Дверь за Беллой, выпорхнувшей из комнаты, сияя почти до сумасшествия счастливой улыбкой и прелестным золотым кольцом, свидетельствующим о ее переходе в самую романтичную из доступных женщине ролей – роль невесты – закрылась, и Элис снова осталась одна. Прежде она думала, что будет ужасно завидовать подругам, если те выйдут замуж раньше нее, а оказалось, что вместо зависти она как-то скучно, по-старушечьи радуется за Беллу – так отстраненно, как будто такие вещи, как брак, существовали в мире, отделенном от ее собственного непреодолимой стеной без единого окошка и не имели к ней ни малейшего отношения. Однако ей положено было быть счастливой, когда близкие ей люди счастливы вот так, и она изо всех сил изображала радость, почти с удовольствием отвлекаясь на эту игру от своего равнодушного онемения.

Это онемение временами нарушали короткие, ненавязчиво-дружеские письма Джеймса, а потом над головой девушки снова смыкались тяжелые волны равнодушия. Часто она пыталась понять, зачем он проявляет к ней это непонятное внимание, зачем спрашивает о ее жизни и делах? Считает, что «унаследовал» странную необходимость заботиться о ней от Джаспера? Нуждается хоть в ком-то, на чьи письма мог бы отвлекаться от ставшей единственной в его жизни реальностью войны? А скорее всего, из-за Виктории, о которой он иногда спрашивал ее и о которой Элис было совсем нечего рассказать – несколько месяцев о ней не было ни слуху ни духу. Да, Виктория… Бесследно исчезнув, она не оставила Джеймсу иного выбора, кроме как поддерживать вежливую переписку с его единственной английской знакомой для того, чтобы иметь возможность изредка справляться, нет ли о ней, загадочной, прекрасной и незабываемой, каких-нибудь новостей.

Дверь снова приотворилась, и на пороге вновь возникла Белла.

- К тебе гость! Тот твой американский знакомый, – сообщила она. – Спустишься? Или передать ему, что ты плохо себя чувствуешь? – добавила она, взволнованно глядя на ее бледное усталое лицо и обведенные темными кругами глаза.

- Нет, я спущусь! – быстро ответила Элис, чувствуя привычный прилив радостного предвкушения. Она не отдавала себе в этом отчета, но в те редкие и короткие часы, что она проводила рядом с Джеймсом, груз воспоминаний, страхов и свинцовой усталости, напитавшей ее душу, как будто делался чуточку легче.

Она направилась к платяному шкафу, чтобы взять плащ, и тут вдруг поймала себя на том, что… выбирает, действительно выбирает, что надеть. Господи, это просто смешно… И она действительно засмеялась, не понятно почему, тихо, словно украдкой, но очень весело.

- Доброе утро! – поприветствовал ее Джеймс, ожидавший внизу парадной лестницы и выглядевший неясным черным силуэтом на фоне дверей, распахнутых настежь в разгоравшийся весенним солнцем день, и прежде, чем Элис успела хотя бы откликнуться на его приветствие, весело воскликнул: - Надеюсь, ты умеешь ездить верхом?

- Ездить верхом?.. – растерялась девушка. – Но…

- Так умеешь или нет?

- Немного. В детстве у меня был пони, и я… - смущенно пробормотала Элис.

- Отлично! Идем! – и он схватил ее за руку и потянул за собой так быстро и с такой непередаваемой и непривычной ребячливой веселостью, что на секунду ей почудилось, что они оба шаловливые дети, сбегающие из дома на поиски пиратских сокровищ или на битву с разбойниками в ближайшем лесу.

