II
Эрик медленным ровным шагом двигался вдоль переднего ряда студентов, к окну и обратно. Эрик…м-да… Про себя Эдвард называл адьюнкт-профессора Стентсона по имени, потому что силился хотя бы мысленно преодолеть рвы, земляные валы и прочие фортификационные сооружения ученых степеней и идеально обходительных, но в той же мере холодных манер, за которыми укрывался некто совершенно исключительный. Он, пожалуй, даже страстно мечтал заглянуть за стены неприступного бастиона и выяснить, что происходит там, в этой тонкой и темной душе. Да…Эрик был исключителен, настолько, что временами представлялся не-человеком. Он был великолепным чудовищем, черным драконом посреди гомонящего университетского курятника.
Утро было солнечное, одно из первых нестерпимо погожих весенних утр, которые простодушно и бесцеремонно норовят рассеять вдумчивую меланхолию, ставшую приятной привычкой за месяцы зимы (куры вокруг, впрочем, реагировали на ясную погоду рефлекторным возбуждением). Эрику, кажется, не нравилось пронзительное сияние, изливавшееся сквозь широкие окна внутрь аудитории. Он по-кошачьи щурил глаза и отворачивался от солнца. Эдвард следил за игрой света на его вороных волосах. Хорошо присмотревшись, можно было заметить синеватые и зеленоватые переливы в прядях, которые то меркли до густой черноты, то опять загорались, когда лучи падали на них под нужным углом. Любопытное явление, которое Эдвард наблюдал уже не в первый раз, сегодня проявлялось особенно ярко. Более всего это походило на дифракцию света в чешуйках крыльев бабочки, когда, темные и матовые, они вдруг вспыхивают всевозможными металлическими и стеклянными блесками, стоит их только правильно осветить. Как бы перекликаясь с этим блеском, на спине профессорского вельветового пиджака слабо мерцала вышивка с монаршим гербом черного шелка.
Шум, возня и разговоры постепенно стихали. Последней в аудиторию вбежала Рози Блюм, проскакала, семеня цыплячьими ляжками, на верхний ряд и забилась куда-то в угол. Эрик молча оттянул рукав и, показывая ей часы, красноречиво постучал по циферблату. Свой жест он сопроводил любезной улыбкой.
- Господа, объявляю заседание нашего маленького приватного клуба открытым, - сказал Эрик сильным, несколько хриплым голосом. Через определенное время, как уже знал Эдвард, хриплость должна была пропасть, а звучание голоса стать ровным, лишь с небольшими вкраплениями не совсем привычной резковатой интонации. – Чтобы сразу дать вам опору в содержании сегодняшнего разговора - как заведено, обстоятельного, неторопливого и задушевного – хочу сказать, что он будет посвящен двум довольно далеко отстоящим друг от друга темам. А впрочем… несходны они лишь внешне. Итак, во второй части лекции я хотел бы поговорить об одном из центральных архетипов общечеловеческого культурного сознания, который интересует нас постольку, поскольку неотделим от современного масскульта, прежде всего, от так называемого «городского» фэнтези и жанра «хоррор», - народ заухмылялся понимающе. Улыбки студентов словно отразились на лице Эрика: он слегка приоскалил зубы, закусив губу. Эдвард с каким-то даже замиранием несколько мгновений любовался его белоснежными клыками. – И на этом покончить с фэнтезийной литературой раз и навсегда. Однако прежде, чем произойдет неминуемое, мне хотелось бы остановиться на вопросе, который мы по касательной задели, беседуя о Профессоре… Надеюсь, вы помните, что в рамках нашего профессионального дискурса под именованием «Профессор» с заглавной буквы подразумевается оксфордский чародей Джон Рональд Руэл Толкиен, и никто иной. Таким образом, речь пойдет об эскапистском характере массовой литературы вообще, и фэнтези в особенности. Изначально, надо отметить, сколько-нибудь подробное рассмотрение данного вопроса не входило в мои задачи, и эта тема появилась только благодаря вашему неподдельному интересу. Следовательно, вы не найдете ее в материалах лекций, которые я вам высылал. Более того, я опасаюсь, что тему эскапизма, как психологической и социальной проблемы, вообще будет довольно трудно вписать в общую структуру курса. Я лично предлагаю поместить сегодняшний материал под звездочкой олимпийского, как говорят испанцы, размера, - девицы рядом с Эдвардом фыркнули, - и рассматривать его в качестве довольно объемного примечания ко всему нами ранее изученному.
