«Frohe Weihnachten» - поздравление с Рождеством (дословно: Счастливого Рождества) на немецком языке, в немецкоговорящих странах

Zu schweigen - хранить молчание

Счет закрывает Эдвард. Темно-серой матовой картой слегка касается терминала, оставляя двадцатку чаевых нашему официанту. Хорасс не успевает даже среагировать, а парень, добродушно улыбнувшись, уже отдает Эдварду чек. Террен предупреждающе накрывает своей ладонью руку спутника.
Фабиан, что только и ожидает окончания этого семейного ужина, встает из-за стола первым. Резво отодвинув наполовину выпитый капучино, снимает, сдергивает с вешалки свое пальто.
- Я буду на улице.
Террен, уже несколько опьяневшая, утомленно вздыхает. Она смотрит сыну вслед без подозрений и хмурости, скорее с усталостью. Ее помада уже не такая яркая, черты лица расслабились от игристого, а прическа не так идеальна. Террен все равно красива до безумия, той статной, взрослой, особой красотой... но теперь кажется куда более земной. И куда более свободной. Смеется, когда Хорасс подает ей пальто, а она не сразу попадает в рукава. Легко целует мужчину в щеку.
- Давай, Терри, - уговаривает он, все же надев на нее верхнюю одежду. – Вот так.
Он уворачивается от очередного поцелуя, пунцовея. Взгляд переливается огнями, губы подрагивают – но не больше. Торопливость Хорасса Террен не трогает, но она его слушает. И смотрит довольно-таки влюбленно.
Гийом, в отличие от старшего брата, не хотел бы, чтобы вечер заканчивался. Он без особого желания покидает свое место за круглым столом, невысокой тенью следуя за Эдвардом. В уголках его синих глаз уже начинают собираться слезы.
- Парки, - Сокол протягивает ему куртку, ласково погладив по светлым волосам. Гийом супится, но не отказывается одеваться.
- Белла.
Мне Эдвард подает пальто в точности, как делал все эти месяцы прежде – непринужденно, в удобной манере, чтобы было легко и надеть, и сразу застегнуть. Однако движения его сегодня отрывистые, довольно жесткие. И взгляд, мерцающий из-под ресниц, ничего хорошего мне не обещает – острый и растревоженный. Он будто что-то выспрашивает.
Впрочем, со стороны все выглядит вполне обычно. Террен с Хорассом на нас и не смотрят, а Гийом просительно дергает папин рукав, привлекая внимание.
- Я тут, любимый. Я тут.
Эдвард наскоро набрасывает на себя пальто, даже не потрудившись застегнуть его. Дает Паркеру руку, надежно обвивая его тонкие пальчики. Мальчик судорожно вздыхает.
Дверь всем открывает Хорасс. Она тяжелая, деревянная, со вставками стеклянных витражей – и ему приходится налечь на нее, чтобы поддалась. Ветер на улице свирепствует с новой силой, взметывая вверх каскады снежинок. Самая настоящая Атлантика.
- Тревор! – и возмущенно, и встревоженно восклицает Террен, спустившись по небольшой лестнице входной группы. Фабиан подпирает перила, едва накинув верхнюю одежду на плечи – ветер нещадно треплет полы пальто, но юноше это мало интересно. До оклика матери он в принципе смотрит прямо перед собой.
- Не холодно.
- Еще чего! Застегнись ты, ради бога, - со страдальческим видом поморщившись от порыва ветра, бывшая миссис Каллен кутается в свою одежду, подняв воротник.
Фабиан ее не слушает и Террен в отчаянье оборачивается на Сокола. Паркер, так и не отпустивший его руку, жмется к папиному боку.
- Эдвард, скажи ему! Он с ума сошел.
Сокол неглубоко вздыхает, пропуская меня вперед. Мрачно смотрит на Фабиана.
- Это его дело, Террен. Последствия тоже разгребать ему.
Я удивленно оборачиваюсь на Эдварда, но он в упор меня не замечает. На долю секунды в пустом взгляде Фабиана вспыхивает праведный ужас, такое исколотое, горькое отчаянье... он сглатывает, поспешно моргнув. И хмыкает, отвернувшись от отца.
- Точно, vati.
Террен хмуро наблюдает за всеми членами своей семьи – бывшей и настоящей – не в состоянии взять толк это молчаливое противостояние. Поднимает вверх ладони в жесте отчаянья.
- Хорасс, заводи машину, пожалуйста. Иначе все кончится пневмонией.
Хорасс, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу на ветру, более чем рад такому предложению. Он кивает мне, наскоро пожимает руку Эдварду.
- Спасибо за вечер. Счастливого Рождества.
И скрывается внутри безразмерного кроссовера, резво активируя зажигание. Машина оживает с громким рычанием, фары освещают улицу на добрых три метра. Гийом придушенно всхлипывает.
- Папа, я не хочу... я домой хочу...
- Паркер! – Террен, ужаленная такими словами младшего сына, складывает руки на груди. – Ну что это за новости? Мы ведь обо всем уже поговорили.
- Там будет Хорасс, - как оправдание шепчет мальчик, закусив губу. Первая слезная дорожка уже появляется на его щеке.
- Конечно будет. Хорасс совсем скоро будет жить с нами, об этом мы тоже говорили. Паркер, ты ведешь себя как маленький мальчик.
Гийом всхлипывает в голос, отвернувшись от нас. Боже, а ведь когда-то он был также расстроен, что папа теперь со мной...
- Садись в машину, Терри, я посажу его сам, - прерывает Эдвард.
Забирает сына на руки, надежно перехватив в объятьях.
- Иди сюда, Spatzen. Мой самый великий актер современности, ну что ты.
При всей его хмурости и суровости, что так ясно правят балом в конце этого вечера, с ребенком Эдвард говорит тихо и ласково. Этот доверяющий, нежный тон я уже слышала. И я знаю, как он ощущается... как хочется ему поверить.
- Видимо, я тут окончательно не к месту, - фыркает Террен, демонстративно затянув пояс пальто сильнее. Не спорит с Эдвардом, хотя ей хочется. Поворачивается ко мне.
- Хорошего вам вечера, Изза. Спасибо, что приехали.
- Счастливого Рождества, Террен, - сдавленно отвечаю я. И мой тон, кажется, ее удовлетворяет. Снисходительно кивнув мне, Террен направляется к машине. Фабиана, уже один раз не послушавшего ее, оставляет в покое.
Теперь нас здесь четверо.
Сокол шепчет что-то Гийому на ушко, мягко потрепав его волосы. Мальчик, изредка всхлипывая, слушает. Фабиан сострадательно посматривает на брата.
- Тревор...
- Чудесный ужин, с праздником! - оживая с первым же моим словом, юноша натянуто улыбается. Подступает ко мне на шаг ближе, легко-легко придержав за талию. Едва касается щекой волос, со стороны вряд ли заметно. И говорит:
- Я тебе поверил, не подведи меня.
А потом отстраняется, еще более натянуто, сдавленно улыбнувшись. В уголках его черного взгляда, давно потухшего, вижу серебристые слезы. Боже мой.
- Веселого Рождества, vati, - желает он Эдварду, все это время, кажется, не сводившему с нас глаз. Похлопывает его по плечу и Сокол, освободив одну руку, обнимает сына. Фабиан очень быстро отстраняется, вздрогнув. И это от отца не укрывается.
- Фаб?
- Очень холодно, - шепчет тот, поспешно отходя к машине. Резво открывает дверцу заднего сидения и, громко хлопнув, закрывает ее. Скрывается в темноте салона.
Эдвард теперь смотрит на меня – очень внимательным и жестким взглядом. Невольно опускаю глаза.
- Гийомка, я позвоню завтра, ладно? – он переключается на младшего сына, поцеловав его волосы. – А двадцать пятого уже увидимся. Повесились там, пожалуйста.
- Пап, я не хочу...
- В следующем году будем встречать Рождество вместе, я тебе обещаю. А в этом – вместе проведет Новый год. И вообще. Все. Давай-ка, мама ждет. И Белла у меня тут мерзнет.
Мальчик подавляет всхлип, шмыгнув носом. Папа гордо смотрит на него, утерев горькие слезы, и Гийома это подкупает. Напоследок крепко-крепко прижимается к отцу, придержав того за шею. А потом смело кивает, отстраняясь. Эдвард лично открывает ему дверь в авто, отпустив на ноги уже у самой машины. Хорасс встревоженно поглядывает в зеркало заднего вида. Террен потирает пальцами переносицу.
- С Рождеством, папочка, - тихонько бормочет Гийом, отпуская его руку. Эдвард целует маленькие пальчики в своей ладони.
- С Рождеством, мой Spatzen.
Хорасс, мигнув фарами, сразу же выезжает с парковочного места. Эдвард еще не успевает отойти от поребрика, а «Тайота» уже встраивается в полосу движения. Выключает аварийные огни.
Каллен указывает мне на нашу машину. На ходу достает ключ-карту, открывая ее. Сразу же садится на водительское сиденье, избегая извечного ритуала открыть и закрыть мою дверь. Я начинаю догадываться, что что-то происходит. Эдвард своим молчанием эту веру лишь подкрепляет.
И все же, я не знаю, что мне следует сказать. Сажусь в «Порше», пристегиваю ремень безопасности, откидываю голову на спинку сиденья. Не удивляюсь тому, как резво Эдвард выезжает на дорогу. Игнорирую сигнал какого-то авто за нами, что не ожидало такого маневра. Прикрываю глаза.
Когда открываю их, огни Портленда уже меркнут в зеркале заднего вида. В обоих окна расстилаются перед нами снежные долины, скалистый обрыв океана и высокие темные деревья леса чуть впереди. Одноколейная дорога, совсем без освещения, ведет к поселку.
На протяжении всего пути домой, около получаса, Эдвард не произносит ни слова. Его профиль все так же заметен, пусть теперь и в свете фар, красивые черты кажутся напряженными, руки до белизны костяшек впиваются в руль. Эдвард дышит ровно, не слышно, но губы его сжаты в узкую полоску. Где-то впереди мигает портлендский маяк.
Музыки, радио, звуков океана – ничего нет. Сплошная тишина, плотная и ощутимая кончиками пальцев. Она мешает как следует вдохнуть, не говоря уже о том, чтобы нарушить это молчание. Я просто молюсь, чтобы мы поскорее добрались домой.
Белый трехметровый забор. Ворота. Узкая дорога вдоль домов, уже освещенная парой фонарей вдоль тротуара. Не во всех коттеджах горят окна, а в конце поселка, рядом с нами, и вовсе полная темнота. Соседей нет, машины сюда не доезжают, а весь свет – россыпь фонариков на веранде. Яркие фары «Порше» пугающе освещают бетонную конструкцию дома, растения в нишах кажутся иллюстрацией к фильму ужасов.
