: что столкновение с иррациональным, которое, рушит здание привычного миропорядка… - тут взгляды Эрика и Тэда Нюджента, что называется, скрестились, и произошла краткая, но очень неестественная пауза, - …должно в конечном итоге оказаться лишь временным помешательством. Также и наплыв неконтролируемых страстей, который время от времени расстраивает привычное течение жизни индивида, есть лишь испытание его характера и подлежит преодолению. Страх – это своего рода упражнение для развития душевных способностей. В конце произведения герой непременно выбирается из дантовского «сумрачного леса», возвращает себе космос - организованную и упорядоченную вселенную - да еще и получает невесту в придачу. Кстати сказать, свадьба героя есть один из обязательных мотивов устной народной традиции, поскольку супружество и продолжение рода, как сакральные элементы, обеспечивают повторяемость и неизменность жизненных природных циклов - человек во всякое время воображает, будто несет на своих плечах мироздание…- Эрик усмехнулся, как если бы свысока смотрел на наивность этой веры.
А Эдварда его насмешка натолкнула на размышление о следующем: что если те безумные догадки, которые навязчиво преследовали его, когда он наблюдал за Эриком, оказались бы правдой? Как он тогда очутился здесь, в стенах университета? Зачем? Что это - изысканное хобби? Изучать, анализировать страхи, заблуждения, предрассудки и наблюдать, как они околесицей наматываются на жизнь каждого нового поколения, а потом вылезают на страницах книг… одни и те же в своей сущности… Эдвард также подумал, что окажись он вырванным с помощью какой-нибудь чудесной силы из замкнутого круга временного, конечного и смертного бытия, все человеческое - то есть, жалкое, никчемное и пошлое - потеряло бы для него значение… И, наверное, он бы не смог относиться к людям иначе, чем как к подъяремному скоту…собственно говоря, того они и заслуживали.
- Однако под тонким защитным напылением всеобщей респектабельности никогда не прекращали протекать весьма причудливые процессы. Именно застегнутая на все пуговицы викторианская эпоха исторгла из себя монстров, которые до сих пор населяют нашу культурную среду. Эти другие монстры вовсе не были хитроумными розыгрышами. Они были реальны, телесны, - Эрик похлопал себя по бокам, - и наряду с ужасом вызывали животный восторг. Эпоха декаданса, наступившая во второй половине XIX века, провозглашает самодавлеющую ценность прекрасного, а также представление о безобразном не как об отрицании красоты, но как о ее обратной стороне. Тревожные аспекты жизни: болезнь, преступление, порок, все мрачное, демоническое и ужасное приобщается к миру искусства. Красота сплетается с уродством, до крайней степени обостряя ощущение как первого, так и второго, прекрасное перетекает в отвратительное и обратно. Двойственность монстра с каждым новым витком его развития становится все более осязаемой. Вспомните Уайлдовские «сообщающиеся сосуды» - Дориана Грея и его портрет. Здесь хочу заметить, что в фигуре Дориана Грея проступает очень много вампирического. Взять хотя бы его почти сверхъестественную красоту, неувядающую молодость и полнейшую безнравственность. Под безнравственностью я здесь подразумеваю выключение из буржуазной морали и существование в согласии с собственной доктриной, в центре которой поставлено эстетическое чувство. Сразу вспоминается высказывание Уайлда о какой-то книге: «Она хуже, чем аморальна. Она плохо написана». Дориана Грея так же, как и вампира, преследует вечная жажда, которую он утоляет, губя других. Лорд Генри при этом действует как демон-искуситель…либо как инициирующий вампир, что, в сущности, одно и то же…- при этих словах Эдварду, старавшемуся уловить любое ничтожное движение на странном лице Эрика, показалось, что его выражение приобрело необычную жесткость. Словно по нему пронеслись тени каких-то черных, сумрачных воспоминаний…- Последний в свою очередь впивает жизненный дух чистого юного существа, ни мало не заботясь о его будущем: « Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой вызывает к себе живой интерес. Не все ли равно, чем все кончится, какая судьба ему уготована?» Его страдание будит любовь к прекрасному, раны его – « прекрасные розы».