Итак, господа, есть ли среди вас закоренелые, просоленные и продубленные – словом, отпетые эскаписты? – поинтересовался Эрик со смешком. Сидя на самом краю полукруглого первого ряда, Эдвард мог сразу определить, на кого Эрик посмотрел – встречаясь с ним взглядом, студент не долее, чем через секунду опускал взор, и сейчас прятанье глаз шло по рядам волной. – Готов торжественно поклясться, что эта информация не выйдет за пределы нашего общества анонимных эскапистов, - народ захихикал. – Или вы, господа, все, как один, преследуете чисто научный интерес?
- Это засекреченная информация, - бухнул Дауни из середины аудитории.
- Вы хотите поговорить об этом, Марк? – криво осклабился Эрик и повернулся в его сторону отточенным быстрым движением, словно готовился напасть. Народ опять зашелестел и захихикал. – Ладно, шутки шутками, а между тем Оксфордский Словарь Английского Языка сообщает нам довольно удручающую вещь, - он подошел к кафедре, за которую ни разу не встал на протяжении всего семестра, и взял листок с отпечатанным текстом. – ЭСКАПИЗМ, - объявил он, – “склонность уйти, отвлечься от того, что, по общепринятым нормам, должно быть претерпеваемо, или практическая реализация таковой склонности”. Вы чувствуете интонацию этого определения? – Эрик сделал жест, будто растирает что-то в пальцах. Как если бы определение было куском ароматической смолы, и было возможно ощутить его текстуру и запах. - Сквозит чисто оксфордское высокомерное утверждение собственного интеллектуального и морального превосходства (вы не обращайте внимания на мой сарказм, потому что сам я принадлежу конкурирующей конторе). Если эту мысль чуть-чуть развить, то у нее появится какой-то, прямо скажем, марксистско-ленинский душок. Опираясь на данную дефиницию, можно немедля вынести эскаписту приговор, как достойному жалости и презрения дезертиру, который стремится убежать от того, что действительно важно в этой жизни. Мог ли Дж.Р.Р. Толкиен быть автором этого определения? Безусловно, нет. Во-первых, потому что уже в 1920 году он покинул редколлегию Нового Английского Словаря, а слова «эскапист» и «эскапизм» входят в обиход только в начале 30-х. Во-вторых, потому что он работал над буквой W. А в-третьих, потому что Дж.Р.Р. Толкиен потрудился произвести комплексный анализ этой проблемы, который довольно точно отражает ее сложную и крайне противоречивую природу. Господа, кому из здесь присутствующих известно понятие «langoth»? – Эрик сложил руки на груди и, чуть-чуть склонив голову набок, с любопытством поглядел на студентов.
- Группа такая есть, - нарушил повисшую на несколько секунд тишину уверенный квак Марка Дауни, повлекший за собой взрыв хихиканья и присвистов. Эдвард раздраженно закатил глаза и уткнулся в свой десятидюймовый ноутбук. Шутка была с такой бородищей, что вытаскивать ее из пыльных чердачных коробок памяти казалось верхом недалекости. Неудобно даже как-то перед Эриком…
- А вы, к слову сказать, совершенно напрасно подвергаете осмеянию мистера Дауни, - лектор остался безгранично благожелателен и невозмутим. – У него имеется свой резон так говорить. Я, собственно, тоже смутно припоминаю... А ч-то они играют? – он чуть сдвинул брови, отчего лоб пересекла тонкая вертикальная складка.
- Да…джаз какой-то, - флегматично буркнул Дауни.