Эдвард паркуется на подъездной дорожке, все еще игнорируя гараж. Гасит фары. Вынимает ключ-карту. Все вокруг погружается в полноценную тьму, не разбавленную и толикой звука. Я боязливо поглядываю на Сокола.
Он словно бы о чем-то думает. Смотрит прямо перед собой, точно как Фабиан у лестницы, неслышно прокручивает по кругу длинными пальцами ключ-карту от авто. И полноценно игнорирует мое присутствие.
- Эдвард, - пугаюсь звучанию своего голоса, совершенно чужого здесь. Легко касаюсь его ладонью своими пальцами и Каллен, оживая, убирает руку. Открывает свою дверь.
Снег хрустит под ногами. Его снова порядочно намело и на двор, и на дорогу. Впрочем, узкая тропка все еще расчищена к крыльцу. Я не верю, что на этой лужайке не так давно дети играли в снежки. А где-то за этими огромными окнами на пустой кухне я сказала, что мне здесь нравится. Дом этой ночью под стать Эдварду – величавый, молчаливый и пугающий. У меня пересыхает в горле.
Я чувствую присутствие мужчина за своей спиной – на расстоянии полушага, как повелось. Он все еще молчит, но пропускает меня вперед, не дает остаться вне поля зрения. И лично открывает дверь, дважды провернув блестящий ключ – почти наощупь.
Свет в прихожей включаю я. Ударяю по выключателю, резко обернувшись на Сокола. Он хмурится от ярких ламп на потолке. Коридор – одно из немногих мест, где в доме Эдварда используется центральное освещение.
- Я слушаю, - с нажимом говорю, как могу отбиваясь от этой липкой, давящей тишины и пространного выражения его лица. Мой вечер методично превращается в кошмар... и я правда не знаю, что такого могло случиться. Эдвард настолько расстроен из-за реакции Гийома? Ужина с Хорассом? Поведения Фабиана? Моим? Чем? Я не хочу гадать. Я очень устала.
- Что ты слушаешь, Белла? – с толикой издевки интересуется он.
- Тебя. О том, что происходит.
Он чинно кивает, снисходительный к моему тону. Снимает пальто, медленно разминая мышцы.
- Мы поговорим. Раздевайся.
- Эдвард.
- Я сказал, раздевайся, - повторяет, игнорируя мою попытку продолжить. Вешает сперва свое, а затем мое пальто на крючок в прихожей. И первым проходит в гостиную.
В этом пустом, незнакомом доме я чувствую себя лишней. В эту секунду, когда Эдвард ведет себя подобным образом – особенно. Делаю глубокий вдох, должный придать решимости, и иду следом за ним. Загорается два торшера по обе стороны от дивана. Эдвард кивает мне на его подушки.
- Ты меня пугаешь, - признаюсь, выискивая в этом человеке, таком непроницаемо-жестком сейчас, моего Эдварда. Все это сильнее и сильнее напоминает дурной сон. И совсем не вяжется с тем настроением, с которым этот вечер мы начинали.
- Ты взрослая девочка, чего бояться, - пожимает плечами Каллен. И все же, садится рядом. Поворачивается ко мне всем корпусом, обе ладони устроив на своих коленях. Внимательно смотрит в глаза. В его радужке горят синие огни. Ярости?..
- Вот теперь я слушаю, - наставляет Эдвард, не позволяя мне отвести взгляд. И всем своим видом демонстрирует внимание.
- Слушаешь что?..
- Все, что мне нужно знать. Рассказывай.
Я не понимаю. Правда не понимаю, что произошло. Он слышал что-то из нашего разговора с Фабианом? Видел Кэтрин? Террен, быть может, ему сказала?.. Я не знаю. Меня душит отчаянье Фабиана по поводу того, сдержу ли обещание... и душит правда, которую я не хотела, но которую обязана была узнать. Чтобы помочь ему. Им обоим. Да что же это...
- Изза! – восклицает Сокол, недовольный моим молчанием. Не касается и кончиком пальца, но голосом словно бы бьет наотмашь. Я до крови закусываю губу.
- Я не...
- Не говори, что не понимаешь. Не смей.
У него очень страшно переливаются глаза. И то, как дрожит уголок слегка приоткрытых губ, как пульсирует на шее и у виска синяя венка... и как правая ладонь, что поспешно убирает от меня подальше, сжимается в кулак.
Господи.
- Эдвард, что происходит? – из последних сил собираю крохи смелости по закоулкам, в надежде дозваться до того человека, с которым приехала в этот город. И с которым, кажется, живу вот уже пару недель.
- Я хочу, чтобы ты сказала сама.
- Что сказала? Пожалуйста.
Он поджимает губы, окинув меня таким оценивающим, презрительным взглядом, что в пору удавиться. Эдвард никогда прежде так на меня не смотрел.
- Фабиан.
- Фабиан?..
- Что происходит у вас с Фабианом, Изза? – четко проговаривая каждое слово, зовет он.
На мгновенье в комнате снова повисает абсолютная тишина. Я слышу, как стучит в груди сердце. В мрачноватой гостиной все предметы внезапно обретают особую яркость.
Он услышал все же?.. Что мне ему сказать?..
- Я знаю, - приняв мое молчание за какой-то ответ, Эдвард тяжело сглатывает. Придвигается ко мне ближе на пару сантиметров. Взгляд пылает, ресницы дрожат. – Считай, что я знаю. Говори.
С чего следует начать? Я с силой сжимаю ладони в замок, искренне стараясь ухватиться хоть за какой-то кусочек этой истории. Я не знаю всей картины, я лишь слышала отголоски случившегося и я правда... мне кажется, я правда... не могу сейчас. Потому что я сама не все знаю.
Эдварда мое молчание сводит с ума.
Он резво поднимается на ноги. Меряет шагами гостиную. Часто и сорвано дышит.
- Я должен был понять это раньше. Еще с самого начала, когда ты стала так его выгораживать, - он сжимает зубы, с ненавистью глядя на стену перед собой. – Или когда начала носить этот браслет. Ты думаешь, я не знаю, чей он?
- Фабиан отдал мне его сам, Эдвард, - коротко глянув на свое новообретенное украшение, негромко уточняю я.
Сокол морщится, как от боли. Останавливается посреди комнаты.
- И когда планировалось сказать мне?
- Он не хотел, наверное, чтобы ты знал. Про браслет. Это нечто вроде нашего с ним мирного договора.
По лицу Каллена проходит судорога. Злость в его чертах меняется на отчаянье за долю секунды. Эдвард поворачивается ко мне всем телом, сжав пальцами ряд пуговиц рубашки.
- Белла, как давно?..
Я поднимаюсь ему навстречу, не могу больше сидеть. С тревогой встречаю его изменившееся выражение лица и жестов. Боязливо, и все же накрываю пальцы Эдварда своими. Пуговицы трещат от его хватки.
- Что с тобой?
- Что с тобой? – переиначивает он, так горько и пронизывающе усмехнувшись, что по моей спине бегут мурашки. – Эти разговоры по ночам, эти ваши взгляды, рассказы, то, как он вдруг проникся к тебе, хотя не мог и смотреть без дрожи... Белла...
В моей голове рождается страшная, ужасающая мысль. Я гоню ее прочь.
Эдвард часто дышит, глядя на меня с настоящим родительским отчаяньем. Там где-то есть и злость в его взгляде, и горечь, и какое-то вопиющее чувство несправедливости... но больше всего отчаянья. Застарелого, щедро сдобренного болью и утонувшего в горе. Я его словно бы убиваю прямо сейчас.
- Falke, иди ко мне, иди сюда, - принимаю бразды правления в свои руки, справляясь с внезапно накатившим испугом и принимая более здравое решение. – Садись на диван. Я принесу воды. Я не понимаю, что с тобой, но ты мне скажешь. Давай же.
Он не дает мне и шага сделать. Рявкает, сжав руку, как только касаюсь его ладони. Синие глаза зияют бездонной мглой.
- Как давно ты спишь с моим сыном, Белла? – страшным голосом спрашивает Эдвард.
О. Господи.
Вот оно. В яблочко. То самое невозможное, что мелькнуло в мыслях минуту назад.
От ошеломления я не знаю, как ему ответить. Открываю и закрываю рот, не в силах в это мгновение выдавить ни звука. Ненавижу себя, что молчу, и ненавижу, что должна ответить на такое. Как вообще ему в голову?.. Как же... и я? С ФАБИАНОМ?
Надо что-то делать. Эдвард видит в моем молчании подтверждение. Краснеет его лицо и крепче сжимается рука на моем запястье. Пугающе блестят его глаза. И этот оскал, выражение лица, дрожь каждой мышцы... и всего тела... но я не боюсь. Больше я не боюсь, хотя сейчас, чудится, Эдвард ближе всего к тому, чтобы ударить меня. Если бы когда-то в параллельной вселенной лон это и сделал... он сделал бы это сейчас.
Я перехватываю его ладонь на своей руке, впившись ногтями в кожу. Заставляю себя услышать. И смотрю прямо в глаза.
- НИ-КОГ-ДА, - по слогам произношу. Выдыхаю. И снова. – Никогда, Эдвард.
Он не отпускает меня. Смотрит на лицо – медленно, внимательно, пронзительно. На наши руки. На меня целиком. На комнату вокруг. И снова – глаза в глаза. И я смело ему отвечаю.
- Скажи мне правду, - требует.
- Я никогда и ни за что не стала бы... с Фабианом. Он ребенок, Эдвард. Он твой ребенок.
- Я имею право знать, - настаивает, все еще не доверяя. Поднимает выше ту руку, что держит – мне не больно или я просто не чувствую боли, не знаю, но не вырываюсь. И браслет аккуратно сдвигается чуть ниже, когда он указывает на него. На одном из камней сияет выбитое белым «Райдо».
- Я тебе еще раз говорю: нет. Никогда.
Я сею в нем зерно сомнения. Уверенным тоном или пронзительным взглядом, а может этой вопиющей честностью, которую не прячу. Но Эдвард отпускает мою руку. Отстраняется. Смотрит на меня сверху-вниз, с толикой надменности, но потерянно. Впивается правой ладонью в свои волосы. Задыхается.
- С чего ты вообще это решил? – я начинаю плакать, но не сразу это замечаю. Слезы просто появляются на лице, без всхлипов, без рыданий, без истерики. Я говорю ровно, а они текут. И только то, как жжется от соленого тепла кожа, позволяет мне их заметить.
- А что мне думать? – Эдвард смотрит на меня полубезумным взглядом, сжав зубы. – У вас какие-то тайны, он тебе доверяется, ты его слушаешь... учишь меня, как его слушать, что-то рассказываешь... и сегодня...
- Что сегодня?
- Где вас носило пятнадцать минут? Откуда можно такими вернуться?
Я прикладываю ладонь ко лбу, пылающему, хоть как-то надеясь остудить кожу. Убираю с лица волосы, они липнут к мокрой коже.
- Там была Кэтрин.
- Где была?
- В туалете. Она ждала меня в женском туалете.