И эта детская счастливая фантазия продолжалась весь день: когда они носились верхом по лилово-изумрудным вересковым полям, и ветер продувал словно насквозь, сметая из души все так тщательно хранимые там мысли и воспоминания, как сухие листья с лесной опушки; когда чинно и медленно, как будто играя во взрослых, прогуливались по дорожкам парка и любовались на сверкающие в мандариново-золотых лучах солнца ряды окон Королевского полумесяца, отбрасывавшие яркие искры стеклянных отблесков на темно-зеленый газон; когда подобно исключительно благовоспитанным пожилым и почтенным людям отправились в Галерею Виктории и не меньше двух часов с видом многоопытных эстетов любовались полотнами Гейнсборо и Баркера…

Перед «Мертвой невестой» Элис остановилась. По залу как будто пронесся порыв холодного ветра, мгновенно разогнавший весь день копившееся в ее сердце тепло. Живая, солнечная, теплая комната – казалось, стоит прикоснуться к шероховатому холсту, и пальцы ощутят тепло. А за распахнутым в картине окном – ледяная, мертвяще-синяя ночь. Смерть там, за этим окном, а внутри – жизнь, ее самая мучительная форма, ее убивающее-горький осадок, ее боль – боль оттого, что вокруг все мертво, а ты живешь и должен чувствовать эту смерть, должен терпеть эту боль, должен дышать, должен думать, должен… быть здесь. Ее взгляд скользнул по полупрозрачным пальцам мертвой девушки, по хрупким голубым цветам в ее руке, по мелким жемчужным бусинам, перламутрово мерцающим на белоснежной и безжизненной коже, по заслоняющим лицо убитого горем жениха рукам, выражавшим страдание куда ярче, чем показало бы лицо, и остановился на вытянутой морде преданного пса, смотревшего на хозяина такими глазами… Элис вздрогнула. Вгляделась в бронзовую шерсть собаки, как будто пытаясь различить каждый волосок, каждый мазок кисти художника, и изо всех сил пыталась сдержать неумолимую дрожь налившихся свинцовыми слезами век. Именно пес, этот бессловесный свидетель смерти и жизни, был на полотне истинно трагическим героем.

Не ушедшая. Не оставшийся. Наблюдатель.

- Уйдем отсюда, - дрожащим голосом попросила она Джеймса, не смея поднять взгляд из страха, что он заметит ее слезы, и он, ни о чем не спрашивая, взял ее за руку и увел из зала.

За время их музейных скитаний на город уже упали сумерки – неожиданные, как всегда бывает весной; в легком вечернем тумане уже загорались фонари, редкие прохожие спешили по домам.

Но возвращаться не хотелось.

Элис остановилась у моста Палтни, оперлась о каменную ограду и уставилась на черную воду, лениво текущую внизу, между тремя арочными пролетами моста.

- Где ты остановился? – несколько минут спустя спросила она Джеймса, просто чтобы что-то сказать. Теперь их молчание уже перестало быть приятным и спокойным.

- Нигде. Я провожу тебя в пансион и вернусь в Лондон ночным поездом.

- В Лондон?..

- А завтра – в Дувр, и оттуда – обратно в Бельгию. Мне дали отпускных только два дня.

- Два дня? И ты потратил половину на меня? – голос прозвучал так сдавленно, что горлу стало больно. – Почему? Зачем ты это делаешь, Джеймс?

- Делаю что?..

Элис махнула рукой, пытаясь подобрать слова.

- Зачем ты… стараешься… воскресить меня из мертвых?

Джеймс расхохотался.

- О, так я, оказывается, некромант?

Элис не обратила внимания на его смех; в ней словно сломалось что-то, и слова полились безудержным потоком:

- Зачем тебе все это? Зачем тратить время на такую, как я? Никогда не поверю, что тебе больше некого позвать на прогулку! Ты не обязан обо мне заботиться из-за того, что… Только потому, что… - но имя Джаспера отказывалось произноситься, и она, помотав головой в попытке отогнать снова подступившую боль, воскликнула: - Ты не обязан меня жалеть! И мне… мне не нужна жалость!

- А что тебе нужно? – внезапно воскликнул Джеймс, и его голос прозвучал так, точно он балансировал на грани крика или слез. – Что?