- Ну, пусть их играют… - отозвался Эрик. - Однако нас больше интересует значение, которое имело слово «langoth» в древнеанглийском языке. Поясняю: этим словом называли особого рода тоску по земле бессмертных, которая преследовала того, кому было явлено видение Острова Яблок, волшебной страны, где растет неувядающий яблоневый лес, то есть, кельтского Рая. Человек, однажды увидевший его, обречен был всю жизнь искать недостижимый парадиз. Толкиен, формулируя принципы, на которых зиждется литература фэнтези, обращался к понятию «langoth». В эссе «О волшебной сказке» он выделяет три ее составляющие. Первое: «Выздоровление», включающее и возвращение к себе, и обновление здоровья, и воссобрание незамутненного взгляда. Мы должны помнить, что одна из самых больших опасностей, которая подстерегает человека – это скука. Банальность нашего бытия обусловлена тем, что мы мысленно присваиваем себе вещи, которые имеют несчастие привлечь наше внимание. А будучи прибраны к рукам, они быстро теряют свою яркость и перестают нас интересовать. И мы платим за присвоение неспособностью воспринимать окружающую действительность во всей ее полноте и разнообразии. Зачитываю, - Эрик взял планшет с прикрепленной к нему стопкой листов. – «Созидательная фантазия, поскольку она главным образом старается сотворить нечто другое, может отпереть вашу кладовую и дать всем запертым в ней вещам свободно вылететь наружу, как птицам из клетки. Камни обратятся в цветы или в пламя, и вы будете предупреждены, что все, что вы имеете (или знаете) опасно и могущественно, и на самом деле вовсе не посажено на цепь, но дико и свободно…» - то ли от голоса Эрика, то ли от содержания разговора, а, скорее всего, от того и от другого одновременно, по коже Эдварда пронесся водопад мурашек. Кому, как не ему, было известно это чувство подкрадывания к тайне вещей. Он ежечасно и ежесекундно учился видеть их величие, их мощь и невидимую паутину связей, которыми оплетено все в мире. Он рвался сквозь колючие дебри пошлости, вонзавшие свои шипы в его лицо, руки и одежду. И иногда ему среди унылых зарослей счастливилось уловить проблески метафизического сияния вселенной, как сегодня удалось рассмотреть колдовской блеск в волосах Эрика…
- Вторая составляющая, - продолжал Эрик, - это «Избавление», за которое серьезная критика (заклеймив его, как пресловутый «эскапизм») уже не одно десятилетие обливает благородным презрением фэнтезийную литературу. Как вы помните, в нашем оксфордском определении прозвучали слова «…то, что должно быть претерпеваемо…» То есть, дело выглядит буквально следующим образом: наш мир жесток, цивилизационный панцирь, который мы вокруг себя соорудили, уродлив и душен, сама природа человека гнила и порочна. Но когда кто-то пытается на минуту закрыть глаза, дабы не видеть всего этого, его хватают за волосы, - Эрик сделал очень выразительное движение рукой, словно действительно вцепился длинными крепкими пальцами в несчастливца, - и орут на ухо: « Смотри, грязь, не смей отворачиваться! И помни о своем ничтожестве и бессилии изменить этот гнусный миропорядок!» - улыбка, с которой он проговорил последние слова, была ужасающа. - Дж.Р.Р.Толкиен отвечает на этот окрик следующим образом: «Почему нужно презирать человека, который, оказавшись в тюрьме, пытается оттуда выбраться и вернуться домой? Или когда он не может сделать этого, но начинает думать и говорить о чем то еще, кроме решеток и тюремных стен?» Генри Джеймс, крупнейший мастер американского реализма, полагал, что литература должна с разных сторон исследовать жизнь. У логики этого утверждения есть некоторый изъян, который можно проиллюстрировать с помощью расхожей картографической метафоры: если карта будет настолько подробной, что полностью повторит местность, то в эту карту можно будет завернуть весь земной шар, но толку от нее не будет ровным счетом никакого. Следовательно, реализм ничуть не менее иллюзорен, чем волшебная сказка. Как говорит Профессор, - Эрик сорвал с планшета ставший ненужным первый лист, бросил его на кафедру и прочел на следующем: - «Это часть неотъемлемой болезни наших дней — возникновение желания избавиться не от жизни на самом деле, но от нашего настоящего времени и причиняемых самим себе страданий — что мы остро осознаем уродство наших дел и зло, исходящее от них». Однако сказка представляет собой не только побег от Жизни, из мира «первичного» в мир «вторичный», создаваемый фантазией. Она также является великим побегом от Смерти…и столкновением с иным бременем - бременем Бессмертия…