Эдвард сглатывает, стараясь сопоставить мои слова и то, что происходило в ресторане. Изумление перебивает все иные эмоции на его лице – постепенно, но уверенно.
- Кэтрин, которая со мной?..
- Да. Фабиан увидел и зашел следом. Он велел ей убираться.
Эдвард резко выдыхает, обе ладони сжав в кулаки. Снова краснеет его лицо.
- Почему ты не сказала мне?!
- Я не успела. Я боялась оставлять ее с ним наедине.
- Что ей надо? Откуда он ее знает? Она его?!
- Я не знаю. Я... не знаю.
Он накрывает голову руками, по малому периметру обходит гостиную – резкими, широкими шагами. Все еще часто дышит, но уже тише. Останавливается у одной из стен. Что есть мочи ударяет в нее кулаком. Выдыхает. Жмурится. И еще раз.
Я отхожу на шаг назад, хотя кажется, не могу двигаться. Теперь плачу по-настоящему. В горле появляется ком.
- Что ты делаешь?..
Эдвард медленно качает мне головой, прислонившись на пару мгновений к несущей стене комнаты. Костяшки на его правой ладони чуть содраны, но не критично, крови нет. И взгляд постепенно проясняется. На смену отчаянью и боли приходит трезвость. Какой-то даже ясный расчет.
- Скажи мне еще раз. Вслух.
- Что?..
- Что не спала с ним. Скажи мне громко и вслух, - требует, оставаясь на прежнем месте. Не пугает меня, не идет ближе. Хотя куда уже больше пугать... теперь-то.
- Я не спала с твоим ребенком. И никогда не стану. Я беспокоюсь о нем как о мальчике, Эдвард. Он исстрадавшийся маленький мальчик. И я горжусь тем, что он мне доверился, не стал меня ненавидеть. Вот и все.
Каллен делает глубокий вдох, потерев пальцами переносицу. Теперь смотрит на меня с раскаяньем. Но кому сейчас оно нужно, это раскаянье.
- Я не понимаю, как ты мог даже подумать... меня убивает, что ты мог так подумать, - говорю ему, кусая губы и стараясь проигнорировать редкие всхлипы, - я дала тебе повод?
- Я не знаю, что мне думать, Белла. Прости меня.
- Ты ревнуешь меня к каждому столбу. К Даму. К Керру. Хорошо. Я стерпела. Ты такой. Я стерпела и к Александеру, и к прочим... но к ребенку. Эдвард, к своему сыну? Что у тебя с головой?!
Я обхватываю себя руками, морщусь от этого бесконечного потока слез. Дыхание все же начинает сбиваться.
- Мы оцениваем людей в меру своей испорченности, - горько признает Эдвард, взглянув на меня из-под ресниц. Куда-то пропадает его запал и сила, а я вдруг распаляюсь как никогда. - Я прошу прощения.
- Это точно, - энергично киваю, принимая такой ответ. – Очень точно, Эдвард. В меру твоей испорченности. Все, что происходит вокруг нас – все, что происходит с твоими детьми... ты тому причина.
Я говорю ужасные слова. Вряд ли бы я позволила себе хоть когда-то их... но сейчас – да. Глядя ему в глаза, видя его перед собой и выслушав... и зная про Фаба.
Эдвард стойко реагирует на мою фразу. Медленно, очень сдержанно кивает. Признает.
- Ты права.
- Да уж... я не рада, что я права, - качаю головой, поспешно оглянувшись в поисках отступления. Морщусь, тыльной стороной ладони вытерев эти слезы. - И с меня на сегодня хватит.
Я сбегаю от него. Не от него даже, от себя. Чтобы не сказать чего еще. Потому что я не знаю, на что сейчас способна. Меня душит отчаянье выложить Эдварду всю правду, какую знаю, о Фабиане, и дать ему помочь сыну... и также лишает рассудка другая сторона того же отчаянья – что на место Кэтрин он поставил меня. Он допустил такую возможность. Потому что я прислушалась к мальчику, так жаждущему понимания... и я позволила ему говорить. Я пробилась к Фабиану... меня не просили, никто бы не просил, это да. Но он же был там совсем один! И в этом туалете он был один на один с ней. С любящим отцом и заботливой матерью за соседним столом.
Пьяно, ошеломленно усмехаюсь сама себе – и своей жесткости, и резкости, и решительности, и трусливому молчанию – и запираю дверь ванной комнаты.
Нужно немного успокоиться. Хоть немного. Хоть чуть-чуть.
Включаю воду. Брызгаю ее, холодную, на лицо. Вытираю слезы. Смываю косметику. Стелю на пол ванной белое полотенце для ног – и иду в душ. В кипяток. Кипяток мне всегда помогает.




Фабиан смотрит на мобильный как на своего злейшего врага.
Нет. Он не станет ей звонить. Нет.
Отворачивается на другой бок, накрывается с головой одеялом, стонет в подушку. Ее ткань жесткая, горячая и влажная. В темноте под теплым одеялом душно, но его все равно трясет. И боль, встрепенувшаяся от резких движений, ржавыми гвоздями вкручивается в виски. Фабиан плачет, но слез не чувствует. Его кожа горит, но телу холодно. До боли в челюсти он сжимает зубы.

История сообщений.
К, 09.15:
«Мой милый Птенчик, была рада снова тебя увидеть. 29 декабря – день Жатвы. Наши с тобой условия остаются прежними. Но в честь Рождества я сделаю тебе подарок. Отними от суммы 100 долларов. С любовью, твоя Этт».

Смс пришло в 9.15 – она даже не успела бы отъехать от «Помпей», писала прямо в такси, к гадалке не ходи. Емко и четко, как всегда. И хоть Фабиан сразу стер сообщение, хоть сразу возненавидел этот вечер... смысл его никак не изменился. Временная их связь, как он считал, стала постоянной. Нет ничего более постоянного, чем временное...
В этой чертовой комнате никого нет. Никто не придет, не постучит даже, не заберет его отсюда. Эта боль, неяркий свет торшера, запах ментолового геля для душа – это все с ним навека. Горячая вода не смоет с него эту мерзкую, зловонную грязь, впитавшуюся в кожу – ее запах, ее прикосновения, ее... смазку. Всю ее. Это только кажется, что можно отмыться... это – глупое, отчаянное желание обреченного человека.
Он поджимает колени к животу, сворачивается в клубок. При одной лишь мысли о ней начинает мутить, кружится голова и не хватает воздуха. Надо бы встать и открыть окно... впустить этот ветер, снег, лед, океанский бриз – что там сегодня по прогнозу? Но нет никаких сил даже вдохнуть поглубже.
Очень. Больно.
Невыносимо. Больно.
И убийственно... если отец узнает. Теперь его секрет больше не зависит лишь от Кэтрин. Теперь Белла может запросто выдать тайну... и похоронить их всех.
От ужаса Фабиан задыхается. Крепче вжимается в подушку, закусывает зубами край одеяла. Жмурится и считает до семи, как Сибель его учила. У нее в детстве тоже были панические атаки.
Родное имя больно отзывается в груди. Память, кромсая и без того окровавленную душу, заботливо воскрешает воспоминания. Вот Сибель касается его волос – гладит, медленно, очень нежно, задержавшись на кончиках прядей. Вот Сибель целует его щеку, чуть ниже скулы, чуть выше челюсти – он долго не давался, помня Кэтрин, но она смогла перебороть его. Вот обнимает. Как же нежно, но крепко она обнимает... и как, смятенно хмыкнув, потом прижимается к его груди. Фабиан ощущает нечеловеческую силу, ошеломляющую решимость и уверенность в себе, когда она так делает. Потому что она ему верит. Потому что она его любит.
Он моргает, застонав от чересчур живых воспоминаний. Хрипло, неслышно вскрикивает в подушку. Боль в висках усиливается, пульсация крови, кажется, вот-вот прорвет кожу. Давит в груди.
Фабиан откидывает одеяло, не может больше выносить эту темноту. Всегда, когда так плохо, спит со светом – одна-несчастная прикроватная лампа, а все же. Как ребенок, как Гийом, утыкается лицом в подушку, сворачивается комком под одеялом, тихонько стонет в простыни. И не может дождаться рассвета. Потому что только после рассвета он, как правило, засыпает.
Папа не узнает, пока я ему не скажу.
Ее голос звучит в голове. Вибрирует. Разрывает. Вызывает новую волну дрожи – до кончиков пальцев.
Фабиан сжимает зубы, затаив дыхание. Семь. Шесть. Пять. Четыре.
Ненавижу.
Три.
Не-на-ви-жу.
Два.
Ненавижу... нена...ненавижу!..
Один.
Все.
Ненадолго отпускает. От облегчения он всхлипывает, ткнувшись лицом в комок одеяла. Хочется зарыдать в голос. А лучше – завыть. Или закричать. Чтобы наконец пришли, наконец забрали это от него... либо убили, либо дали забыть. Хотя бы на некоторое время...
За стенкой спит Гийом. Если спит, конечно, он сегодня никак не мог отпустить папу, все причитал, что поедет с ним. Но мама должна была Гийома уложить. У мамы получается не хуже, чем у отца.
Хорасс тоже спит, он быстро засыпает, Фабиан уже выучил. С тех пор, как стал оставаться у них на ночь, это несложно было приметить – по его негромкому храпу. Мама стала спать в бирушах.
...Снова начинается. Океанской волной, медленно отходя от берега и набирая силу, отчаянья душит его у самого горла. Вдохи становятся болезненными и неглубокими, саднит в груди, под ребрами. И толчкообразно разливается в голове боль.
Фабиан уже готовится принять ее, эту новую волну, запасаясь отстатками терпения и кусая губы. Но телефон, его чертов ненавистный телефон, что так старался отложить подальше, оживает. Пару секунд Фабиан лишь смотрит на него, слушает эту вибрацию, теркой проходящуюся по слуху. А потом все же тянется к тумбе, дрожащей ладонью забирает айфон себе. И едва не плачет, задохнувшись.
Сибель.
Она будет звонить, пока он не ответит. Она знает, что Фабиан иногда думает, снимать ли трубку... она научилась быть настойчивой. И именно поэтому Фабиан так боялся дать себе волю набрать ей этой ночью. Разбудить. Заставить думать. Вынудить слушать. Воспользоваться этой настойчивостью.
Он делает глоток воздуха, крепко сжав свободной рукой наволочку подушку. Неприятный звук отрезвляет, оживляет рецепторы.
Фабиан отвечает.
- Тревор, - Сибель, похоже, уже и не надеявшаяся, что он возьмет телефон, тихонько выдыхает его имя. Так просто и так довольно, что у Фабиана комок встает в горле.
За что, черт подери, за что она может его любить?
- Я разбудила тебя?
- Нет.
- Это хорошо.
- Ты в порядке, Сибель?.. – на ее имени голос все-таки подводит, вздрогнув. Они оба знают, что с ней все хорошо. Потому что когда Сибель звонит в отчаянье или истерике, у нее другой тон. Но Фабиан спрашивает. На мгновенье даже задумывается, что делать, если помощь нужна будет ей.
