Глава 19. Печаль. Неделя. Прошла неделя с того момента, как Эдвард исчез на горизонте, сжимая в руке пакет с моей кровью. Он не вернулся. Обычно я не вела подсчет дней, но сейчас это казалось очень важным. С каждым рассветом я выцарапывала новую пометку на стене кончиком ножа. Каждое утро я повторяла: «Ты настоящий», - но Эдвард мне не отвечал. Говорила: «Ты вернулся», - но его не было рядом. Спрашивала: «Почему ты здесь?», - он был далеко. Я говорила: «Ты хотел убить меня», - и снова вспоминала Эдварда, убегающего от меня, чтобы этого не произошло.
Было сложно найти причины, чтобы просыпаться в эти дни. Когда я спала, то забывала. Я почти могла представить, что Эдвард был здесь, со мной, но, когда я просыпалась, кровать оказывалась пустой. Я не хотела находится в ней без Эдварда. Я не могла находится в комнате Чарли, так же как и спать внизу на диване: это казалось шагом назад, в прошлое, но в плохом смысле. Когда я просыпалась, то знала, что больше не будет путешествий на поляну, на этот островок жизни. Мне не с кем было даже поговорить.
Иногда я лениво вытаскивала пистолет и клала его на стол, чувствуя вес в моей руке. Я наводила дуло пистолета на живот, подносила к виску, подбородку, рту, легко прикасаясь к телу, словно крестилась, смочив пальцы в священной воде. Мне стало интересно, наберусь ли я когда-нибудь смелости нажать на курок. Если бы я знала, что это мне не навредит, думала я, то, возможно, сделала бы однажды…
Я взглянула на синяк на моей руке, давно догадавшись, что не имеет значения, как осторожна я была с иголкой, - он всегда проявится. Эдвард был здесь, подумала я и дотронулась до отметины, поморщившись от боли. Очень странно: я стала так зависима от боли, ведь она напоминала мне о нем. Но я всё ещё боялась другой боли, которая могла стать для меня... освобождением. Разница была в том, что первая помогала поддерживать жизнь, а вторая – закончить её.
Я задавалась вопросом о том, что происходило на нашей поляне. Думала о моем волоске, который остался намотанным на ветке, похожий на ветвь ивы, которая словно привязывала меня к Эдварду. Ветка была нужна, чтобы связать теплую плоть с холодной, а мой волос, обернутый вокруг ветки, – чтобы связать с той поляной, где произошло чудо. Но я уже съела яблоко и не знала, существует или будет ли существовать ещё одно на этом свете.
Я не ходила на прогулки и бросила к черту всё мое расписание. Если я не могла пойти на луг, то просто не хотела покидать дом, - а что если Эдвард вернется? Я попыталась составить график, чтобы заполнить свои дни, разбив их на временные промежутки. Рабочих часов у меня не было, поэтому единственно возможным способом следить за временем было подсчитывать удары моего сердца. Я придумала себе незначительные задания, которые могла делать в доме или рядом с ним. К заданиям, которые я выполняла для того, чтобы выжить, я прибавила также обычные дела, например:
Вытереть пыль на книжных полках.
Рассортировать книги (по цвету, автору или размеру, в зависимости от дня)
Проверить запасы консервов.
Проверить уровень воды в бочках.
Выучить один сонет Шекспира.
Рассказать наизусть выученный вчера сонет на заднем дворе для Чарли.
Верным способом для определения времени, помимо солнца, был мой желудок. Моё тело привыкло к питанию в определенное время, поэтому день был разделен моим желанием поесть. Всё напоминало мне об Эдварде, но особенно - чувство голода. Я задавалась вопросом: так ли себя чувствовал Эдвард, и как же тяжело ему было не убить меня, тем более, что я спала в его объятьях, беспомощная и неподвижная.
Как далеко он смог убежать, пока не упал от бессилия? Насколько далеко, чтобы осмелиться и выпить мою кровь? И сколько пройдет времени, пока он не усмирит свою жажду и вернется, не испытывая желания меня убить?