Слова упали на Эдварда словно камни. Слетевшие с его губ, расцвеченные приглушенными, темными и бархатными красками его голоса, они вдруг приобрели совсем новое качество; их истинный смысл впервые стал открываться перед Эдвардом, развертываясь в небывалую космическую панораму. Бессмертие явилось ему всем ужасом и беспредельной мудростью вселенной…
- Что же касается третьей составляющей, то есть «Утешения», - говорил Эрик, - хотелось бы предварить ее рассмотрение любимым высказыванием моего кембриджского однокурсника, который временами приходил после бессонной ночи на лекции в состоянии библиофагического похмелья и горько сетовал: «Вот…прочитал хорошую книгу…не знаю, как жить дальше…Уумм…» - Эрик коротко застонал, будто от боли, схватился за голову, и его ссутулившаяся фигура действительно напомнила фигуру человека с плачевно расстроенными нервами. Но через мгновение он уже продолжал, холодно улыбаясь: - Литература редко дарует утешение. Катарсис, который переживает зритель трагедии, иногда очищает настолько, что может камня на камне не оставить в его душе. Или, по крайней мере, приводит зрителя в состояние опустошенности, апатии и уныния…да, именно как после того, о чем вы сейчас изволили рассуждать, мистер Миллер, - повышая голос, резко заключил Эрик. Чего он, кажется, не выносил, так это перешептывания, и решительно затыкал любой несанкционированный родник мысли. – Утешение хэппиенда, за который Толкиен встретил шквал упреков со стороны критики, - это радость, которую несет фэнтези. «Это знак хорошей волшебной сказки, высшей или наиболее полной формы, конечно же, с неистовыми событиями, фантастическими и страшными приключениями, она дает ребенку и взрослому, которые слушают ее, когда наступает «перелом», ощутить как перехватывает дыхание, как замирает сердце почти (или, конечно, вместе) со слезами, острое, как и в любой форме литературного искусства, и имеющее особое качество.» Главное, что мучило и в то же время служило источником вдохновения для Профессора, и то, что заставляет нас, описав круг, вернуться к понятию «langoth» - это противоречие между знанием об истинном устройстве мира, которое не сулит нам никакого чудесного милосердия, и тоской по невозвратно утерянному счастью, которого никогда не было.
Теперь, - заложив руки за спину, Эрик встал посередине зала, - позвольте мне уподобиться телевизионному проповеднику и задать вопрос, который по всем правилам публичного выступления должен восстановить слегка расфокусировавшееся внимание аудитории. Вопрос таков: что значит все это лично для вас? – Эрик с нажимом произнес последнее слово и замолчал. И до тех пор, пока ему не удалось приковать к себе взгляды всех студентов без исключения, безмолвствовал. Когда студентам стало уже чуть-чуть не по себе, профессор коротко рассмеялся, удовлетворившись результатом, и заметил: – Отлично, рефлексы работают. Итак… эскапизм часто противопоставляют сублимации по признаку «пассивность» - «активность». Эскапизм ведет к, так сказать, замиранию индивида в некоем коралловом состоянии, когда он в той или иной мере отсекает себя от внешней реальности и с головой уходит в имажинативное удовлетворение своих инфантильных желаний. Сублимация же направляет внутренние энергии (сексуальные по своей природе) в некое социально приемлемое русло, в результате чего мы теперь имеем радость упиваться совершенством, к примеру, Джоконды…и, упиваясь, сплетничать: «Дьявол! У парня явно были проблемы с личной жизнью! Иначе стал бы он тратить столько времени на свои лессировки и сфумато? Определенно, нечем было заняться в темное время суток!» Хорошо, положим, я вульгаризирую психоанализ. Однако я считаю противопоставление, с которого мы начали, довольно-таки примитивным. Эскапизм, прежде всего, амбивалентен. Его можно рассматривать, как детство взрослого человека, и смысл его заключается в том, чтобы пережить это состояние, приобретя определенный опыт, и выйти обратно в реальность. Эскапизм, по всей видимости, может служить инструментом для восстановления целостной картины мира, поиска своего Я, выявления истинных устремлений, срывания ярлыков и масок. Он заставляет приглядеться к своему собственному лицу, - Эдвард испугался, и его начало чуть подзнабывать. Эрик словно оформлял в слова его собственные мысли, те, к которым он не решался прикоснуться, которые черным и манящим мраком висели над всем его существованием.