- Я? Да. Но мне было тревожно. За тебя.
Она еще немного смущается, когда признается в своем беспокойстве. Но уже куда меньше, чем вначале. Сибель всегда его так ясно чувствует... на расстоянии в тысячу душ, где бы не находилась, на него будто бы настроена... Фабиан запрокидывает пульсирующую голову на чертову подушку. Из последних сил сдерживает слезы.
- Зря...
- Зря?
Он всхлипывает, накрыв рот рукой. Не может сдержаться – и Сибель слышит. Негромко выдыхает в телефонную трубку.
- Тревви...
- Я жив, Сиб... я просто... я дома.
- Хорошо, - она говорит ласковее, услышав дрожь его тона. – Дома – это хорошо. Что с тобой?
- Дряной семейный ужин... всего-то, - он невесело усмехается, пряча в этой усмешке новый всхлип. Но и его Сибель тоже подмечает. Она может быть на удивление приметливой, когда дело касается него. И очень смелой.
Фабиан как мог игнорировал айфон, лишь бы не набрать ей – хотя до одури хотел услышать ее. И она поняла. Сама позвонила.
- Мне жаль, что он тебя расстроил. Но это не навсегда. И это уже закончилось, Тревви.
Дороже всего в голосе, в тоне Сибель и ее словах – эта нежность. Ясная, пронзительная и глубокая. От нее Фабиану и тяжелее, и легче одновременно. Когда на воспаленную рану кладут мазь, сперва становится лишь больнее – но затем она унимает боль. Сибель всегда действует на него также.
Фабиан что есть мочи прижимает к себе одеяло, правой щекой приникает к простыням. Они жесткие и прохладные.
- Сиб, я люблю тебя.
- Я знаю, - в ее тоне слышна эта очаровательная, самая добрая на свете улыбка. И особые нотки ласки, к которым Фабиан так чувствителен. – Но я тебя больше, помнишь?
- Прости меня.
Он никогда не скажет, за что извиняется. И она никогда не сможет этого понять. Как же по-идиотски это звучит сейчас! Ну к чему он?! Фабиан вжимается лицом в простыни. Прикрывает динамик трубкой, в самое их нутро, в самую глубину застонав.
- Тревор?..
- Я просто... Сиб, я...
Она слушает, а он все равно не может подобрать никаких слов. Горло уже нестерпимо дерет от приближающихся рыданий. Больше всего на свете хочется, чтобы Сибель сейчас была здесь. Он бы переступил через свою гордость и какие-то здравые мысли, вжался лицом в ее колени, обнял их, прижав к себе... и вдыхал, глубоко вдыхал ее запах, чувствовал ее маленькие нежные пальчики на себе, ее голос, ее дыхание... слушал... вслушивался... и верил. Что он еще не мертв, что есть в нем еще что-то хорошее, что-то чистое... что он еще сможет пожить счастливо... что его еще будут любить. Она будет. Господи, сколько же всего на свете он готов отдать, чтобы она просто его любила... так, как сейчас... так, как теперь.
- Тревор, - девушка, почувствовав неладное, говорит мягче. – Я забираю всю твою боль себе. Слышишь? Раз, два, три – ее больше нет. Я забираю себе твои тяжелые мысли. Я забираю твои слезы. Все это теперь у меня. Тебе сейчас станет легче.
- Сибель...
- Тревви, - ее голос дрожит, но остатки улыбки в нем еще есть. – До семи, помнишь? Раз. Дыши. Два. Три. Дыши вместе со мной, хорошо? Четыре. Уже лучше. Пять. Лучше ведь, правда? Шесть. Семь. И еще раз.
- Я бы очень хотел, чтобы сейчас ты была тут...
- Я тоже, - благодарная его откровению, она говорит нежнее, - и однажды так и будет. Но ведь я уже здесь. Ты говоришь со мной. Я тебя слышу. Я очень тебя люблю, Тревор. Я с тобой. Мне так жаль. Мне очень, очень жаль. Но я с тобой.
Фабиану кажется, он сейчас просто зарыдает в голос. Но слезы, теперь настоящие, теплые, уже текут по щекам. И это облегчение. Не саднящие воспаленые глаза, а именно слезы... и уже не так тяжело дышать, ее голос, ее слова помогают. И пусть все еще больно, пусть в висках эта судорожная пытка, а по телу дрожь... Фабиану и вправду легче. Как же он все эти пятнадцать лет без нее жил...
- Поговори со мной... еще немного.
- Конечно, - она деловито соглашается, не заставляя его объяснять, - уже наступил Сочельник, ты заметил? Половина первого. И совсем скоро можно будет перечитать с Паркером легенду о Рудольфе. А еще начнут продавать яблоки в сливочной глазури. И сливовый грог. А мама уже испекла печенье, твое любимое, с имбирем. Я принесу завтра.
Она говорит, говорит, говорит... рассказывает что-то, делится событиями дня, не упускает мелких подробней... знает, что Фабиан прежде всего хочет услышать ее голос. Щедро делится с ним такой возможностью. Она всегда, не задавая вопросов, прежде всего заботится о нем. И то, что Vater в это не верит... что так называет ее... у Фабиан все переворачивается в груди, когда он думает, что Сибель узнает... и об отношении отца к ней, и о маме, и о... о Кэтрин. Господи!
- Какого цвета у тебя сегодня постельное?
Фабиан хмуро оглядывается на свежий комплект белья.
- Зеленое.
- Я люблю зеленый, - мечтательно произносит девушка, усмехнувшись. – А мистер Брецель как поживает?
Медвежонок, притаившийся на полке с книгами, едва заметен с постели. Но его ценность в том, что он – парная игрушка к медвежонку Сибель. Они могут держаться за лапки, обнимая друг друга, благодаря крошечным липучкам. На каждом белая майка с надписью «Я люблю Берлин» и приметная клетчатая панамка. Безумно стильные медвежата, которых Фабиан привез домой из ноябрьского Берлина. Сибель сразу в своего медвежонка влюбилась. Они назвали их Брецель и Козе. Сырный Брецель, так полюбившийся им с Гийомом во время последней поездки.
- Не жалуется, - скромно улыбнувшись, едва-едва, а все же, признается Фабиан.
Сибель слышит эту его улыбку. Звучит воодушевленной.
- Передавай ему, что миссис Козе по нему скучает.
- Он тоже, Сиб... он тоже...очень.
Время приближается к часу ночи. Фабиан вынужден признать, что Сибель тоже нужно поспать хоть немного. Сегодня – один из тех немногих вечеров, когда ее мать дома. И явно не обрадуется, что дочь полуночничает с ним по телефону. При всем том теплом отношении к нему миссис Койен... которое никогда не видать от его родителей самой Сибель.
Он сжимает зубы, принимая решение. Но дышать уже легче. И голова больше не болит так сильно.
- Я приеду завтра утром, Сибель, хорошо? Можно в одиннадцать?
- Ты можешь приезжать когда захочешь, ты знаешь, - мягко отвечает она. – Я всегда тебя жду.
- Ты уже в постели?..
- Почти что. Осталось помыть противени от печенья, мама уже должна была их разложить по банкам.
- А имбирные человечки тоже будут в банках?..
Сибель посмеивается его наивному, в чем-то детскому вопросу о любимых сладостях. Отвечает очень ласково:
- Будут тебя ждать завтра. Уже сегодня.
- Сиб...
- М-м-м?
- Я правда... я очень... я очень тебя люблю.
- И я, Тревор, - она так тепло, так трогательно это произносит... с пониманием встречает дрожь его тона. У Сибель, когда признается в любви, голос никогда не дрожит. И нет большей уверенности во взгляде ни при каких других обстоятельствах. Фабиана это впечатляет.
- Спокойной тебе ночи, Тревви.
- Спокойной ночи, Сибель... спокойной ночи...
Он отключает телефон сам, оставляет за собой это тяжелое, выматывающее действие. Закрывает глаза и пару секунд так и лежит, не двигаясь, привыкая к заново воцарившейся в комнате тишине. Облизывает губы, глянув на свое одеяло, подушку, пустую эту жесткую постель... огромную, бесмысленную для него одного... и закрытое окно. И светильник, бьющий по глазам.
Медленно, опасаясь разжечь только-только унявшуюся боль, поднимается на ноги. Открывает форточку, делает пару глубоких, спасительных вздохов. Ложится на самый край постели, ближе к окну, обняв подушку. Притягивает к себе одеяло, но не накрывается с головой. Закрывает глаза.
Семь. Сибель.
Маленький птенчик уже совсем взрослый...
Шесть. Сибель.
Солнышко, ты не виноват. Запомни, прошу тебя. Ты ни в чем не виноват.
Пять. Сибель.
Папа не узнает.
Четыре. Сибель.
Тебе нужно сказать папе, Фабиан.
Три. Сибель.
Я забираю всю твою боль себе, Тревви. Все.
Два. Сибель.
Тебе сейчас станет легче. Тебе уже легче.
Один...
...Сибель.
Я люблю тебя.
Фабиан плачет, не стремясь больше ни сдержать, ни остановить эти слезы. Подушка его совсем мокрая, а щеки саднят. Но в слезах больше нет боли, там – одно сплошное облегчение. И впервые за долгий опыт бессонниц, даже не надеясь на такой исход, Фабиан, наконец, засыпает.

Си-бе-ль.


Эдвард стоит у большого окна, повернувшись лицом к океану. Сложив руки на груди, опирается одним плечом о несущую темную стену. Незаметно дышит и практически не двигается, напоминая мраморное изваяние. И выглядит настолько далеким и потерянным, что у меня невольно сжимается сердце.
Я выхожу из ванной комнаты не раньше, чем через час. Может быть и вовсе больше, потому что не тороплюсь. Больше этим вечером мне некуда торопиться, а эта ванная с горячей водой, моим любимым шампунем, махровыми теплыми полотенцами дает хоть какую-то иллюзию тихой гавани. Заземления. Но мир еще стоит, мир не рухнул, Эдвард тому ясное подтверждение.
Он, как и я, уже успел переодеться в одежду для сна, но кровать не тронута – ни покрывало, ни подушки. Все так, как я оставила этим утром, даже уголок простыни загнут в прежнем виде. Эдвард просто ждет меня. Он всегда меня ждет, сколько бы я этому терпению не удивлялась.
Я в спокойном, обыденном даже темпе кладу свои вещи в шкаф. Ставлю на зарядку мобильный, пристроив его у прикроватной тумбочки. И останавливаюсь у самой постели, и нерешительно, и мрачно глянув на подушки.
- Я знаю, о чем ты думаешь, Schwalbe.
Эдвард отворачивается от окна, мягко, но серьезно посмотрев на меня с высоты своего роста. Голос его звучит иначе, чем в гостиной, а уж тем более – в «Помпеях», с семьей. Куда тише как минимум.