Восемь дней. Девять дней. Десять дней. Десять отметок на стене, а Эдварда всё нет. Если бы мои книги могли говорить, они бы пожаловались на постоянные перемещения и сортировки. “Ну вот, опять”, - стонали бы они. “Мы только освоились.”
Не знаю почему, но в моем воображении книги вели себя как капризные старики.
Как и говорил мой график, я стояла на улице, рассказывая на могиле Чарли Девятый Сонет Шекспира:
Должно быть, опасаясь вдовьих слёз,
Ты не связал себя ни с кем любовью.
Но если б грозный рок тебя унёс,
Весь мир надел бы покрывало вдовье.
В своем ребёнке скорбная вдова
Любимых черт находит отраженье.
А ты не оставляешь существа,
В котором свет нашел бы утешенье.
Богатство, что растрачивает мот,
Меняя место, в мире остаётся.
А красота бесследно промелькнёт,
И молодость, исчезнув, не вернётся.
Кто предаёт себя же самого —
Не любит в этом мире никого!*
- Ты так не сделал, папа, - сказала я. – Я здесь, как доказательство твоего существования, как живая память о мировой вдове.
Я, но с другой стороны… после меня никого не останется. Хотя некого будет оплакивать. Если бы я только могла выйти замуж и родить детей, но это не так. Мне стало интересно, а смогу ли я вообще иметь детей – даже когда Эдвард вернется ко мне и захочет быть близок со мной, согласится и не убьет случайно во время этого акта... Мы ведь принадлежали к двум разным видам. Он был не совсем жив. Но, во всяком случае, вопрос оставался спорным, ведь у меня не было менструации с тех пор, как болезнь начала распространяться. Может, это вирус сделал меня такой: сделал бесплодной. Какая жестокая шутка – получить возможность остаться в живых только чтобы осознавать, что никогда не сможешь продолжить человеческий род. Что со мной умрет и вся раса. Мой желудок заурчал, и я на секунду представила, что это скорбело моё лоно, потому что навсегда останется пустым. Мне сразу вспомнились деревья и цветы, ведь они не росли; ничто не цвело и не размножалось. Этот мир был мертв, не считая единственного яблока. Но я уничтожила и его, поэтому Эдвард должен уничтожить меня.
«Должно быть, опасаясь вдовьих слёз...» эта строчка тяжело мне далась. Я боялась, что тратила жизнь впустую, думая также как и все подростки, что я непобедима, и мы никогда не умрем. Почему я жила такой спокойной жизнью? Неужели лишь для того, чтобы провести остаток моих дней в полном одиночестве? Знала бы я, чем всё закончится, неужели провела бы столько субботних вечеров дома? В то же время казалось глупым верить, что слова Шекспира идти вперед и размножаться были комментарием на отсутствие у меня личной жизни. Неужели клише, беременный подросток, было бы лучше? Потому что, по крайней мере, я оставила бы кого-то после себя?
Я ненавидела, когда мысли вот так начинали витать по кругу, словно самолет, заходящий на посадку. Что если? Что если? Если я что-то сделала, что после этого случится?
Мои действия не управляют миром, сказала я, пытаясь остановить полет своих мыслей, бесконечного сплетения вины и сожаления, догадок.
- Папа, - сказала я, - я не знаю, вернется ли Эдвард. Но ведь я должна делать то, что и раньше? Я должна попытаться сохранить его жизнь, даже если больше его не увижу?
Даже ветер не подул в ответ, и я почувствовала себя совсем одинокой. Я не могла представить, что Чарли говорит со мной знаками другого мира, где бы он ни был. Может быть, после земной жизни ничего не было, лишь пустота, вакуум, в котором не спрятаться.