Обрисованные мною тенденции естественным образом ведут к тому, что двойственность приобретает и первейший среди монстров – Вампир. Завораживающая его сила с самого начала произрастала из околоэротической привлекательности. Вампир – это хищник, и в человеке он вызывает инстинктивный страх. При этом давно замечено, что агрессивное поведение и поведение ухаживания несут черты сходства и, очевидно, возбуждают соседние центры в головном мозгу. Как пишет Паскаль Киньяр в философской работе «Секс и страх» (Опять смешок справа. Они совсем, что ли, идиотки, или сказывается близость Тэда Нюджента?): «Техника гипноза – это всего лишь один из эффектов этого живого поиска зачаровывающей жестокости, которая, напугав жертву, привела бы ее к повиновению или, по крайней мере, ввергла бы в изначальное детское, каталептическое, пассивное, подчиненное состояние». Вампир становится обольстителем, ища утоления совершенно иной страсти, нежели та, которую он возбуждает в человеке, - новенькие опять перешептывались. Тэд что-то бухнул своим грубым баритоном, и «Саманта» согласительно ему покивал, не сводя глаз со Стентсона. Когда Эрик повернулся в их сторону, длинный поспешно ткнул брата локтем в бок и оба замолчали.
- Этот мотив ясно отразился в повести Джозефа Шеридана Ле Фаню 1872 года «Кармилла», который одним из первых изобразил женщину-вамп. О странной мимикрии монстра устами героини в повести говорится следующее: «Это походило на пыл влюбленного; это приводило меня в смущение; это было отвратительно, и все же этому невозможно было противиться. Пожирая меня глазами, она привлекала меня к себе, и ее жаркие губы блуждали по моей щеке…» И еще : « Я прихожу к тебе, как ты в свой черед придешь к другим и познаешь восторг той жестокости, которая есть не что иное, как любовь». Ну, здесь надо также учитывать провокационный характер сюжета, поскольку намек на страсть между двумя женщинами в пуританской Англии был, прямо скажем, вызывающ. И тут же позволю себе привести сходный пассаж из Энн Райс, на современный вкус вовсе не шокирующий и, я бы даже сказал, довольно обычный для вампирской прозы: «Он сам подставил горло моему жадному рту, приник ко мне всем телом, и я почувствовал, как напряглась его мужская плоть. Сдавленный стон вырвался из моих губ, но он прижался ко мне теснее, припал губами к моей холодной, безжизненной коже. Я вонзил зубы в его горло, его твердая плоть вжималась в мое бедро; моя страсть оторвала его от пола, и мир перестал существовать, остались лишь ритмичные удары его сердца; как волны, они прокатывались по всему моему телу, невесомый, я раскачивался вместе с ним, упиваясь его плотью, его чувственным восторгом, его сознательной страстью к самоуничтожению», - Эдвард почувствовал сильное волнение. Каким-то непостижимым образом Эрик избрал для цитирования именно тот отрывок, который всегда вызывал у него неистовый восторг. Он восхищался эмоциональной силой, которая была вложена в каждое слово, тем, насколько прочувствована, прожита, выстрадана была эта сцена триумфа чудовищной страсти и красоты. Момент экстаза и слияния; включение в систему кровообращения потустороннего мира; порыв принести себя в жертву высшему и совершенному существу. Слова, произносимые ровным сочным голосом Эрика, и сами звучали, как удары отдающего свою последнюю кровь сердца…Тут Эдвард, отвлекшись на мгновение, услышал, что Эрик прыснул со смеху: - Извините, не могу сдержаться, - проговорил он с кривой и немного презрительной ухмылкой.
«Циничен…» - мрачно подумал Эдвард. – «Или просто смеется над человеческими потугами понять…»
- И так далее, и тому подобное, - заключил Эрик. О «Дракуле» Брема Стокера я даже не хочу заводить разговор, потому что с таким букетом перверсий мы непременно просидим тут до захода солнца, а вы теперь знаете, чем это чревато… - он медленно, немного театрально обнажил зубы в хищной улыбке. Затем он перевел холодный взгляд на «чету Нюджентов» (так последних юмористически окрестил Эдвард). И, что бы вы подумали, предпринял наглый красавец, уловив на себе взгляд профессора? Нахал тут же сделал вид, что, одолеваемый скукой, клюет носом. Эрик немедленно отреагировал: – Тэд, вам совсем тоскливо? Хотите что-нибудь почитать? – вкрадчиво-язвительным тоном спросил он. – Луиза, у вас журнальчика не найдется для мистера Нюджента? – обратился он к главной несушке. А она, надо сказать, только что не захлопала крыльями от восторга.