- Ты теперь читаешь мои мысли?
Он вроде как пытается улыбнуться, но скверно выходит. Глаза совсем темные. Где-то там, на первом этаже, остался весь запал, ядовитые слова и подозрения. В спальне на удивление... спокойно.
- Останься. Пожалуйста.
- Ты сам уйдешь?
Я его удивляю. Эдвард хмурится, в чертах проступает жесткость.
- Никто и никуда не пойдет. Это наша с тобой спальня и наша с тобой постель. В кои-то веки. Ложись, пожалуйста.
Это звучит прямолинейно, но не грубо. Торопливо и в чем-то даже отчаянно, словно Эдвард заранее уверен, что меня не переубедить. Я допускала мысль отправиться спать в гостевую. Возможно, это было бы чуть более здравым решением, принимая во внимание наш разговор. Но я боюсь. Потому что я знаю, что спать без Эдварда, даже когда зла на него, куда хуже, чем с ним. Еще и в этом пустом огромном доме... еще и в Портленде. Он понимает это тоже? Пользуется тем, что рассказывала ему о своем страхе одиночества?
Пауза затягивается. Каллен, глянув на меня с подозрением, садится на покрывало постели. Она невысокая и не эргономична для долгого сидения, особенно с его ростом. Эдвард горбится, потирает пальцами переносицу, жмурясь. И терпеливо ждет моего решения.
- Знаешь, я все-таки...
- Это станет началом конца, Белла, - перебивает, оглянувшись на меня из своей новой позы. – Если ты уйдешь.
Теперь я куда выше, а Эдвард смотрит снизу-вверх. И мне снова от этого его взгляда физически больно.
- Это угроза?..
- Констатация. Все всегда начинается с раздельных спален.
Я глубоко, отрезвляюще выдыхаю, качнув головой. И злюсь, что не могу принимать дельных решений этой ночью, и радуюсь, что сама не хочу уходить, что его слова для меня имеют смысл.
Ложусь на своей стороне постели, ближе притянув туго набитую, светлую подушку. Обнимаю ее обеими руками.
- Спасибо, Schönheit.
Эдвард гасит свет – тот единственный торшер, что горел с его стороны – аккуратно укладываясь следом. Оставляет мне куда больше места, чем следует, примостившись у самого края кровати. Но не поворачивается на бок, лежит на спине. Чересчур внимательно вглядывается в ровный белый потолок.
Какое-то время мы проводим в абсолютной тишине. Я разглядываю Сокола как впервые, беззастенчиво пользуясь его открытой позой. Красивый профиль на фоне снежного океана, едва приметные морщинки у глаз, светлую кожу лба и щек, острые скулы. Его волосы совсем темные в таком свете. И то, как методично потирает между подушечками пальцев уголок одеяла. Он и близко ко мне, можно попробовать дотянуться рукой – и далеко, на расстоянии в тысячу световых лет. Потому что ни я, ни Эдвард не знаем, что делать дальше. Потому что в собственных секретах, половину из которых просто обязаны разделить, мы погрязли по уши. Это болотная трясина, она лишь сильнее затянет. Надо выбираться. Пока не поздно, нам нужно выбираться...
- Это – точка невозврата.
Он реагирует на мой голос быстрее, чем слышит сами слова. Чуть поворачивает голову в мою сторону, а взгляд становится осмысленнее. Я и сама замечала в себе такую реакцию. Я всегда и везде различу баритон Сокола. Я на него настроена.
- Что именно, Schönheit? – тихо, но нежно уточняет Эдвард. Его голос чуть подрагивает.
- Это место. Этот город. Этот дом. Мы либо начнем сначала, уже трезво, либо... все закончится.
Он медленно, сполна давая рассмотреть мне каждую свою черту, качает головой. Отражает мою позу, поворачивается на бок, придержав левой рукой подушку. И открыто, больше ничего не утаивая, смотрит в глаза. Я вижу, что в уголках они влажные.
- Мы не допустим, правда? Мы уже многое пережили, переживем и больше.
- Навряд ли. Без доверия – навряд ли.
Синие глаза мерцают, когда он делает неглубокий, осторожный вдох. Болезненно хмурится.
- Ты мне не доверяешь?
Я усмехаюсь этой извечной привычке Эдварда все переворачивать. Либо это мужской склад ума, либо конкретно его особенность. И на миг мне кажется, на один ужасный миг, что гоню всеми силами разума, будто ничего не изменится. Мы обречены.
- Ты, Falke. Ты мне не доверяешь. Я говорю про тебя.
Мужчина внимательно смотрит на мое лицо. Изучает каждую его черту, прежде чем заглянуть в глаза. Я не боюсь больше прямых взглядов, я уже начала к ним привыкать. И этот вечер, к сожалению, стал апогеем.
- Ты и вправду так думаешь, - изумленно говорит он, нервно откинув с лица короткие волосы. Чуть поджимает губы. – Ты что, Белла?..
- Тебе хочется мне верить, но не получается. То, что ты сегодня подумал про меня и Фабиана. То, что ты эту возможность рассмотрел, понимаешь? Это отбросило нас в самое начало.
Ему больно, когда я говорю. Но мне тоже больно. И там, полтора часа назад, в этой чертовой гостиной, я была один на один с этой болью. И мне некому было помочь.
- Прости меня. Прошу, Sonne, прости меня.
- Смысл не в том, чтобы извиниться. Ты искренне извиняешься, я знаю. И ты всегда все делаешь, чтобы загладить свою вину. Но это замкнутый круг. Все, что я хочу, чтобы ты постарался мне... довериться. Как я тебе.
Он берет небольшую паузу, очень серьезно и сосредоточенно глядя на простыни между нами. А потом протягивает мне руку, оставив ее на безопасном расстоянии, но в зоне досягаемости. Как примирительный жест.
Я не спешу его касаться. Знаю, что запал пройдет, стоит мне лишь Эдварда почувствовать. И мы вернемся на круги своя. Снова и снова. И снова. Меня душит отчаянье, что мы не справимся. Что у нас просто не хватит сил.
- Изабелла, - он концентрирует все мое внимание полным именем, и прекрасно это знает. Синий взгляд сочится нежностью, но она твердеет в конце, превращаясь в клятву. – Я немногим людям в жизни верил, как тебе. Но любую веру всегда сопровождает страх. И я скажу честно: я очень боюсь.
- Чего именно? Что предсказания Элис, кого-то из твоей семьи станут правдой?
Его ладонь, что все еще держит между нами, легко вздрагивает. Эдвард некрепко сжимает ее в кулак, но сразу, пристыдившись, расслабляет пальцы. Едва касаясь гладит простыни.
- Что меня тебе будет мало. Что ты посмотришь вокруг, оценишь ворох проблем и недосказанностей, что всегда выглядывают из-за ближайшего угла... и закончишь все это. Выберешь не меня.
Я устало выдыхаю, поморщившись его объяснению. Тому, как оно звучит и с каким видом Эдвард признается мне. Довольно смятенно и отчаянно.
- Ты звучишь как Ромео, знаешь об этом?..
- Все мужчины этого боятся, Schönheit. И женщины, наверное, тоже, но я могу с уверенностью говорить лишь за мужчин. Карлайл всегда уверял, что нужно время – и он притупляется, этот страх. Ну а дети... – он морщится, крепко сжав губы при собственном упоминании сыновей, - дети – мое все, ты знаешь. И при мысли, что я упускаю их... это как два самых больших страха наложить друг на друга. То, что я с тобой сегодня и сотворил.
- Что случилось такого, что?.. Что я сделала?
Прогоняю слезы, они мне уже надоели за последнее время. Но эти, ночные, особенно сильно жгут слизистую. Поспешно вытираю их о подушку.
- Мне душу рвут твои слезы, Schönheit, - горько признает Эдвард. Окорачивает свое желание меня коснуться. – Я сделал тебе больно этим вечером?
- Физически – нет. Но мы не об этом. Фабиан...
Эдвард медлит мгновенье, но заставляет себя продолжить. Все еще не сводит с меня глаз.
- Вы с ним очень быстро подружились. Меня раздирали сомнения, чем эта дружба может быть обусловлена.
- Но он же совсем мальчик еще!..
- Ты его так видишь, Белла, - примирительно, но грустно поясняет Сокол. - На самом деле он уже молодой мужчина. И какой-никакой опыт половой жизни у него уже тоже есть. Это все уже совсем не невинно.
- Я с самого начала видела лишь ребенка. Которому нужна помощь, но который боится о ней попросить. Вы все смотрите на него как на взрослого, Эдвард, но ему пятнадцать. Даже когда он мудро или сдержанно себя ведет... ему пятнадцать.
Меня пугает, что никто не замечает прописной истины. Фабиан сам потворствует своей излишней взрослости и мрак, сгустившийся вокруг него, добавляет ему лет. Но Фабиан не взрослый. Пока еще – нет. И ему до ужаса нужно почувствовать себя ребенком – хотя бы с кем-то.
Эдвард выглядит потрясенным моими словами. Тревожно подбирает собственные.
- Я не понимаю... я с самого начала не понимаю, и теперь тоже, Изза. Как тебе удалось так быстро к нему проникнуться? Он вел себя ужасно и я сомневаюсь, что резко исправился после моих замечаний.
- Он о тебе беспокоился. И беспокоится до сих пор. А я... его слушаю. И со мной можно говорить, потому что он не боится меня огорчить или ранить своей правдой. В отличие от вас с Террен. Это плохо, что Фабиан мне доверяет? Почему?
- Если бы ты сразу сказала... я бы не придумал всего этого сумасбродного бреда.
- Я говорила и ни раз. Но ты не слушаешь. Тебе нужно научиться слушать не только себя, Эдвард. Некоторые вещи ты не знаешь. И иногда ты тоже ошибаешься. У всех есть право на ошибку.
- Но не у меня, - он невесело, горько хмыкает, на секунду прикрыв глаза. – Видишь, что из этого получается? Я теряю тебя. С каждой своей ошибкой я тебя теряю.
Я все же касаюсь его ладони, мягко придержав пальцы. Эдвард реагирует на мой жест, обвивает руку, согревает ее. Его ладонь немного дрожит, я чувствую. Я медленно глажу его кожу у костяшек.
- Ошибки не фатальны, пока мы не отказываемся их признавать. Нам многому нужно научиться – и прежде всего, откровенно разговаривать. Но это не страшно, мы справимся. Если ты будешь стараться.
Лицо мужчины светлеет, когда все же касаюсь его. И он неспешно, сполна давая мне рассмотреть каждое свое движение, легко целует каждый мой пальчик. Очень бережно.
- Что ты вкладываешь в эти слова?
Я оставляю подушку в покое. Откидываю одеяло и сажусь на постели, увлекая Эдварда за собой. У меня его ладонь, поэтому просто тяну на себя и чуть вверх. Сокол подчиняется.