Элис почти испуганно отвела глаза, опустила взгляд на серую брусчатку площади, чувствуя кожей, что он смотрит на нее, как он смотрит… Казалось, воздух между ними звенит от напряжения, и этот воображаемый звон бил по ушам так мучительно, что девушка едва удерживалась от того, чтобы не зажать их руками, не броситься прочь или не закричать, чтобы перебить его звуком собственного голоса.

Первая капля упала ей на щеку, заставив вздрогнуть от неожиданности, а затем дождь пошел сильнее, сметая торопящихся прохожих холодной метлой своих капель с улиц в дома. Его холод и шум как будто растворил ставшее жутким и почти кровожадным ожидание и висящий в воздухе вопрос, и Джеймс, не говоря ни слова, потянул ее за собой к дверям ближайшего кафе, чтобы переждать там ливень.

Природа как будто издевалась над Элис: ливень, обещавший быть совсем коротким, перешел в дьявольскую грозу, от громовых раскатов дрожали оконные стекла, ветер хлестал их потоками дождя с такой силой, что они едва не вылетали из рам, черное небо рассекали страшные многозубые молнии, и этому разверзшемуся посреди мирного весеннего вечера аду не было конца. О том, чтобы вернуться в Хайвуд сейчас, не могло быть и речи, но каждая секунда, проведенная за покрытым изящной кружевной скатертью столиком, заставленным сладостями, напротив Джеймса, вежливо улыбавшегося и с садистским спокойствием говорившего что-то о «причудах» английского климата, была для нее пыткой.

Господи, да что же он сделал с ней своим вопросом?

Дождь едва-едва поутих, когда силы у Элис кончились, и она, жалко соврав что-то про головную боль, попросила Джеймса проводить ее обратно в пансион. Когда они добрались до хайвудских ворот, оба были мокрые до нитки, встретившая их в дверях мисс Стамп пришла в ужас и принялась уговаривать их немедленно пойти погреться у камина и выпить горячего чаю, но Элис, едва слушая ее и попрощавшись с Джеймсом крошечным адресованным ковру кивком, бросилась по лестнице в свою комнату, теперь безраздельно принадлежащую ей одной, и, заперев дверь, рухнула на кровать как была: в насквозь мокром платье и плаще.

Той ночью к ней вернулись кошмары. Она вновь не видела ничего вокруг, за ней не гонялись чудовища, она не умирала, не мучилась, не видела, как мучаются и умирают другие – но сон этот был куда страшнее всех ее предыдущих вещих кошмаров, и испытанное в нем ощущение чудовищной безысходной пустоты вокруг не покинуло ее даже когда она с криком проснулась, дрожа от пробирающего до костей холода в своей мокрой одежде, съежившись на постели и заливаясь испуганными, безутешными слезами.

Этот сон снился ей теперь каждую ночь, и каждую ночь Элис просыпалась, ударенная пережитым там безнадежным страхом, точно ножом, на мокрой от слез простыне, и боялась закрыть глаза, потому что тогда под закрытыми веками снова оживала черная пустота, ждущая ее где-то в будущем. По ночам ее мучили эти сны, а днем – мысли о том, что сны эти вот-вот станут реальностью. Бороться с этим было невозможно, мысли об этом сводили с ума, и в конце концов Элис придумала один-единственный выход – благо ее полное одиночество вполне позволяло его реализовать. Тайком унеся с кухни пакетик лимонной соли, она спрятала его под подушкой, словно отгоняющий дурные сны талисман, и каждый раз, ложась спать, оставляла на прикроватном столике стакан воды. Всего два движения: высыпать яд в воду и поднести стакан ко рту. И все, кошмару будет не суждено сбыться.