- Для мистера Нюджента у меня найдется все, что угодно, - медовым голосом проворковала она. Да…ворковать она тоже умела, хотя обычно либо кудахтала, либо натурально каркала, когда ипостась мегеры брала верх над всеми другими ее ипостасями. Лу с глупейшим жеманством, которое Эдвард не выносил в женщинах, вынула из сумки номер «Космополитен», но, едва Эрик протянул к нему руку, она прижала журнал к себе и надменно проговорила: - Не беспокойтесь, я отнесу.
- Вы очень любезны, - ни одна нота в голосе Эрика не выдала его к ней отношения…ну, ведь, не мог же он на самом деле благожелательно относиться к этакой дуре!
Лу поднялась со своего места и поплыла к Нюдженту. Как она старалась! Тед, неприятно лыбясь, смотрел то на ее физиономию, то на вырез кофточки, а вся группа приковалась к виду сзади. Ее плавно раскачивающиеся бедра действовали завораживающе, словно маятник в руках гипнотизера. Эдвард с трудом подавил смешок, но при этом невольно испытывал неловкость. Можно было выставить себя дураком перед кем угодно, но только не перед ним. Ничего не могло быть жутче, чем вызвать эту высокомерную, холодно-вежливую улыбку, полную презрения. Лу остановилась, повела плечами, склонив голову, так чтобы ее прическа перетекла на одну сторону и открыла шею, и с томностью неописуемой протянула Нюдженту журнал.
- Кофейку не желаете, чтобы взбодриться? – спросил учтивым тоном Эрик.
- Да, не откажусь. Крошка, сгоняешь? - кивнул Тэд, обращаясь к Лу. Та, естественно, сначала вспыхнула, потом побледнела, потом кулачки ее сжались, и она зашипела, словно гюрза: « Я тебе чего, официантка что ли?»
Эрик поспешил вмешаться:
- Тэд, - сказал он, – вы сможете меня в таком случае ненадолго заменить? – это предложение прозвучало настолько неожиданно, что вся аудитория замерла. «Саманта» уткнулся лицом в стол и обхватил голову руками.
Вот теперь-то Нюджент обязан был сдрейфить. Потому что всему есть предел. Есть предел наглости, безалаберности и апофигизму. И у терпения Эрика тоже наверняка был свой предел, и меньше всего хотелось нащупывать его опытным путем.
Тем не менее, после заминки, которая длилась не более трех секунд, Нюджент ответил:
- Нет проблем. А что мне делать? – он поднялся со стула и отправился вниз к кафедре. Такое складывалось впечатление, будто ни чувство меры, ни, тем более, чувство смущения Нюдженту просто не были знакомы. Он внушительной кавалерийской походкой подошел к Стентсону и сказал ему то ли как-то по-приятельски, то ли с чуть с издевкой:
- Итак?
Эдварду само собой вдруг подумалось, что этот парень… что здесь что-то происходило подозрительное.
- Развейте пару предрассудков относительно вампиров, - пожал плечами Эрик. – Вы, ведь, в состоянии это сделать? Даю вам, скажем… четыре минуты. Вы какой кофей предпочитаете?
- Каппуччино, - ухмыльнулся Тэд.
- Ох, не советую, - ухмыльнулся Эрик.
- Тогда черный, без сахара.
- Хорошо, Тэд. Че-ты-ре ми-ну-ты, - повторил Эрик раздельно, и, обратившись к студентам, хриплым шепотом, но вполне отчетливо, сказал: - Он в вашем распоряжении, - и ушел.