- Дети, - я придвигаюсь ближе, теперь и вторую его руку забираю себе, огладив пальцами его запястье. Взгляд у Эдварда серьезный, но пронятый. И даже толика подозрения вида не портит.
- Дети?..
- Я никогда не причиню никому из них зла. Запомни. Я всегда сделаю все, что в моих силах, чтобы им помочь. Потому что это твои дети, потому что в них – часть тебя. И я не могу относиться к ним иначе, если люблю тебя, Falke. Их я люблю тоже.
- Меня восхищает то, как ты приняла их. Я не мог о таком и мечтать. Но я не хочу, Изза, не могу позволить, чтобы у тебя с ними были секреты от меня, - твердо уточняет Эдвард. Я с трудом удерживаю взгляд, не опустив глаза. Больно скребется что-то в груди. Сама говорю здесь про честность и доверие, а на деле... Но утешаю себя, что уговорю Фабиана поделиться с отцом в ближайшее время. Справлюсь.
- Хорошо.
Эдвард воспринимает мое смятение как излишнюю откровенность. Переплетает наши пальцы.
- Спасибо тебе.
- Не за что. Бывшие, Эдвард.
- Что с бывшими? – как ругательство произнеся это слово, хмурится Каллен.
- Мы договорились, что я верю только твоим словам относительно прошлого. Но и ты станешь верить только моим. Если говорим, что так – то так и было. И больше никаких сомнений.
- Допустим, - нехотя, но соглашается он. – Она что-то сделала тебе?
- Кто?
- Кэтрин, - на имени женщины его лицо суровеет, так и ходят под кожей желваки.
- Нет. Не успела.
Он принимает такой ответ. Скрепя сердце, но принимает.
- Я сделаю все, чтобы больше ты ее не увидела.
- Ладно, - поспешно соглашаюсь, надеясь закрыть эту тему. – Еще осталась ревность.
Я пожимаю его руку чуть быстрее, чем произношу это слово. Почему-то переживаю, подрагиваю даже, подбирая слова. И при всей негативной настроенности Каллена к такой теме, при недавнем повороте разговора, он смягчается, приметив мою нервозность. Очень ласково гладит кожу на тыльной стороне ладони.
- Что, Sonne? – подбадривает. Вроде бы, во взгляде пока все спокойно.
- Просто скажи мне. Если тебе не нравится, если ты недоволен... Просто. Мне. Скажи. Без фантазий и теорий на этот счет. Я ни разу не дала тебе повод, Эдвард. Ни разу, что я помню. Но это тема регулярно всплывает. Это уже не мило и не смешно.
- Я тебя люблю, - просто объясняет он. Словно бы это словосочетание все покрывает – и страшное, и плохое, и пугающее.
- Это не серьезно сейчас...
- Нет, Schönheit, послушай. Это неправильная любовь. У меня все до тебя в жизни, мне так казалось, было правильным – и буйная молодость, и карьера, и брак вроде как по взаимным чувствам, и развод – спокойный, без дележки, без судов, с совместной опекой. А потом все это полетело к чертям, потому что не имело никакого смысла. По сравнению с тем, что ты со мной делаешь, что ты привносишь в мою жизнь... я говорил тебе, все никак не привыкну к особой глубине ощущений.
Меня всегда потрясали такие его тирады. Потому что Эдвард не делает из откровения события, он просто говорит – и говорит от сердца, очень искренне. Как данность. При всем том, каким богатым воображением обладает и какую чушь порой несет... в такие моменты я понимаю, чего его любовь стоит. И вся эта история вокруг нас, все, что у нас есть – на чем оно держится. Не думала, что людям суждено такое испытывать. То, что он ко мне чувствует... то же самое чувствую и я. Зеркально.
Аккуратно, бережно глажу его щеку – от скулы и вниз, к уголку губ. Эдвард улыбается, приникнув к моей ладони. И я больше ничего не боюсь.
- Как думаешь, когда-нибудь все же привыкнешь?
- Может, пару лет спустя?.. Когда ты точно будешь моей.
Его глаза особенно мерцают на последней фразе.
- Эдвард, я твоя так или иначе. И ничто не изменит моих чувств, если ты сам за это не возьмешься. Понимаешь? То, что мы построили, только мы с тобой и можем разрушить.
Он внимательно меня слушает. Может быть, даже слишком внимательно. Касается моей ладони, которой все еще его глажу, очень просительно. И медленно спускается вместе с ней ниже. Накрывает своей рукой на груди, слева.
- Давай не будем, - трогательно, тихо просит.
- Давай, - так же тихо соглашаюсь я.
Подаюсь вперед, убираю руку, на удивление крепко Эдварда обнимая. Это особенное ощущение – чувствовать его каждой клеточкой, вернуть себе этот утерянный контакт. И его запах. Его кожа. Его тепло. Мне кажется, многое можно пережить, если помнить про силу этих объятий. Или хотя бы постараться не забывать.
- Меня пугает, когда ты меня игнорируешь.
Эдвард настораживается, чуть медленно касаясь моей кожи.
- О чем ты?..
- В машине сегодня. И в Берлине порой. Пожалуйста, не делай так.
- Я молчу, Белла, я не игнорирую. Потому что боюсь сказать или сделать что-то вопиющее, о чем потом пожалею. Я так сдерживаю себя. Это не касается моего отношения к тебе.
- Тебе часто приходится рядом со мной сдерживаться...
- Конечно, - он легко целует мои волосы, бережно придержав между пальцами пряди. – Потому что я очень тобой дорожу. И все равно, видишь, не до конца выходит...
- Но я же не хрустальная, Falke. И я всегда чувствую себя сильнее рядом с тобой. Я справлюсь.
Это не так сложно – говорить. Признаваться ему в чем-то, пока не вижу лица, только чувствую кожей. И его голос звучит несколько иначе – Эдварду тоже так проще.
- Я постараюсь запомнить, - обещает. Целует мой висок, на мгновенье ощутимо к нему прижавшись. Выдыхает. – Давай ложиться спать.
Мы ходим по краю пропасти. Каждое недопонимание, новые люди, секреты... это все никому не идет на пользу. Я все думала, мы становимся сильнее, крепче... но нет. Они расшатывают и без того хрупкие наши отношения, едва-едва вышедшие на определенный уровень. И нам придется нелегко.
Я ясно вижу это, когда возвращаемся на простыни, к подушкам, и Эдвард заботливо подает мне больший край одеяла. Чуть сникает, когда занимаю прежнюю, свою часть постели – потому что вдруг хочу сохранить хоть какое-то, но расстояние этим вечером. Каллен принимает мое решение, не оспариваете его, кладет голову на свою подушку. Влюбленно, нежно смотрит, напоследок погладив по плечу.
- Доброй ночи, Schönheit.
- Доброй, Эдвард...
...Не знаю, насколько меня хватает. Лежу без сна, отчаянно стараясь ухватить хоть немного от него, хоть ненадолго – все без толку.
Промучавшись полчаса, может, чуть больше, сдаюсь. Эдвард уже дремлет, когда приникаю к его плечу, аккуратно, но ощутимо прижавшись к тонкой материи ночной футболки. Глубоко вздыхает, просыпаясь, и утешительно гладит мои волосы. Долго-долго, искореняя последние огоньки смущения.
- Это выше моих сил...
- Правильно, - слышу, как сонно улыбается, самостоятельно притянув меня ближе, - моих – тоже. Засыпай, Liebe.
- Эдвард?..
- М-м?
- Не отпускай меня.
Он вздыхает еще раз, уже глубже. Поворачивает на бок, тепло поцеловав мой лоб. И скулу. И волосы, когда прячусь у его груди – по-детски и совсем наивно, но все же. Затихаю у ключиц, а Эдвард все еще меня гладит. И обещает:
- Никогда.
Где-то далеко, по ту сторону окон, шумит ночной океан.



Я просыпаюсь в одиночестве – но на подушке Эдварда. Перебираюсь на нее сразу после его ухода, уже замечала за собой. Одеяло сбито и стянуто к краю постели, с одной ему известной эстетикой спадает на холодный пол уголок пледа. За окном – метель. Ни лучика, ни кусочка светлого неба – сплошная серая дымка, деревьев не видно, только общее очертание леса невдалеке от дома. Скалы обрываются в пустоту, скрывается в тумане гладь океана.
Я устало выдыхаю в подушку, обвив ее обеими руками. Что есть мочи прижимаюсь к жесткой наволочке, закрываю глаза. Прячусь под валом из одеяла, хочу скрыться от этой пронизывающей серости. Или от одиночества? Ненавижу эти огромные постели, где то и дело просыпаюсь одна. С этим нужно что-то делать.
Сажусь на кровати, утянув за собой покрывало. Высокий белый потолок меня нервирует.
- Эдвард!
Дом отзывается поразительной тишиной. Мне даже смешно от такого, насколько она идеальная – чуть ли не звенящая.
Настроение портится с самого начала дня. Все вдруг вспоминается разом: и вчерашний ужин с Террен, и то, как заявилась Кэтрин, и как рыдал Фабиан, заклиная меня ничего не говорить отцу... и как Эдвард затем устроил похожую истерику уже дома. И то, как долго и тяжело мы говорили этой ночью. И как шумел океан. И как я заснула, прижавшись к Соколу, потому что спать на расстоянии – выше моих сил. Было? Есть. Пока еще. Но этим серым промерзлым утром, когда мокрый снег так и хлещет по оконной раме, а от туманной дымки саднит в горле, я начинаю опасаться... пока еще только опасаться... на сколько меня еще хватит.
Ну вот. Прекрасное утро сочельника.
Раздраженная, окликаю Сокола еще раз. Знаю, что он не придет, видимо, его вообще нет дома. И все равно по-детски упрямо в это не верю. Мое поведение последние минут пятнадцать в принципе под стать дочке Калеба, Аннелиз. Кажется, она в семье самая младшая.
Я поднимаюсь с постели, яростно откинув от себя и одеяло, и подушку, и плед. Еще сидя на матрасе, запрокинув голову, сладко потягиваюсь – вверх и только, разминая мышцы, забившиеся с ночи. Убираю волосы с лица, наскоро приглаживаю их пальцами. И спускаюсь с постамента кровати, горько усмехнувшись холодному дереву пола. Ну еще бы.
Все повторяется, хочется нам того или нет. Я всегда просыпалась одна на Рождество – лет с шестнадцати-семнадцати, думаю. Родители не устраивали никаких особых празднеств, Керр выходил на подработку по общенациональным выходным, за них ведь больше платят. И не было ни елки, ни праздничного настроения, ни близких вокруг – все точно, как сегодня. Мне бы привыкнуть. Давно уже пора было бы привыкнуть. Но это одинокое утро вдруг отзывается в глубине души такой малообъяснимой, глубокой болью... как будто вгоняют тонкие иголки под кожу, настолько тонкие, что не видно, не заметно... но черт, как же ощутимо.