- Господа, надеюсь, читали книгу немецкого писателя и философа Михаэля Энде «Бесконечная История»? Вы помните, что самое страшное испытание, которое ожидало Атрейо на пути к Южному Оракулу – это встреча с самим собой? «Бесконечная История» - не брюзжание по случаю превращения современных людей в скучные механичные марионетки постиндустриального общества; это не вздохи об ушедшей в небытие способности мечтать. Это повествование о пути, о спуске в опасные глубины Фантазии (подсознания), о поиске своего я и новообретении Мифа (целостного, непротиворечивого представления о действительности, которое нынче отвергают модернизм, постмодернизм и тотальный релятивизм), и о труднейшем возвращении. Выделяю это особо – о возвращении мучительном, сопровождающимся раскаянием и крахом всех иллюзий. Фантазия, овладевающая нами, может быть страшна и жестока. Требуется много воли и, извините, ума, чтобы правильно понять и усвоить уроки этого путешествия. Почему эскапистский уход от реальности может восстановить картину самой реальности? Очевидно потому, что будучи частью мира, мы не в состоянии объять его целиком. Божество способно познать вселенную, потому что трансцендентно по отношению к ней, оно находится вне ее. Можно представить, что человеку опыт ухода от реальности также сообщает подобие трансцендентности, способствующее процессу познания…А теперь, - Эрик, до того прямой и красиво напряженный, вдруг сделался как-то небрежен и прошелся по аудитории, на ходу бросив будничным голосом: - оставим небо птицам, а сами обратимся к стульям. Представьте себе девочку лет, эдак, шестнадцати-семнадцати, которая едет в подземке и читает книгу в мягкой обложке под названием... скажем, какой-нибудь «Повелитель Полуночи». Ну, и какого лешего она там, простите, познает? Хорошо бы знать, что за физиономию она увидит в своем волшебном зеркале! – он встал спиной к окну, облокотился на подоконник и чуть задумался. Правую руку в перчатке тонкой черной кожи он опустил в карман пиджака и автоматически вытащил сигарету из пачки, которая у него в кармане лежала. Покрутив сигарету в пальцах, он спрятал ее обратно.
«Издеваешься, Эрик?» - подумал про себя Эдвард и ухмыльнулся монитору лэптопа. Эрик, словно шаман навахо, выложил магическую картину из разноцветных песчинок мысли, позволил чуть полюбоваться ею, а потом с подчеркнутым равнодушием смахнул весь затейливый узор. – «Ну что ж, это всем вам свойственно и простительно».
Эрик снова заговорил:
- Кстати, отметьте себе это «волшебное зеркало». Я прибег к данной метафоре вовсе не ради украшения речи - для декоративного использования она слишком, пардон, замусолена от частого употребления. Однако в функциональном плане она еще очень даже ничего и понадобится нам во второй части разговора, - тон его по-прежнему оставался расслабленным. Он давал время студентам и себе самому отдохнуть от наэлектризованности, которая возникла в зале, когда он читал лекцию. – Что ж…тут мы уже настолько близко подошли ко второму вопросу… что он от нас с неприязнью отшатнулся, - с тонкой улыбкой промолвил Эрик, отделяясь чуть нехотя от подоконника. – Пора брать его за галстух…
Не успел Эрик договорить, как произошло довольно странное явление. Прежде всего - прежде даже самого явления - за закрытой дверью аудитории послышалась шумная возня, и чей-то голос отчетливо сказал: «Да ладно тебе!..Не будь занудой…», после чего в дверь стукнули и, не дожидаясь ответа, тут же ее распахнули. И, соответственно, перед присутствовавшими на лекции предстали двое. Один был высок неимоверно, мускулист и внушителен, но смотрел из-под каштановой челки сконфужено. Не могло быть сомнений в том, что его-то и назвали занудой. В руке длинный сжимал оранжевую пластиковую папку.