«Сейчас начнется потеха!» - только Эдвард собрался кинуть в наглого Тэда Нюджента первый камень, как парень, не давая никому времени опомниться, заговорил уверенно, спокойно, и даже в какой-то профессиональной манере:
- Ну, коллеги…предрассудков в литературе можно накопать целую кучу, как земляных червей на кладбище. Даже в справочниках пишут, что вздумается, не говоря уже обо всяких трэшовых ужастиках. Это очень мешает в работе… в изучении вопроса. Например, вся эта история с чесноком. Этот…как его...Сэ-эм? - Тэд защелкал пальцами и просительно посмотрел на брата. Тот буркнул: «Стокер». - Точно! Стокер придумал шнягу с чесноком, а все подхватили. Хотя никогда вампиры никакого чеснока не боялись. Так что если вы сунете связку кровососу, то он сначала над вами поглумится, а потом заставит весь его съесть и нательным крестом закусить. До крестов им тоже, кстати, как до фонаря, а некоторые даже носят их с понтом в качестве украшения. А вот святая вода действует как раз-таки очень неплохо, - на лице Тэда появилась кровожадная усмешка. - С солнечным светом тоже получается полная дезинформация. Настоящий вампир…ну, в смысле, современный… в кино… солнечного света не боится. Это правда, что кровососы ведут ночной образ жизни и охотятся исключительно после заката, однако солнце их не убивает. Впрочем, днем они несколько вялы и, в основном, дрыхнут…
«Осведомлен…Хотя, заметьте, Эрика вялым никак назвать нельзя…» - Эдвард почесал затылок. «Но, ведь, ни хрена же днем не видит! Странное совпадение…Может, связано как-то… Черт! Глупости!»
- Хотя насчет спанья в гробах - это какая-то дурацкая выдумка. Очень эту фишку любили в старом кино - чтоб страшнее было. А вообще вампир – это очень опасное существо. Если охотник с ним связывается, то ему приходится продумывать каждый шаг. Кровосос очень силен и быстр, у него обострены все чувства, он может рвануть по вертикальной стене, прыгнуть черт знает, с какой высоты... И дерутся они, как сволочи… поэтому в рукопашную вступать человеку с вампиром категорически не рекомендуется - порвет на британский…кхм… - Нюджент запнулся и покосился на дверь, - флаг, как нефиг делать. Короче, вампир - это совершенный, жестокий хищник с человеческим интеллектом. Но, если подойти к вопросу по-умному, то можно справиться, - опять эта азартная злая улыбка. - Против вампира безотказно действует старый добрый осиновый кол и старая добрая серебряная пуля. Но лучше всего – мачете, потому что надежнее отрубить ему голову. А если требуется просто обездвижить, то рекомендуется использовать кровь мертвеца. Вампир переносит только свежую, еще не остывшую кровь, а от мертвой его начинает так колбасить, что можно делать с ним, все, что заблагорассудится. Еще есть кое-какие амулеты, которые как раз в некоторых фильмах используются…Сэм, - Тэд обратился к своему братцу. Длинный у него, видимо, был вместо записной книжки. – Ты не помнишь, какие там амулеты бывают?
- Нет, не помню, - отрезал Самсон Нюджент. Он выглядел так, словно в любую минуту мог взорваться.
- Ладно…- поджал красивые губы Нюджент. Тем временем Эрик вошел обратно в аудиторию, держа в каждой руке по большому пластиковому стаканчику с крышечкой, ногой прикрыл дверь. – Превратиться в вампира от одного укуса нельзя…
- Тэд, регламент! – напомнил Эрик подходя к Нюдженту.
- Пять сек. От простого укуса, скорее, умирают, а обращение происходит только по воле вампира. Для этого он должен напоить жертву своей кровью. Точка! Я все сказал. Фу-ф…- Тэд сделал жест, будто вытер пот с лица, и самодовольно воззрился на Стентсона.
- А правда говорят, - вдруг раздался желчный голос Лу, - что вампиры непревзойденны в искусстве любви? – она подперла ладошкой подбородок и вызывающе посмотрела на Нюджента. Эдвард чуть не расхохотался. Фантастический идиотизм!
- Неправда, – ответил Тэд, улыбаясь, как Элвис, одной стороной рта. – Все они – лишь жалкие подобия меня!
- Не задавайтесь, Тэд, - сказал Эрик и вручил ему стаканчик. - Держите, заслужили.
- Как видите, - сказал Тэд, - меня тухлыми помидорами не закидали.
- А вы что, подали повод закидать вас помидорами? – удивился профессор. – Тэд, я доверил вам лекторское место. Это большая ответственность. Вы просто не имели права на провал, - сказал он строго, смотря на Нюджента немного снизу вверх. – Можете идти, благодарствуйте.
- Я могу еще об оборотнях рассказать…
- На место, я сказал! – сжирая Тэда Нюджента взглядом, очень тихо рыкнул Эрик. Наверное, из студентов только Эдвард расслышал его слова.