Я не иду в душ, только лишь умываюсь ледяной водой. Собираю волосы в хвост на затылке, легко прохожусь по прядям частым гребнем. Достаю новый тюбик пасты – медовой – выдавливаю ее на щетку. Слишком много, черт! Приходится смыть в умывальник.
Усмехаюсь, невесело и грубо, своем отражению в зеркале. Слишком печальный взгляд. Не подходит.
Тишина в доме просто потрясающая. Еще в коридоре, где-нибудь у окон слышно завывание ветра и шелест волн, но звукоизоляция хорошая, постепенно эти звуки сникают. Я прикрываю дверь в нашу спальню, останавливаюсь посреди коридора второго этажа, бессильно глядя на ровный ряд закрытых дверей. Гостевая, детские, кабинет... и лестница, круто уходящая вниз своими узкими длинными ступенями.
Включаю капсульную кофеварку на кухне. Ежусь от прохлады зимнего утра, складываю руки на груди и напряженно смотрю на летящие с неба снежинки. «Порше» стоит на подъездной дорожке. Это уже интересно.
Делаю большой, обжигающий глоток своего австралийского лунго. Выбрасываю исколотую синюю капсулу с серебристой окантовкой в мусорку. Не хочу сидеть здесь, за этим столом Фабиан откровенничал со мной о Сибель и непринятии его отношений семьей. Символично, что за похожей наживой эта же семья старалась уличить меня. И Сокол еще спрашивает, почему мы с мальчиком так быстро сошлись... у нас ведь ничего общего. Гостиную я тоже прохожу, даже не взглянув на огромный диван. Эта комната пока вызывает во мне лишь беспомощную злость.
Какие-то у меня сегодня эмоциональные качели.
Я возвращаюсь на лестницу, присаживаясь прямо на голые деревянные ступени. Обвиваю колени руками, ставлю чашку с кофе возле перил. Успокаиваюсь. И учусь не замечать мрак этого дома, огромного, пустого, бесмыссленного... наполняющего каждый сантиметр каким-то сдавленным, застарелым отчаяньем. Это место должно стать моим домом. Это место, словами Каллена, обретет во мне хозяйку.
Как бы не так. Я не знаю, что мне нужно сделать с его домом, чтобы почувствовать себя здесь лучше. Одной покраской стен и заменой полов мы не обойдемся. Дизайнерские решения тоже не помогут, тяга Эдварда к аскетичной практичности меня убивает. Разве что, кухня?.. Кухню трогать пока не будем. И детские. Но нам ведь понадобится еще одна?.. Понадобится?!
Я вздыхаю, сама себе медленно качая головой. Обрубаю эти никому не нужные рассуждения, еще и безмолвные, как в психиатрической клинике. Закрываю глаза, опускаю голову на руки. Наслаждаюсь темнотой. И запахом кофе, что придает хоть немного жизни этому месту. Очень большая работа нас ждет, если все сложится... мне даже страшно от того, насколько большая.
Я практически допиваю кофе, уже немного успокоившись и попривыкнув к тишине, когда слышу скрип снега где-то неподалеку. В золотистый замок двери вставляется ключ – и проворачивается три раза. Эдвард, впуская в прихожую каскад снежинок, самим воплощением северного человека заходит в дом. И так и останавливается на пороге, никак не ожидая меня увидеть.
- Доброе утро, - хмуро салютую ему пустой чашкой от лунго.
Эдвард, чуть прищурившись, опускает на пол большой бумажный пакет. Растегивает свою куртку. На нем именно куртка сейчас, не пальто. Черная с красными вставками, матовой молнией и капюшоном. Материя водонепроницаемая, но снежинки неумолимо облепили ее, оставляя на ткани крошечные лужицы. На щеках у Эдварда здоровый и яркий румянец, от него так и веет морозной свежестью и таким подкупающим, неожиданным для меня задором.
- Доброе, Schönheit, - он раздевается, подтянув ниже рукава черного пуловера, оголяющего кожу у локтей, прежде чем подойти ко мне. – Что за забастовка?
- Забастовка?..
- Кофе на лестнице. Необычно при наличии дивана и стульев.
Я сдавленно, невесело усмехаюсь. Эдвард садится на лестницу рядом со мной, но на две ступени ниже.
- Ненавижу этот диван.
Каллен изгибает бровь, но участливо смотрит мне в глаза. И я не могу его взгляд игнорировать. Сокол гладковыбрит, от него отдает древесным ароматом и немного – смолой, если я правильно запах различаю, а в волосах запутались снежинки.
Иду на поводу своей слабости. Тихонько, устало простонав, просто подаюсь вперед. Утыкаюсь лицом в его шею, жмурюсь. Сокол сострадательно гладит мою спину, бархатно поцеловав волосы. Не глядя на то, что вернулся с мороза, Эдвард как и всегда обдает меня ощутимым жаром. А я так и не согрелась с утра.
- Liebe, - выдыхает он. – Что такое?
- Мне не нравится этот дом.
Он бережно, очень стараясь не пустить в голос улыбку, я слышу, гладит мои волосы. Перебирает пряди, отвлекая от ненужных мыслей и расслабляя. Эдвард умеет это делать. Он все умеет, это я уже уяснила. И еще, зачастую он все знает...
- Вот как?
- Он пустой, ледяной и темный.
- Он просто необжитой. Давай дадим ему шанс.
Я отстраняюсь так резко, что Эдвард с трудом успевает меня отпустить. Но не убирает руки, легко придерживает за талию. Смотрит и осторожно, и внимательно, и... снисходительно. Словно бы знает все, что будет дальше.
Чувствую себя ребенком. И в этот раз это болезненная эмоция, ничего умилительного.
- Где ты был?
- Это сюрприз.
- Еще бы. Сюрпризы в Портленде – моя данность.
- Не злись, Schönheit, - он медленно оглаживает мою спину, каждый позвонок, путаясь в прядях у талии. – Вообще-то, сюрприза два: большой и маленький. И я оба тебе сейчас покажу.
- Мне не нравится просыпаться одной. Тем более, после того, как вчера... после вчерашнего.
Эдвард понимающе кивает, придвинувшись ко мне ближе. Взгляд у него расскаянный.
- Тебе приснилось что-то плохое?
- Нет. Или я не помню, - веду плечами, немного отодвинувшись, и Эдвард хмурится. – Но хорошо помню огромную пустую постель.
- Я бы не потащил тебя на улицу в такую рань и такой холод, Изза. Еще и разбудив перед этим.
- Что вообще можно делать на улице в такую погоду? И что за срочность?
Он вздыхает, принимая и мой тон, и эти слова, и саму нашу позу. Медленно поднимает правую руку, отпустив мою талию. Не торопясь, чтобы я увидела, подносит ее к лицу. Касается моей щеки, бережно огладив ее всю – от скулы до челюсти. Я не вздрагиваю, не отстраняюсь, смотрю прямо на него. И Эдвард кажется воодушевленным, словно бы у него открывается второе дыхание. Что мы смогли пройти тот этап. Я не боюсь больше, что он ударит... даже подсознательно. Как бы самонадеянно это не было после ночи, вроде бы, мы шагнули далеко вперед. Чтобы только назад также стремительно не откатиться...
- Мне жаль, солнышко, что у тебя выдалось неприятное утро, - честно признается Каллен. – Дашь загладить вину?
Он целует мою кожу, проследовав за своими пальцами. А потом пересаживается на ту ступеньку, где сижу я. Не настаивает на объятьях, но предлагает их – уже полноценные, уже – совсем рядом. Почти что смущенно улыбается.
Я снова иду у себя на поводу. Соглашаюсь.
Эдвард бережно и тепло обнимает меня обеими руками. Целует волосы, накрыв макушку подбородком и дает как следует себя почувствовать.
- Ты будишь во мне худшие черты, ты знаешь?
Он удивленно хмыкает, немного наклонив голову.
- Ты сегодня кладезь откровений, малыш.
- Меня пугает, что мне так одиноко без тебя, Эдвард. Это неправильно.
- Мы на каникулах, вот и все, - он целует мой лоб, приникнув к виску щекой, - ты еще не успела пожить в моем постоянном присутствии, однажды будешь требовать это одиночество, вот увидишь.
- Страшно звучит. И выставлю тебя спать в гостевую?
- Это вряд ли, - он напрягается, обняв меня несколько крепче. – Но вот остальное – посмотрим.
- Эдвард, я не всегда уверена, что... посмотрим. Что у нас есть это будущее, о котором все время говорим.
- Так, - моя откровенность явно застает его врасплох. Сокол делает все, чтобы удержать лицо и голос, но на секунду сдержанность его подводит. – Это уже не рождественские разговоры. Давай оставим их на другой раз.
- Потом окажется, что поздно это обсуждать.
- Будет тебе, Белла, - мужчина отстраняется, придержав мои ладони в своих. Постепенно тревога уходит с его лица, остается только прежняя праздничная радость. Или Эдвард отлично играет сейчас, или он правда безумно вдохновлен сочельником. Я отчаянно пытаюсь урвать хоть каплю его оптимизма.
- Я надеялся, что сюрприз поживет еще немного, но к черту его. Закрывай глаза.
- Я не хочу закрывать глаза, Falke.
- Это на минутку, - уговаривает, смиряясь с моей сегодняшней тягой к противодействиям. – Давай. На счет десять.
Если бы не яркие синие огни его взгляда, если бы не эта улыбка, чуть подрагивающая, как у мальчишки в преддверии грандиозного события... ох, черт. Ладно.
Зажмуриваюсь.
Не нарушаю правил, не подглядываю, хотя звуки вокруг разжигают интерес. Слышу, как Сокол поднимается, как хлопает входная дверь, как завывает ветер в приоткрытой щели и как меня окатывает водоворотом из снежинок... и как что-то тяжелое опускается на пол. И как Эдвард закрывает, провернув замок, злосчастную дверь. Выдыхает.
- Открывай.
Мне определенно стоит сохранить в памяти эту картину. Я не удерживаюсь, смеюсь, позабыв где-то на верхних ступенях лестницы свое дурное настроение. Оно тает весенней капелью – потому что это того стоит.
С видом победителя, заново обсыпанный декабрьским снегом, Эдвард стоит посереди коридора и улыбается мне. Придерживает правой рукой большую изумрудную ель, перевязанную синей веревкой и большим красным бантиком. Со ствола дерева маленькими каплями еще сочится смола, совсем недавно срубили. Хлипкая веревка с трудом удерживает роскошные тяжелые ветви. Верхушка, чуть более зеленая, чем все дерево, стойко смотрит прямо в потолок. И этот запах – свежести, леса, хвои, праздника – никакое ароматическое масло не сравнится.
- У тебя есть личный леший? Откуда это чудо?
- Сегодня – двадцать четвертое, - ему льстит, как я смотрю на елку и как поднимается, прямо на глазах, мое было упавшее ниже плинтуса настроение. Эдвард говорит серьезно, но с трудом сдерживает смех. Горделиво поднимает голову, прищурившись. – Без елки – никуда. Это не Рождество, оно тогда ненастоящее. А у нас еще и первое. Ты представляешь? Нет, без елки – никуда!