Эта мысль действительно сработала: дикое, страшное одиночество, безысходный страх и холод перестали терзать ее в сновидениях. Какое-то время Элис радовалась, думая, что наконец-то вообще перестала видеть сны. Но проснувшись одним утром с неожиданной благодарностью к тому, что она еще может видеть, еще может дышать, слышать переливы птичьих голосов за окном и ощущать на лице теплые прикосновения проникающего сквозь занавески солнца, она поняла, что непроницаемая чернота, окутывавшая ее во сне – это не отсутствие сновидений, это сновидение само по себе.

От Джеймса не было никаких вестей, и теперь, когда каждую неделю Элис приходила на почту, ее там ничего не ожидало, и радужный мыльный пузырь теплого, ставшего почти привычным предвкушения лопался, оставляя ее разочарованной, грустной и как будто брошенной, и постепенно эти чувства переросли в едкое ощущение вины. Как отвратительно и неблагодарно она вела себя во время их с Джеймсом последней встречи, как эгоистично пользовалась тем, что он проявлял к ней интерес!.. Как ядовитый сорняк, она вцепилась в него, в его доброту и вежливость, подпитываясь его силами и не обращая внимание на то, что тяжело вовсе не только ей одной, и не сказала ни слова благодарности, ни разу сама не проявила ни доброты, ни тактичности, ни хотя бы просто вежливости… Не удивительно, что своим поведением она вывела из себя даже его, несмотря на всю его нечеловеческую выдержку! «А что тебе нужно?»

Действительно, что?..

Пытаясь оправдаться перед собой за свое поведение, Элис, жалея об отсутствии у себя детективных способностей Беллы, целыми днями пыталась узнать что-нибудь о Виктории, чтобы, если Джеймс еще хоть когда-нибудь напишет ей, отплатить ему за все, что он делал для нее, новостями о его исчезнувшей любимой. И когда все рассуждения, попытки вспомнить все, что ей было известно о Виктории, газетные подшивки и сплетни бывших подруг ни к чему не привели, остался последний способ узнать правду.

Рука Элис дрогнула, прежде чем коснуться полированной двери Мадемуазель и неуверенно постучать.

- А, мисс Брендон! – француженка как будто совсем не удивилась этому визиту. – Вы что-то хотели?

- Да… Поговорить… - почти жалобно пролепетала Элис, не зная, как вообще она будет спрашивать Эсми о том, что ей вовсе не положено и даже опасно было знать.

- Проходите, - желание «поговорить» тоже явно ничуть не удивило Мадемуазель, и она, закрыв за своей гостьей дверь, выжидательно взглянула на девушку.

- Так о чем вы…

- О Виктории! – выпалила Элис и со страхом увидела, как вежливая улыбка исчезает с лица замершей у двери Эсми.

***

Едва не падая, спотыкаясь на каждой ступеньке, Элис спустилась в холл, сама не понимая, куда идет и зачем. Из раздумий ее вырвал голос Джессики.

- Мм… Элис, я была на почте только что… В общем, это тебе, - и она, сунув в руки Элис два конверта и постаравшись не коснуться ее, как будто опасаясь запачкаться, вышла в коридор.

Первое письмо было от Джеймса, и девушка, засмеявшись от облегчения, быстро распечатала конверт, счастливая тем, что он все-таки простил ее, за полтора месяца его молчания соскучившаяся по их ставшей такой привычной переписке.

«Это было не просто, но я все-таки придумал ответ на твой вопрос «зачем я это делаю». Я ведь некромант, да? Ну так ты – моя филактерия».