Я вернулась в дом, поднялась по лестнице и открыла дверь в комнату Чарли. У меня возникло такое странное желание увидеть снова его почерк, его документы и записи, где он прижимал ручку и выписывал свои мысли чернилами. Я знала, что в его шкафу хранилась коробка с письмами – он бережно положил туда и открытки – мои подарки, сделанные вручную, на его день рождения. Я надеялась, что в коробке хранились также и письма, и открытки от других. Пусть отец их и не писал, но вместе они, словно кусочки мозаики, составляли портрет его жизни, каждый пиксель был отпечатком его жизни на этой земле.
В шкафу лежало несколько обувных коробок, и я точно знала, какие их них были заполнены письмами и памятными вещами – они были обвязаны веревкой и явно переполненные. Я сняла их с полок и села на полу папиной комнаты, не заботясь о порядке писем. Я могла бы быть и поаккуратнее, как библиотекарь-архивист посреди редкостных книг и рукописей, но я была слишком одинока и отчаянна, не слыша голосов других людей. Я перелистала свои неуклюже сделанные открытки, написанные отвратительным почерком, неудачно обрезанные по краям и неаккуратно подклеенные. Также нашла несколько писем от мамы о том, что я вытворяла в школе. Там же было несколько Рождественских писем от далеких родственников семьи Свон, которые, как ни странно, приходили регулярно на праздники.
А затем я нашла тетрадь в кожаном переплете со знаком племени Квилетов. Почему Чарли хранил это? Я открыла первую страницу и узнала почерк Билли Блэка, ручку так сильно прижимали к странице, что с обратной стороны лист был словно исписан шрифтом Брайля. Я могла представить крепкую руку Билли, захватывающую ручку настолько сильно, что его ногти при этом белели.
Находки, гласила первая страница, я смутно помнила это слово, брошенное Билли шепотом в доме на кухне, пока я и Джейк возились в гостиной. Хоть я и не уделяла особого внимание, обрывки разговора всё же мне доносились.
- Ты ведь не веришь в это, правда? – сказал Чарли.
- Мы читаем по звездам. И это то, что нам удалось узнать. Приближается что-то ужасное.
Чарли рассмеялся.
– Теория Судного Дня всегда на слуху – Нострадамус, 2012 год, миллениум. Всё это пугает, но, тем не менее, ничего не значит.
- Нет, здесь что-то другое, - сказал Билли, положив что-то на стол. – Это мы видим на небе, это приходит к нам во сне. Некоторое время мы просто собирали сведения. Я хочу чтобы ты сохранил это, почитаешь о наших находках. Только так ты сможешь принимать обоснованные решения. Я знаю, что ты нам веришь, знаешь нас и, возможно, воспримешь всерьез. Никто другой не захочет нас услышать.
- Хорошо, Билли, – сказал отец, но голос его звучал неуверенно. Он был слишком хорошим, чтобы прямо насмехаться над своим другом. – Я посмотрю.
- Ты готов к тому, что приближается к нам?
Он не сказал: “что возможно приблизится”. Билли знал. И все его находки хранились в этом журнале.
Я начала листать страницы, смотря на рисунки, наклеенные фотографии, схематические изображения неба. Всего я не понимала. «Мы пытались следовать всеми возможными путями, чтобы увидеть, можем ли мы изменить результат, но, кажется, выхода нет. Но мы не будем терять надежду, это не наш путь.»
Я оставила беспорядок на полу комнаты отца и прижала журнал к груди. Я спустилась вниз по лестнице словно зомби, чувствуя глубокое напряжение в животе, и не удивилась, увидев Эдварда у входной двери, уставшего, словно он не спал несколько дней. Он не спал годами, исправила я себя.
- Я вернулся, - сказал Эдвард, когда я посмотрела на него, боясь, что если вздохну, он исчезнет, что лишь моё спокойствие и концентрация удерживали частицы его тела вместе.
Я кивнула, едва шевеля головой, пытаясь не потревожить их.
Эдвард шагнул вперед и крепко обнял меня. Я чувствовала края журнала, которые вжимались в мою грудь - четыре угла, упирающиеся против моего бьющегося сердца.
* - перевод С.Маршака
Главу перевела lena_solnce
Редактура: sladkaya