- Ее выдержит хоть одна подставка?.. Такая огромная!
- У Карлайла в разы больше, - успокаивает меня, с любованием оглядев свое дерево от ствола до верхушки. – Ничего, поставим. И Паркеру завтра будет радость, он бы тоже не простил мне безелочное Рождество.
- Опусти ее уже, Эдвард, - прошу, с опасением глядя на тонкие веревочки.
- Сначала – бантик, Schönheit.
- У тебя определенная тяга к бантикам, - смеюсь, поднимаясь со своего места. Подхожу к ели, не заставляю его держать дерево дольше, на вид оно очень тяжелое – сейчас под этими еловыми лапами мы и останемся.
- Есть такое, - признается, ухмыльнувшись, Эдвард. Победно улыбается, когда я развязываю неплотную, но упругую ленту. Убедившись, что я на безопасном расстоянии, медленно опускает дерево на пол. И больше у нас нет прихожей – одна только елка.
Я обнимаю его за плечи, приникнув со спины. Сокол улыбается, легко поцеловав мою ладонь. Накрывает ее своей. Лицо у него возбужденное, взбудораженное – и безумно счастливое. И этим утром, серым и холодным, я понимаю еще одну истину – многое можно перетерпеть или не заметить... ради него. Ради вот такой его улыбки, этого запала, слов, голоса... дом сводит меня с ума не потому, что он какой-то не такой... а из-за Эдварда. Его здесь не было – вот и все причины. И я подспудно боюсь, я знаю этот страх, признаю его, что однажды он просто исчезнет – или по моей вине, или по собственной, или по нашей общей – какая разница? И этим домом станет моя жизнь. Пустым, пронизывающе-холодным и очень-очень темным.
- Не говори мне, что жалеешь, что его срубили, - заметив отголосок горьких мыслей на моем лице, зовет Сокол.
- Мне стыдно, но мне не жаль. Совсем.
Он смеется, повернувшись ко мне и притянув к себе. Целует, нежно и трогательно, но глубоко. Я не протестую. Все-таки, у нас еще есть время и есть свой шанс.
- Ich liebe dich.
Он с трогательной улыбкой встречает мое признание, бархатно погладив по волосам. Еще раз касается щеки, все так же медленно – и я смотрю на него, проникновенно, но спокойно. Пережито и прожито. Эдвард счастливо вздыхает.
- Я сильнее, Schwalbe. Правда, я – сильнее.
Теперь мой черед целовать его. И я своим шансом с радостью пользуюсь. Массирую мышцы спины под этим черным пуловером, оглаживаю затылок. Дыхание мужчины чуть сбивается.
- А второй сюрприз?.. – когда отстраняется, скромно, но все же спрашиваю я. Специально смотрю из-под ресниц, будто ничего не было. Эдварда это пронимает.
Он расцветает, мелодично усмехнувшись. Еще раз легко, быстро целует мои губы – для профилактики возгорания, как любит говорить. Кивает на бумажный пакет, позабытым свидетелем всей этой елочной феерии оставшийся у входа.
- Я переоденусь и все тебе покажу. Елка? Пусть лежит пока. Дашь мне пару минут? Только не подглядывай!
Я смеюсь и Эдвард расслабляется, успокаивается от моей улыбки. Нет больше этого напряжения вокруг, белизна потолка не нервирует, стены не давят. И как же потрясающе внизу начинает пахнут живой елью! Мне стыдно, что я старалась убить всю атмосферу этого места, толком не дав ему раскрыться. В конце концов, не так важно, где мы. Важно – с кем.
Эдвард удивляется, вернувшись, что я все еще жду его на лестнице, но ничего на этот счет не говорит. Мы оба изо всех сил стараемся забыть о вечере и ночи, наполненных непростыми разговорами, хотя бы на время праздника. Мы ведь, в конце концов, так долго этот праздник ждали.
Сокол прихватывает с собой пакет из прихожей и идет прямиком на кухню. Я приникаю спиной к одной из тумбочек, когда он, уже в синей футболке и серых домашних брюках достает на свет божий составляющие второго, «маленького» сюрприза.
- Джем? И молоко?..
- Терпение, Schatz, - приговаривает Сокол. Опускает на поверхность тумбочки два пластиковых контейнера со свежими ягодами. Клубника и голубика. Они никак не вяжутся у меня с метелью, набирающей обороты, что буйствует за окном.
- Ты был в Луизианне?
- Почти что, - смеется Эдвард. – У нас здесь недалеко фермерская лавка, она же ближайшая кофейня-кондитерская, елочный базар зимой... Многофункциональное предприятие.
- Елка и ягоды. Ты не перестаешь меня удивлять.
- Это не самое главное. Вот они, любимцы публики, - со знанием дела произносит мужчина, доставая из пакета последнее, что в нем осталось. Плетенную маленькую корзинку, точно из немецких сказок, обвитую пленкой. Я присматриваюсь, не сразу догадавшись, что это – сдоба, да, очевидно, но...
- Да ты что?.. – восторженно протягиваю, засмеявшись. Эдвард с горделивым видом и очень теплым, пылающим просто взглядом поворачивает корзиночку в разные стороны. Дает мне получше ее рассмотреть. Там, внутри, доверху заполнив ее, с сотню крошечных круассанчиков. Идеальной формы, идеально пропеченные, с маслянистыми боками... но размером – с фалангу моего мизинца.
- Не изменяем круассанам, - резюмирует Эдвард.
- Это чудо какое-то...
- Крошки-кру-кру.
- Крошки-кру-кру? – смешливо фыркаю я.
- Они самые. Завтрак под слоганом «прощай, моя физическая форма».
- Эдвард, - я обнимаю его, когда опускает мини-круассаны на тумбочку, к остальным продуктам, и сразу накрывает ладонью мою спину. Мне очень спокойно. – А как же каникулы без правил?
- У меня точно каникулы без правил, Schönheit. Придется попрощаться со всеми углеводами в славном Берлине.
- Берлин – не славный, - протягиваю, игриво поморщившись, и Эдвард хмыкает, - а вот крошки-кру-кру – да. Только как их есть?..
- Как хлопья.
- Что?
- Я покажу. Но сперва нужно помыть и порезать ягоды. Позволишь?
Он отпускает меня, потянувшись за деревянной доской. Словно бы занимается этим полжизни, не меньше, уверенно споласкивает в узком дуршлаге ягоды, кладет их на доску, профессионально отметая хвостики клубники в одну сторону, а идеальные половинки – в другую. Режет их на две части – не крупно, но не мелко. Напополам надрезает голубику. Я засматриваюсь.
Эдвард достает с верхней полки-невидимки две миски, те самые, из которых дети завтракали гранолой. Вспарывает краешком ножа пленку на корзинке с круассанами, пересыпает штук пятнадцать, не меньше, в керамическую посуду. Кладет сверху половину нарезанных ягод. Сдабривает все это ложкой абрикосового, а затем и сливового джема. И заливает молоком.
- Та-дам, - весело объявляет, протягивая мне готовую порцию. Крошки-круассаны эстетично тонут в молоке, а ягоды наоборот, всплывают. Блестит джем. – Кушать подано, Белла.
Мы садимся за столом на кухне. Эдвард наливает нам кофе, я все не могу насмотреться на новообретенное блюдо для завтрака. Сокол смеется, будто я теперь пропала для мира здорового питания, и я с ним не спорю. Это утро, начавшееся не с той ноты... превращается в одно из самых чудесных моих воспоминаний. Домашних.
И мне нравится эта кухня. Нравится этот стол, близость Эдварда, его домашний вид и волосы, еще чуть влажные от снега. Там, в прихожей, лежит елка... и в моей тарелке крошки-круассаны со свежей клубникой. В конце декабря.
Если чудеса существуют, то это, это все – ясное тому подтверждение. Потому что вчерашний вечер, при всем своем ужасе, не перекрыл это утро. Оставил в нем место для чего-то хорошего.
- К восьми нас ждут у мамы, Schönheit, - буднично поясняет Сокол, гоняя по дну своей миски два последних круассана и одну располовиненную ягоду голубики, - но до вечера еще уйма времени. Если не считать установку елки и те пару шариков, что у нас есть, чтобы повесить... чем займемся?
Мне нравится, как звучит его голос. И как он улыбается, облизнув губы от сладкого джема. И как эстетично делает глоток любимого черного кофе. Ничего не могу поделать, любуюсь Соколом в открытую. Он подмечает.
- Я загоржусь, Белла.
- Когда уже, - хмыкаю, потянувшись вперед и прямо через стол, ни в чем себе больше не отказывая, поцеловав его. – У тебя вкус клубники.
- И круассанов!
- И круассанов, - смеюсь, соглашаясь. Допиваю свой второй за сегодня кофе. – Я бы съездила в город, интересно увидеть рождественский Портленд. И у меня нет подарков для твоей семьи...
- У нас будут общие подарки для всех в этом году, что скажешь?
- Скажу, что это нечестно. Все хотят отдельные подарки.
- Знаешь, я немного перестарался в Черную пятницу, - качает головой мужчина, смущенно глянув мне в глаза, - так что подарков хватит, обещаю.
- Ну, раз обещаешь... Эдвард?
Он надкусывает последний из маленьких круассанов, обернувшись ко мне. Слушает.
- Извини меня за это утро. Немного... сумбурное.
Лицо Сокола смягчается. Он делает ненужной ни мое смятение, ни эти извинения. В одной ему доступной манере, легко качнув головой, пожимает ладони в своих. Бережно гладит кожу у костяшек.
- Чудесное у нас утро, Sonne. Ты со мной в сочельник – лучшее утро.
- Я просто... я все праздники раньше была одна, Эдвард. Мне все это вспомнилось сегодня, вот и...
Я краснею и Сокол смотрит на меня с куда большей нежностью. Только он так умеет – ласкать взглядом. Нежно прикасается к пылающей коже моей щеки, успокаивает. И утешает. Эдвард всегда без труда, как бы играючи, умудряется меня утешить. Самим собой.
- Все закончилось. Ты дома. И больше – никакого одиночества.
- И есть елка с круассанами, - скромно дополняю я. Смаргиваю пару крохотных слезинок – Эдвард перехватывает их на полпути вниз, мягко стирает. Влюбленно мне улыбается.
- Точно, - поддерживает, подбадривает это заявление, тепло поцеловав и каждую из моих ладоней, - ну все, решено: едем в Портленд! С Рождеством!
- С Рождеством, Эдвард.
Я говорю не так громко и весело, как он, но смотрю на Сокола очень проникновенно, наслаждаясь тем, как теплеет синий взгляд. Я безумно его люблю. Я до чертей, до ужаса, до сумасшествия влюблена в этого мужчину. И ничего не стану с этим сегодня делать. Буду просто наслаждаться.