Чуть вперед выступил второй, ростом поменьше, но такой же здоровенный. Рожу он имел неприлично смазливую, которая, ко всему прочему, расплылась в ухмылке - наглой до безобразия. И чего только не было намешано в этой ухмылке! И веселье, и злорадство, и вызов, и еще множество неподдающихся дешифровке сигналов. На вкус Эдварда, держал себя он довольно-таки неприятно, не сказать по-хамски. В любом случае, этот индивид сам не знал, на какие неприятности нарывался. Получит… сейчас оба получат!
«Эрик за такие шуточки вам, джентльмены, точно вломит по рылу», - Эдвард в предвкушении перевел взгляд на профессора Стентсона.
Надо заметить, что одна черта Эрика в представлении Эдварда решительно не увязывалась с его образом: у него было плохое зрение. Ему, определенно, стоило немалого труда на расстоянии двадцати шагов различить черты лица, и поэтому, стоя на противоположном конце довольно обширного зала, Эрик с мучительным напряжением секунд десять всматривался в парочку. Потом его лицо вдруг приобрело совершенно гранитное выражение. Внимательный глаз (а Эдвард в тайне гордился своей наблюдательностью) легко мог угадать, когда у Эрика нервически напрягались мускулы - характерно менялись его движения и осанка. Сейчас он весь сделался точно каменный, потом резко сорвался с места, сделал несколько шагов в направлении двоих троглодитов и снова замер. Тут ему, очевидно, удалось их разглядеть, и, ко всеобщему немому ликованию, у профессора почти вырвалось слово, начинавшееся на букву F. Студенты отчетливо видели, как он споткнулся на первом звуке и поспешил исправиться. В результате среди тишины прозвучало хриплое негромкое восклицание:
- Ф…еноменально!
- Здрасьте, - весело осклабился красавчик, бесстыдно наслаждаясь немного непонятным замешательством Эрика.
- Чем обязан, молодые люди? – низким голосом промолвил лектор. «Молодые люди», надо сказать, выглядели, пожалуй, что постарше Стентсона года на три.
- А мы – новые студенты, мы к вам в группу, - заявил наглый смазливый тип.
- Минуточку.
«Феноменально», но Эрик вдруг заулыбался, и глаза у него как-то странно сверкнули. Он возвратился к кафедре, отыскал среди своих материалов еще один планшет с прикрепленным к нему списком студентов и с какой-то даже сатирической торжественностью произнес:
- Ах, это вы? Господа…Нюдженты, Теодор и…- он нахмурился и еще раз вчитался в список, - …Саманта?…У меня тут так написано. Ну-ка быстро признавайтесь, кто из вас Саманта, я буду вставать в вашем присутствии.
Красавец, кажется, развеселился до такой степени, что чуть не засмеялся в голос. Но высокий Нюджент помрачнел совершенно и волком смотрел на Нюджента наглого. Ему было невыносимо конфузно находиться под наблюдением девятнадцати пар глаз. Учитывая, что среди этих взглядов был еще и взгляд Эрика, пора было уже провалиться сквозь пол с дымом и искрами, как оперный дьявол.
- Это, наверное, опечатка, - ответил второй. – Его зовут Самсон, - если бы смазливый не стоял спиной к своему братцу, он, наверное, понял бы, что каждую секунду рискует быть пожранным заживо.
- Вы уверены? – издевательски уточнил Эрик.
- На все сто!
- Подойдите потом в администрацию департамента, попросите, чтобы исправили. И… во избежание травм… сделайте себе одолжение, впредь будьте благоразумны и являйтесь на лекции вовремя, - Эрик последние слова не проговорил, а, скорее, прорычал, но в его голосе не было никакой злости, глаза же и вовсе хитро улыбались.
- Да, сэр! – кивнул смазливый.
Тэд и «Саманта» - Эдвард точно знал, что длинный теперь ни за что не отмоется от этой клички до конца года – прошествовали наверх и сели рядышком. Пока они поднимались, Стентсон следил за ними взглядом, как кот, наблюдающий за мухой на стене. Усевшись, оба сразу показали, чего от каждого следовало ожидать. Вернее сказать, от «Саманты» ничего особенного ожидать не следовало: он с видом скромного студиозуса положил перед собой апельсиновую папку, извлек из кармана ручку и приготовился внимать. Поза второго, однако, безо всяких слов говорила: «Ну, профессор, давай, удиви меня!»