И все. Как не похожа была его манера писать эти коротенькие, школьные записки на письма Джаспера, который как будто посылал ей свою собственную жизнь на исписанных его рукой страницах…

Филактерия… Это слово Элис видела впервые и, заинтригованная и почему-то радостная, направилась к ведущему в библиотеку коридору за словарем, но тут вспомнила про второй принесенный ей Джессикой конверт, который так и держала в руке. На нем почерк был не знакомый. В голове словно что-то щелкнуло, и каскад воспоминаний обрушился на нее, точно сходящая в горах лавина: недели ожидания, ни единого письма, кошмарные сны, все растущее внутри напряжение, как будто затягивающаяся все туже петля на шее, а потом – незнакомый почерк на наконец-то принесенном ей почтой конверте. «... вынужден Вам сообщить... Погиб, защищая свою страну… Выражаю искренние соболезнования…»

- Что с вами, что случилось? – за спиной прозвучали быстрые шаги, и Мадемуазель подхватила медленно оседавшую на пол Элис за плечи. – В чем дело?..

Сквозь наплывающий на глаза мрак беспамятства Элис различила, как Эсми резко вырывает у нее из рук так и не распечатанное письмо, смотрит на него, затем на нее – с испуганной догадкой…

Боль обожгла щеку, брызги ледяной воды заставили вздрогнуть и поежиться, и Элис, открыв глаза, обнаружила себя сидящей на полу в полутемном библиотечном коридоре, прислонясь спиной к стене; на ресницах повисли капли воды, а рядом лежал мокрый букет оранжерейных роз, вытащенных из вазы, которую держала в руке стоявшая рядом на коленях Мадемуазель и явно собиралась снова брызнуть ей в лицо этой отнятой у цветов водой.

- Вы совсем сошли с ума! – с рассерженной веселость в голосе воскликнула француженка, заметив, что Элис пришла в себя. – Это ответ из Лондонской оперы, а вовсе не то, что вы подумали! Мисс Ли зимой написала им о вас, и на следующей неделе вас приглашают на прослушивание. – Она позабавлено посмотрела на девушку и, фыркнув, добавила: - Можете падать в обморок от счастья, воды у меня еще много.

Элис пыталась сказать что-нибудь, но губы как будто заледенели в какой-то полусумасшедшей улыбке. Мадемуазель смотрела на нее, приподняв брови.

- Что… что такое филактерия? – наконец выговорила девушка.

Эсми нахмурилась.

- Наверное, этот от греческого «phulaktērion»… Амулет, или что-то подобное. – Она вдруг весело хихикнула. – Недавно я читала один роман, так там этим словом называли вместилище души одного злого чародея, который воскрешал мертвецов… Кстати, если бы вы спросили моего совета, я бы посоветовала вам выбрать для прослушивания какую-нибудь французскую песенку. Председатель комиссии – мой хороший знакомый, и он как-то сказал мне, что его очаровывает французская речь. А у вас к тому же премилый акцент.

- Акцент? – жалобно переспросила Элис. – Но я всегда так старалась…

- На уроках я специально вас не поправляла, - ответила на недосказанный вопрос Эсми. – Вы говорите так индивидуально!.. Как насчет «Joli rosier»? Ну, приятного вечера, мисс Брендон.

Она ушла, а Элис, оставшись в коридоре в обществе двух конвертов и цветочной вазы, сосредоточенно пыталась поймать какую-то упорно ускользавшую от нее мысль. Акцент… Что-то важное было связано с этим словом, но что?..

Было уже поздно, но вместо того, чтобы подняться в свою комнату, Элис вдруг обнаружила себя в западном крыле, целеустремленно идущей к музыкальному классу. Ну да, ведь на письма Джеймса она отвечала всегда именно там…

Смахнув ладонью пыль с крышки фортепьяно, она вырвала из нотной тетради чистую страницу и, то и дело заливаясь счастливым смехом над своей ошибкой, описала все, что узнала от Мадемуазель: про пожар на окраине Рединга, про сапфировую подвеску, принадлежавшую Виктории, которую обнаружили в обугленных руинах сгоревшего дома… И про случайно увиденную Мадемуазель темную тень, оставлявшую за собой легкий и сладкий запах корицы и шафрановых звездочек, которая промелькнула возле ее окна спустя неделю после пожара. То, что у тени этой были красные глаза и что двигалась она с невозможной для человека скоростью, Элис упоминать не стала. Загадка Виктории принадлежит только ей, и она сама открывает ее кому захочет.

