Сомневаюсь, верил ли я тогда, зарываясь в будничной отчетности, былая любовь к которой выцветшем пламенем полыхала на задворках сознания, что мое очумелое счастье вернется. Пусть и покоянно жаждал, ощущая себя невозможно одиноким, терпя тишину и прислушиваясь к несуществующему эху шагов, разносящемуся в темноте блеклых стен. Но где-то там, глубоко внутри, в испепеленной обители душевных стервятников, понимал, что к таким, как я, не возвращаются. Такие, как она - точно.
Как же безудержно, надрывно хочется смеяться над этими мыслями теперь. "Такие, как она..." Да что я вообще знаю о таких неуемных, лихих, плывущих по парусами чистейшего света, как она? Спустя четыре года ответ все тот же - ровным счетом ничего. Если непредсказуемость ее по первой поре очаровывала, то потом стала яро пугать. Мне стало каждый миг казаться, что она исчезнет, растворится в серости дней, оставив меня наедине с собой и собственными бесами, которые скуют душу и сердце ледянящими мольбами о ней. Слишком поздно я понял очевидный смысл пророненной невзначай фразы: "Меня дозировать нужно". Беспечно полагая, что передоз счастьем невозможен, я и подумать не мог, что по нему может начаться такая беспощадная, бесчеловечная ломка, что внутри образуется невыносимая пустота, которая, точно черная дыра, будет поглощать, пожирая меня изнутри, а сам я начну пускать корявые корни в презрительное, душащее одиночество. Если бы я это только тогда знал...
Тогда, в первый раз, спустя десять дней, я обнаружил ее поутру неловко сидящей на холодных ступенях у громоздких дверей мой квартиры. Мне казалось, что город полностью пропах ею, но те неуловимые ароматы, витающие, скорее, в сознании, не могли сравниться с настоящим уточненным запахом, что источала ее кожа. Правда, сладкие абрикосы на этот раз чуть омрачал смолистый горький запах сигар. Я, точно полоумный, не сводил с нее глаз, будто мечтал наглядеться на всю оставшуюся жизнь, словно не веря, что она таки пришла. А потом на резком выдохе жадно прошептал:
- Вернулась…
Девушка удивленно взглянула на меня, легко покручивая туго заплетенные косички, и, видимо, не находя в этом ничего противоестественного, не стала объяснять ни поспешного ухода, ни причин возвращения, и без всякого вступления легкомысленно сообщила: - Я на Кубе была.
Можно подумать, это все объясняло. И как бы мне ни хотелось думать, что улететь туда ее вынудила острая нужда, я все-таки с прогнозируемой болью и какой-то ненавистной ясностью признавал, что понапрасну ищу ей оправдания. Одного взгляда на Беллу было достаточно, чтобы понять, что эта яркая девушка в этой знойной стране просто-напросто отдыхала, напропалую прожигая дни в прокуренных клубах, под ярким солнцем, в эйфории буйства красок.
Так она жила. Этим она питалась. И этим же меня беспощадно убивала. Каждый раз ее метафоричная пуля настигала меня внезапно, без обязательного по рамкам всех уставов предупредительного в воздух. И каждый раз я в безвольном упоении погибал нелепо счастливым от того, что по моей жизни легким дуновением ветерка, оборачивающегося внутри разрушительным штормом, побывало дитя солнца. Пусть и издали, но познав свет, прикоснувшись к стремительному лучику, безвозмездно раздающему тепло, я больше не смог, как и прежде, жить в сплине угрюмых дней. Тогда еще я был безнадежно далек от осознания того, что именно так, сокрушительно и беспощадно, в жизнь входит болезненная шизофрения, бесчестно влюбляя в себя.
Промозглым серым февралем, издевательски оставившим город без искрящегося снега, я совершил непозволительную ошибку, за что беспробудно корю себя из одного тусклого дня в другой. Переполненный эмоциями и несдерживаемыми порывами счастья я, желая поделиться безграничным согревающим и так необходимым этой зимой светом, опрометчиво решил познакомить Беллу со своим братом, струны души которого изрядно потрепала жизнь. Но вместо человеческого облика неуемной энергии его очи разглядели лишь сокрушающую пустоту. Тогда-то все и началось, беспредельно завертевшись в белоснежности злосчастных халатов, в серости несуразных костюмов и в несостоятельности их бесконечных, уходящих в депрессивные тональности теорий, все до единой которые сводились к одному, вводящему в заблуждение финальному аккорду – точно сигнальные сирены, они едко трубили, что я болен.
«Каждый должен нести свой крест, понимаешь, каждый». Она стала моим, сияющим и горящим жизнью, и я, благоговея, нес его, невзирая на все неуемные просьбы окружающих, заплутавших в дорогах истины, остановится.
Доктор в заблуждении уверял меня, что в диагнозе этом нет ни капли блага и блаженства, но ему не дано было понять, каково это снисходить в нирвану, являющую собой животрепещущий цветастый мир, утопающий в бесконтрольном, бьющем через край счастье. Глупые, они считали ненормальным называть шизофрению Изабеллой, но полагали абсолютно естественным жить в тумане будней, оседающем сыростью на душе.
«Ты совсем не умеешь жить». Как же непозволительно она была права. Я больше совсем не умею жить. Без нее не умею. Однажды ставший призмой, через которую прошел свет и в преломлении на выходе раскрылся семицветием, я так и не нашел в себе сил отдалить от лучистого создания, которое однажды на глупый вопрос: «что ты видишь, когда кончаешь?» - без раздумий ответило: «радугу».


_______________________________