Одновременно в непосредственной близи от Эдварда шепотом заклохтала вместе со своей подружкой-шестеркой самая главная курица: Лу Ричардс. «И-и-и-и! Какие хорошенькие!» - простонала она и оглянулась на парочку, стараясь поймать взор того, наглого – сложив руки на груди, он масленым взглядом обводил группу и постреливал глазками на девиц. Эдвард презрительно поморщился. Чувствует единоплеменника! Трудно было представить более ограниченное существо, чем Лу. Конечно, она была отличницей, иначе, откуда бы ей взяться в Колумбийском университете? Однако Эдвард, некогда полный надежд и иллюзий, теперь уже перестал удивляться количеству идиотов, которые здесь учились. Лу была из тех, кого Эдвард называл «талантливая, амбициозная, предприимчивая дура». Ее сочинительский зуд (а присутствующие на лекции были будущими или потенциальными сочинителями) находил себе выход в постоянном писании жалоб в администрацию университета, и, судя по разговорам, Лу таким способом удалось не одного преподавателя отвадить от выставления ей отметок ниже А. Особенно опасна она была для препов молодых, недостаточно себя зарекомендовавших. С Эриком она, впрочем, не связывалась. Потому, что решительно все в этой личности недвусмысленное говорило: «Попробуй только связаться!»
Когда легкое волнение, вызванное появлением новых студентов, улеглось, Эрик заговорил снова:
- Э-эм…- он кашлянул и заметил, обращаясь к парочке: - Черт, вы меня с панталыку сбили, престидижитаторы…Что ж…переходим ко второму отделению программы. Итак, господа! В качестве эпиграфа…– Эрик склонил стан в изящном полупоклоне. - Я – Дракьюла, я приглащаю вас войти, - вкрадчиво молвил он с комическим иностранным акцентом, и сделал приветственный жест. – Здесь было бы уместно, если б мне кто-нибудь подыграл, чтобы я мог продолжить цитату, - понизив голос, прибавил он, по-прежнему держа руку вытянутой. Студенты нерешительно ухмылялись и переглядывались. И тут с верхнего ряда, аккурат из той точки, где расположились новенькие, долетел тонкий тихий волчий вой. Все дружно повернули головы. – Послющаите их! – воскликнул Эрик. – Дети нощи…Расфе это не мусыка!
Последовали отдельные хлопки. Смазливый давился смехом, закрывая лицо ладонями. Длинный же покраснел, как барышня, и, сконфуженный до крайней степени, уткнулся в свои бумажки. «Придурок!» - прочитал Эдвард по его беззвучно шевелившимся губам.
- Мне нравится то, - объявил профессор, - с каким энтузиазмом вы включились в работу, Тэд. Без вашей находчивости и знания материала, боюсь, так эффектно не получилось бы, - он оскалился. Эдвард, застыв, смотрел на лицо Эрика.
Актер, каким бы талантом он ни обладал, не смог бы передать характер его улыбки. Улыбки вампира. Ее нельзя воспроизвести. Эта роль человеку не под силу - все равно, что обезьяне взяться сыграть леопарда. Эдвард усмехнулся, вспоминая наивную демоничность Белы Лугоши, страстно выкатывавшего глаза, чтобы казалось, будто они у него горят. Почти девяносто лет спустя, сериальные красавцы и красавицы со своими шаблонно чувственными прищурами ни на шаг не приблизились к оригиналу, поскольку не понимали, с каким жизненным материалом, собственно, имеют дело. Плебеи и невежды в жизни, они полагали, что под чьим-то руководством – то ли режиссеров, то ли консультантов – на экране они вдруг преобразятся в аристократов инобытия, вышедших из темноты столетий, сотворенных самою природой. А сами были лишь кривыми зеркалами, карнавальными харями…
«Ладно, кончай, тебя уже заносит…» - сказал вдруг кто-то скептический в голове у Эдварда.