Закончив письмо, она хотела было вернуться к себе, но какое-то странное чувство ее удержало, и девушка, неуверенно подняв крышку фортепьяно и пробежав неловкими с непривычки пальцами по клавишам, наиграла одной рукой мелодию “Joli rosier” и, прикрыв глаза, тихонько напела:

Dans ma main droite je tiens un rosier,
Qui fleurit, Manon lon la,
Qui fleurit au mois de mai.

Голос звучал так неровно, как будто сам себя пугал собственным звучанием… Да, предстоит очень серьезно поработать.

Ее размышления прервал гулкий звук хлопков, донесшийся от двери.

- Браво, Элис!

Невнятная мысль, вызванная словами Мадемуазель об акценте, наконец-то обрела четкость, и вместо приветствия или слов удивления девушка неожиданно для самой себя воскликнула:

- Почему ты говоришь без акцента?

Это было действительно так - Джеймс всегда говорил с ней совсем без акцента, без этой слегка манерной растяжки, которая навсегда была связана в ее памяти с голосом Джаспера.

Нежданный гость приподнял брови.

- Потому что стараюсь. Ты чудесно пела… Жаль, я ни слова не понял.

Элис неожиданно польщено улыбнулась, но тут же тряхнула головой и, пробежав пальцами по клавишам в головокружительном переливе глиссандо, воскликнула:

- И вовсе не замечательно! Вот прежде у меня действительно здорово получалось…

Он засмеялся и, войдя в музыкальный класс, прислонился к стене у того самого окна, из которого целую вечность назад Розали впервые увидела Лорана.

- Тогда спой еще что-нибудь, для тренировки!

Элис пошуршала нотными листами и, выбрав свою любимую из ненаглядных песен Шуберта, спела ее, но вновь осталась недовольна. «Энни Лори» не исправила этого впечатления, «Последняя летняя роза тоже»… Помрачневшая, недовольная и обиженная на саму себя, Элис захлопнула сборник песен и, чтобы только избежать необходимости заговорить, принялась почти механически наигрывать какую-то сумбурную мелодию, постепенно делавшуюся медленнее, осмысленнее…

- «Изумительная благодать»? – очень тихо спросил Джеймс, и девушка только теперь поняла, что именно играет.

Гладкие, прохладные клавиши отзывались на ее прикосновения нотами, словно словами приветствия, разливали по воздуху вдохновенную, простую мелодию, у которой, казалось, был свой запах – запах зацветающих яблонь и ветра после недавнего дождя, запах свежего хлеба и листьев мать-и-мачехи. Играли не ее пальцы – ее чувства, и музыка вторила им, аккомпанировала их переливам, как до этого – звуку ее голоса; она переполняла девушку, как вдыхаемый полной грудью свежий ночной воздух, будила что-то и усыпляла, будоражила и успокаивала… Пальцы гладили клавиши – ласково и почти робко, а музыка незримо обнимала ее, растворяла в себе и создавала заново, осыпалась на нее мягким летним дождем и согревала теплыми лучами заката, захлестывая, как волны прибоя, и невесомо гладя по волосам, точно первое дыхание летнего ветра.

- Да, изумительная благодать…

Чуть слышный, звонкий перелив – как звон срывающихся с крыши хрустальных капелек после долгого ливня, и музыка стихла, оставив свой отзвук тихо угасать в безмолвной комнате вместе с последними отблесками закатного солнца.

- Поразительно… - прошептал Джеймс, и его голос приглушил еще не растаявшие в комнате отголоски сыгранного гимна.

Элис закрыла глаза.

- Похвали меня. Пожалуйста!

- Браво, Элис! Браво, девочка…
________
Картина "Мертвая невеста", которую Элис разглядывала в галерее - http://art.bathnes.gov.uk/ow23/collections/images/1923.5-671.JPG